1956-19601

Весной 1955 года Гослитиздат предложил Пастернаку выпустить сборник стихотворений. Занятый окончанием романа, он оттягивал «реализацию этого предложения», — как он писал 14 июля 1955 года В. Б. Сосинскому¹. В то время он особенно резко и определенно высказывался по поводу «нелюбви к стихам», и своим, и чужим.

«Я «стихов вообще» не люблю, в поэзии, как ее понимают, не разбираюсь», — писал он молодому поэту М. Г. Ватагину 5 декабря 1955 года. — «Мир, в котором любят, ценят, понимают, смакуют и обсуждают стихи, пишут их и читают»², был ему далек и полярно противоположен.

«Мне близок платоновский круг мысли относительно искусства (и исключение художников из идеального общества и соображение, что ou mainomenoi не должны переступать порога поэзии), нетерпимость Толстого, даже, как вид запальчивости, иконоборческие варварские замашки писаревщины… Искусство не доблесть, но позор и грех, почти простительные в своей прекрасной безобидности, и оно может быть восстановлено в своем достоинстве и оправдано только громадностью того, что бывает иногда куплено этим позором. Не надо думать, что искусство само по себе источник великого. Само по себе оно одним лишь будущим оправдываемое притязание», — писал Пастернак 1 июля 1958 года Вяч. Вс. Иванову³.

Подготовка книги избранных стихотворений началась в феврале 1956 года. Составителем был назначен молодой редактор Гослитиздата Николай Банников, в работе деятельное участие принимала Ольга Ивинская. По указаниям Пастернака они находили затерянные в старых журналах стихи. Кое-что из отобранного включалось в сборник. В качестве вступления был написан автобиографический очерк, позднее получивший название «Люди и положения».

4 августа 1956 года Пастернак сообщал Марине Баранович:

«Зимой после окончательной отделки романа очередным делом стала забота о книге избранных стихотворений и ее подготовка. Возникновение вступительного очерка — заслуга Банникова, составителя, попросившего меня о статье. Кроме того ему требовались новые стихи для последнего дополнительного раздела книги, их надо было написать, и едва только я кончил статью, я принялся за стихи. Я их пишу не глубоко, не напряженно, как очень давно, до революции, совершенно не сознаю и не чувствую их качества и написал уже довольно много. Часть их тоже, как мне обещали, появится в сентябрьском номере «Нового мира» и «Знамени»⁴.

Новые стихи, которые издательство предложило Пастернаку написать, должны были служить «прикрытием» для евангельских стихов из романа, — как на редакторском языке обозначалось желание издательства представить завершающий раздел более «оптимистическими и актуальными» стихотворениями.

Вступительный очерк содержал благодарность Банникову и заканчивался словами, в которых автор характеризовал свое отношение к сборнику:

«…совсем недавно я закончил главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю — роман в прозе со стихотворными добавлениями «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману. Как на подготовку к нему я и смотрю на их переиздание».

Весна 1956 года после выступления Хрущева на XX съезде партии с докладом, разоблачавшим «культ Сталина», была особым временем в истории России. Рождались надежды на либерализацию. В страну стали приезжать различные делегации из-за границы. Пробуждение всколыхнуло застывшую литературную общественность. Веяние новых возможностей коснулось и Бориса Пастернака. Рукопись романа была предоставлена двум ведущим журналам — «Новый мир» и «Знамя».

Казавшееся непредставимым еще в прошлом году теперь, после съезда, разрядившего душную атмосферу лжи струею свежего воздуха, становилось реальностью. Оживление издательской деятельности ознаменовалось новыми начинаниями, составлялся «писательский», «кооперативный» альманах «Литературная Москва», редакторы которого хотели по-новому показать современную литературу. Пастернак предложил им «Замечания к переводам трагедий Шекспира». Но скоро он удостоверился в мнимой новизне подобных начинаний. «Замечания» вышли в «отредактированном» виде, что было для него большим огорчением.

Обсуждался вопрос о том, где публиковать новые стихи. К концу 1956 года было написано 21 стихотворение. Выбирая между «свободным» альманахом и «Новым миром», Пастернак отдал предпочтение последнему — позиция альманаха казалась ему фальшивой и ничем не выделяющейся на фоне старых, «казенных» изданий. Автобиографический очерк тоже перешел по желанию автора из альманаха в «Новый мир». Всеволод Иванов договаривался с Пастернаком о публикации романа в проектируемом «писательском» издательстве и брался сам редактировать его текст.

В числе различных делегаций, которые посетили той весной Переделкино, была группа польских писателей во главе с Тадеушем Федецким, который получил от Пастернака рукопись романа, чтобы опубликовать его в Варшаве. Чешское издательство «Свет Советов» предложило Пастернаку издать двухтомник его сочинений. Приезжал в Москву и был в Переделкине Альберто Моравиа. О своем знакомстве с Пастернаком он написал в журнал «Preuves» (1958, N 88) статью под названием «Юноша с седыми волосами». С группой молодых французов посетил Пастернака также его будущий переводчик и исследователь Мишель Окутюрье. Пастернак подарил ему только что написанное стихотворение «Быть знаменитым некрасиво».

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

Это стихотворение ознаменовало начало нового стихотворного цикла.

В мае 1956 года по Московскому радио была сделана передача на итальянском языке о близком издании романа Пастернака «Доктор Живаго». Вскоре после этого представитель Советского посольства в Риме привез в гости к Пастернаку члена итальянской компартии и сотрудника радиовещания Министерства культуры СССР Серджио д’Анджело. Пастернак работал на огороде, потом они сидели в саду и разговаривали.

Рукопись романа была передана д’Анджело для ознакомления. Но д’Анджело одновременно исполнял обязанности литературного агента миланского коммуниста издателя Джанджакомо Фельтринелли. Пастернак четко представлял себе ту опасность, которой грозило ему издание романа за границей. Он сказал, провожая д’Анджело: «Этим я приглашаю вас посмотреть, как я встречу свою казнь».

2

Первоначальная редакция «Быть знаменитым некрасиво» датирована 5 мая. Стихотворение представляло собой кредо автора, и карандашный автограф был озаглавлен «Верую». Заявленное здесь стремление «смотреть вперед и питаться живыми запасами» основывалось на Евангельской притче: «Зерно не даст всхода, если не умрет». В нем слышны торжествующие ноты выполнившего свое предназначение человека.

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись...

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

В стихах 1956 года Пастернак вновь возвращался к основным темам своего творчества: верности жизни как высшему началу, призванию художника и природе, одушевленной плодотворной деятельностью человека. Прямые генетические связи сближали их со стихотворным циклом «Переделкино» 1941 года. Сделанное тогда открытие особой действенности «необлеченной уподоблениями, прямой и прозрачной речи в поэзии» успешно и широко применялось здесь в описании любимых и всегда новых картин подмосковной природы. Пейзажи Переделкина стали главным лицом стихотворной книги, в которой удалось передать портретную точность натуры. Самаринский пруд, поляна перед домом, деревня за речкой, овраги, дороги последних стихов соперничают в подлинности с реальными.

Частично сохранившиеся черновики этих стихотворений говорят о серьезной многостадийной работе. Строгость отбора сказывалась в том, что многие, подчас прекрасные образы, строфы и целые наброски отвергались автором и оставались неиспользованными. Непосредственные отклики на общественные события, которые прорывались среди лирических картин, Пастернак всегда отметал как стихи на случай, слишком легкие и прямолинейные, недостаточно глубокие, не дотягивающие до лирики, хотя и нравящиеся всем, как «щекотка нервов». Так был выкинут в мусорную корзину прямой отзвук на выступление Хрущева и последовавшее через несколько месяцев за этим самоубийство Фадеева. Рукопись стихотворения не сохранилась. Ольга Ивинская опубликовала его по памяти. К нам попал список в несколько другой редакции.

Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.

И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.

И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.

Возникшая в те же месяцы мысль «написать памяти погибших и убиенных наподобие ектеньи в панихиде» была воплощена в стихотворении «Душа».

Душа моя, печальница
О всех в кругу моем!
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.

Возвращаясь памятью к нравственным началам демократизма, которые определяли духовные поиски поколения, Пастернак резко осуждал, и прежде всего в себе самом, измену гуманистическим идеалам молодости. Об этом писалось стихотворение «Перемена».

Я льнул когда-то к беднякам
Не из возвышенного взгляда,
А потому что только там
Шла жизнь без помпы и парада...

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.

3

Посланные в журналы рукописи романа лежали мертвым грузом. Ни из «Знамени», ни из «Нового мира» не было ответа.

Рукопись, полученная д’Анджело, сразу же была передана издателю Дж. Фельтринелли, который вскоре известил Пастернака, что хочет издавать роман и ищет переводчика. Посоветовавшись с сыновьями, Пастернак ответил ему 30 июня 1956 года, что рад тому, что роман появится в Италии и будет прочитан, но предупреждал:

«Если его публикация здесь, обещанная многими нашими журналами, задержится и Вы ее опередите, ситуация для меня будет трагически трудной».

Но, добавлял он, «мысли рождаются не для того, чтобы их таили или заглушали в себе, но чтобы быть сказанными».

В этом письме уже оговорена вся будущая ситуация: невозможность пользоваться заграничными гонорарами, неестественность того, что итальянское издание Фельтринелли становится первой публикацией романа, готовность на жертвы ради того, чтобы роман был напечатан.

Через иностранную комиссию Союза писателей Пастернак также предложил чешскому издательству «Свет советов» вместо двухтомного собрания издать роман «Доктор Живаго». Он писал Константину Паустовскому 12 июля 1956 года:

«Боюсь, впрочем, что рукопись во время весеннего наплыва делегаций, когда она ходила по рукам, куда-нибудь увезена без моего ведома и сама собой дойдет, в числе прочих, и до них. Тогда мне смерть, а впрочем, может быть, это неосновательные страхи».

В ответ на просьбу Эмиля Казакевича и Вениамина Каверина он предложил текст романа во второй том альманаха «Литературная Москва». Заранее предвидя возражения, он в том же письме Паустовскому, который входил в редакцию альманаха, старался объяснить свою позицию:

«Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано»⁵.

Пастернак ясно понимал, что основная роль в духовном освобождении общества ложится на литературу, которая должна представлять и сталкивать разные точки зрения и учить человека видеть и думать. Споры вокруг романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», попытки заговорить о «бесконфликтности» советской литературы, «лакировке действительности» и необходимости искренности были первыми робкими признаками пробуждения общественной мысли, резко оборванными осенью 1956 года.

Весенняя атмосфера «оттепели» быстро сменялась привычными жесткими формами. В середине сентября 1956 года «Новый мир» отказался от публикации романа, обосновав свои претензии в большом письме к Пастернаку, подписанном А. Агаповым, Б. Лавреневым, К. Фединым, К. Симоновым и А. Кривицким. Основной ошибкой автора объявлялось непонимание роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. Тенденциозно подобранные цитаты должны были подтвердить это прямолинейное и поверхностное утверждение.

Обнаженная тенденциозность литературных установок 40-х годов требовала отчетливо выраженной авторской позиции и оценочной дидактики, которых роман Пастернака совершенно лишен и потребности в которых открыто противопоставлен. Художественная глубина передачи действительности, письмо с натуры, позиция очевидца и участника переживаемых событий создавали реальную картину бедствий, перенесенных страной в период мировой и гражданской войны. Толстовское неприятие насилия и жестокости, питавшее когда-то повесть «Воздушные пути» и поэму «Лейтенант Шмидт», нашло в романе всестороннее воплощение.

По воспоминаниям К. Симонова, основной текст рецензии писал он, соавторы потом вносили поправки и делали вставки от себя. Текст, написанный Фединым, содержал обвинения доктора Живаго в гипертрофии индивидуализма, — «самовосхвалении своей психической сущности». Доказательство этого положения он видел в реплике Живаго по поводу своих друзей:

«Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас — это то, что вы жили в одно время со мною и меня знали»⁶.

По-видимому, это место романа больно задело Федина еще при первом чтении, потому что упреки в эгоизме и отсутствии заботы о человечестве были высказаны им Пастернаку еще раньше, весною 1955 года у него в доме на праздновании Пасхи. Присутствовавший в гостях Ираклий Андроников предложил тост в честь нового начальства, намекая на недавнее назначение Федина секретарем Московской писательской организации. Тон и формулировка показались Федину обидными, и в ответном слове он противопоставил писателей, которые жертвуют своим талантом на благо других, и тех, которые позволяют себе эгоистически его культивировать, отрешаясь от общества и его нужд и перекладывая трудности на чужие плечи. Намек был слишком прозрачен, и я встал, чтобы сказать, что это заблуждение и объяснить, зачем писателю дается талант и чего от него ждут, но отец решительным жестом оборвал мои рассуждения и перевел разговор на другую тему.

Внутренняя рецензия «Нового мира», написанная с позиции прописных истин 50-х годов в защиту советских интеллигентов Дудорова и Гордона, идеализировавших, по словам Пастернака, «свою несвободу», определила судьбу романа «Доктор Живаго» на тридцать лет вперед. Судя по недавно открытым документам ЦК КПСС, эта рецензия не была частным делом журнала или личным мнением Симонова и членов редколлегии, подписавших письмо, но была санкционирована сверху. Сразу после ответа «Нового мира» начались попытки воздействовать на Фельтринелли через итальянскую компартию, чтобы заставить его вернуть рукопись «Доктора Живаго» и отказаться от издания.

Но сам Пастернак, ознакомившись с текстом рецензии, постарался ее скорее забыть и никому о ней не рассказывал. Слухи о ней ходили в писательском кругу, и Анна Ахматова, встревоженная ими, 15 сентября вызвала к себе Пастернака, и он все подтвердил⁷. Как ни в чем не бывало, к воскресному обеду 23 сентября был приглашен Федин, хотя записка Пастернака к нему содержала просьбу не говорить дома о редакционном послании⁸. Как обычно Святослав Рихтер и Мария Юдина играли на рояле, Анна Ахматова и Пастернак читали стихи.

4

Полным ходом шла работа над стихотворным сборником. Цикл «Из летних записок» 1936 года, в сокращенном виде выходивший в 1943 году, включал теперь стихи, посвященные недавно реабилитированным Паоло Яшвили и Тициану Табидзе, были включены стихотворение «Памяти Марины Цветаевой», полностью стихи о войне и стихотворения из романа. Как писал Пастернак Симону Чиковани, в качестве «тылового прикрытия», сборник замыкало 18 недавно написанных стихотворений⁹.

Из ранних книг выбирались вещи описательные, живописные, те, которые могли быть поняты изменившимся и отвыкшим от поэтического языка читателем 50-х годов. Отбор был очень строг, длинные стихотворения сокращались, сложные образы и метафоры убирались или переписывались заново. Заявленное в стихотворении «Быть знаменитым некрасиво» отношение к пробелам в биографии и зачеркиванию целых глав сказалось в работе автора над своим последним сборником.

Летом Пастернак получил письмо от итальянского слависта из Рима Анджело Мария Риппелино, который готовил переводной сборник его стихов. Пастернак объяснял ему непонятные места и выражения своих ранних стихотворений, одновременно внося в текст своей московской книги соответствующие исправления. По словам издательского составителя сборника Николая Банникова, он не одобрял этих переделок, но сохранившиеся подчас на полях рукописи пометки говорят о его просьбах «доработать еще» какие-то строки и «уточнить» неясный образ. Некоторые варианты Пастернак просто диктовал ему по телефону и предлагал на его усмотрение и выбор. Отдавая должное Банникову, надо сказать, что он не всегда принимал переделки вещей, давно ставших классическими. Многие отвергнутые им варианты остались в рукописи сборника и не были включены в окончательный текст.

В сентябрьском номере «Знамени» была опубликована подборка из восьми стихотворений нового цикла. Сборник «День поэзии» поместил «Рассвет» и «Зимнюю ночь» из «Доктора Живаго». В N 10 «Нового мира» появилось стихотворение «Хлеб». В N 12 планировался автобиографический очерк и четыре отрывка о Блоке, но в последнюю минуту они были вынуты из номера. Журнал отказывался «предоставлять трибуну Пастернаку».

На неустойчивой атмосфере этого времени решающим образом сказались события в Венгрии. Жестокий разгром восстания в Будапеште вызвал полный отказ от весенних обещаний и надежд. Снова, как в 1930-х годах, люди должны были поголовно высказывать свое осуждение венгерского руководителя Имре Надя и одобрение репрессий, поразивших страну после восстановления режима. Писатели покорно ставили свои подписи под воззванием, которое должно было показать, что в России не может быть подобного инцидента, что интеллигенция полностью поддерживает крайние меры подавления венгерского свободомыслия. Приезжали за подписью и к Пастернаку. Впоследствии долго ходил страшный рассказ, передаваемый шепотом, как он, вскипев, спустил пришедших с лестницы.

Это обстоятельство усугубило отношение к Пастернаку со стороны властей. Оно отразилось также в статье «Поэзия и чувство современности» официального литературного критика Корнелия Зелинского, недавнего друга Пастернака. Выражая свое неодобрение попытке альманаха «День поэзии» дать широкое представление о современной поэзии, Зелинский обвинял Пастернака в «грубом нарушении такта»¹⁰.

Осень 1956 года ознаменовалась для Пастернака театральными событиями. Рубен Симонов поставил в Вахтанговском театре «Ромео и Джульетту» в его переводе. Андрей Вознесенский вспоминает, как Пастернак пригласил его на премьеру. Юрий Любимов играл Ромео, Людмила Целиковская — Джульетту.

Во МХАТе начались репетиции «Марии Стюарт» Шиллера, которую Пастернак недавно перевел по заказу театра. Он писал Нине Табидзе, как волновал его «вид вечернего города», куда он приезжал из заснеженных переделкинских полей. «О Боге и городе» озаглавил он свои первые стихотворные наброски того времени:

Мы Бога знаем только в переводе,
А подлинник немногим достижим.
Зимою городское полугодье
На улицах нас сталкивает с ним.

Нас леденит ноябрь, и только дымы
Одушевляют небо по утрам,
И крыши постепенно вводит в зиму
Наставшее Введение во храм...

Город кончается папертью храма.
Бог над толпой в переулке склонен.
Вьюжною ночью премьерою драмы
- открыт театральный сезон...

По сохранившимся наброскам и черновикам можно проследить, как замысел «зимнего стихотворения», в котором Пастернак, по своему обыкновению, хотел объединить вместе все впечатления этих поездок, распадался на различные аспекты темы, и из него возникали разные сюжеты. Затянувшаяся работа с иронией описана им в стихотворении «После перерыва», датированном 17 февраля 1967 года:

Три месяца тому назад,
Чуть только первые метели
На наш незащищенный сад
С остервененьем налетели,
Мне виделось уже в уме,
В густом снегу, летевшем мимо,
Стихотворенье о зиме,
Мелькавшее неуследимо.

Через четыре дня, 21 февраля, было написано стихотворение «Снег идет», в котором выразилось стремление передать неостановимое, как время, движение падающего снега.

Замысел «Стихотворенья о зиме» получил новое направление в связи с некоторыми событиями конца февраля.

Во МХАТе торжественно отмечалось 60-летие актрисы Анастасии Платоновны Зуевой. Знакомство Пастернака с нею ознаменовалось стихотворным экспромтом, который он по ее просьбе записал ей в альбом. Альбом был в виде телефонной книжки:

Великой истинной артистке
Поклон мой низкий поясной
И в телефонном этом списке,
И в этой книжке записной.
У нас на даче въезд в листве,
Но, как у схимников Афона,
Нет собственного телефона.
Домашний телефон в Москве,
Где никогда нас не застать.
На всякий случай: буква В,
Один, семь, семь, четыре, пять.

После стихов приписка: «Но это все глупости. Но как сливается с огнями улиц, фонарями, огнями рампы, вечерним светом Ваш священный огонь артистки. Ваша искра божия, в одно мерцающее целое городской ночи, тепла и света, творческой тревоги и тайны! Вот это-то и есть счастье, и другого не надо. Ваш Б. П.»¹¹.

Пастернак был приглашен на юбилейный вечер во МХАТ, но не пошел, а прислал стихотворение, датированное 22 февраля:

Прошу простить. Я сожалею,
Я не смогу. Я не приду.
Но мысленно - на юбилее.
В оставленном седьмом ряду.

Как каждый год, 24 февраля справлялся традиционный сдвоенный день рождения Всеволода Иванова и Константина Федина. В своей книге «Мои современники, какими я их знала» Тамара Владимировна Иванова описала этот вечер. В честь сидящих за столом Пастернак произносил стихотворные тосты, экспромтом обращаясь к каждому по очереди. Записанные тогда тексты Тамара Иванова привела в своей книге.

Непосредственным отзвуком этого вечера стал следующий набросок Пастернака:

Сверкают люстр подвески.
Стол ломится от вин.
Сватья, зятья, невестки.
День чьих-то именин.
Цветочные корзины,
Сирень и цикламен.
Из рам глядят картины...

Таким образом, в замысле «Стихотворенья о зиме» появился дополнительный мотив, позднее получивший название «Вакханалии».

Участвуя наравне со всеми в общем веселье, Пастернак глазом художника отмечал черты, связывавшие в его воображении этот праздник с древними языческими мистериями в честь Диониса, «бога зимнего возбуждения», — как называл он его в студенческих тетрадях. В свое время он углубленно занимался дионисийством, чувственность оргий которого «перекочевывает в культуру», в трагедию, становится бессмертием.

Взгляд со стороны на веселящихся друзей был вызван душевным отчуждением, которое возникло в последнее время после отказа «Нового мира». Хотя он тщательно скрывал, что ему больно, и Федин по-прежнему бывал в доме, и недавно они, как всегда, вместе встречали Новый год, но горечь потери старого друга против воли прорывалась в неотделанных набросках.

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы.
Быть может, в этом божий перст,
Что в жизни нет для вас дороги,
Как у преддверья министерств
Покорно обивать пороги.

Весной 1957 года Пастернак тяжело заболел. Перед этим он регулярно ездил в город на репетиции «Марии Стюарт» Шиллера, шедшие во МХАТе.

«12 марта я направлялся в город на одну из последних черновых репетиций перед генеральной, — писал он актрисе Алле Тарасовой. — Я уже видел Вас в нескольких отрывках, я довольно ясно представлял себе, каким откровением будет Ваша Стюарт в целом… И вдруг, сделав шаг с дачного крыльца, я вскрикнул от нестерпимой боли в том самом колене, которое в близком будущем я собирался преклонить перед Вами, и следующего шага я уже не был в состоянии сделать»¹².

Внезапное мучительное заболевание, больница, санаторий прервали работу над стихотворной книгой. Последнее стихотворение перед болезнью «После вьюги» было написано 7 марта, и лишь 5 августа Пастернак послав Алле Тарасовой отделанную редакцию «Вакханалии». Стихотворение сопровождалось письмом:

«Хотя последнее время в санатории мне было легче, я при большом досуге ничего не делал в течение этих четырех месяцев, так как не верю в состоятельность и достоверность того, что сочиняет больной или считающийся больным, и писать себе не позволял. Но теперь мне хочется вернуться к прерванным занятиям, и я не смогу сделать шага дальше, пока не уплачу дани своим последним впечатлениям на пороге между здоровьем и заболеваньем. Такими пограничными впечатленьями на этом рубеже были: подготовка «Марии Стюарт» в театре и две зимних именинных ночи в городе (я лето и зиму живу на даче) в конце февраля. Мне хотелось стянуть это разрозненное и многоразличное воедино и написать обо всем этом сразу в одной, охватывающей эти темы компоновке. Я это задумал под знаком вакханалии в античном смысле, то есть в виде вольности и разгула того характера, который мог считаться священным и давал начало греческой трагедии, лирике и лучшей и доброй доле ее общей культуры…

Я Вам эту Вакханалию посылаю, так как одна ее часть, как Вы сами увидите, косвенно связана с Вами. Но, пожалуйста, не подходите с меркою прямой точности ни к изображению артистки, ни к пониманию образа самой Стюарт. В этом стихотворении нет ни отдельных утверждений, ни какого бы то ни было сходства с кем-нибудь, хоть артистка стихотворения это, конечно, Вы, но в той свободной трактовке, которой бы я ни к Вам лично, ни в обсуждении Вас себе не позволил. Если вещь в целом не понравится Вам или Вы ее найдете неприличной, не сердитесь и простите меня, что я Вас вставил в такой контекст»¹³.

Словно выбежав с танцев
И покинув их круг,
Королева шотландцев
Появляется вдруг.

Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее.

Давая нам для чтения свою рукописную тетрадь, Пастернак объяснял, что в «Вакханалии» ставил перед собой пластическую задачу передать разного происхождения свет снизу: освещенные свечками лица молящихся, фигура актрисы в свете рампы, лицо, залитое краской стыда.

Световые эффекты ночного города и освещенного театрального подъезда перечислены и в цитированной выше записи в альбоме Зуевой. В ней уже видится прозаический план будущего стихотворения. И действительно, лучи света, огни, фонари, фары переполняют черновики и первые наброски «Вакханалии»:

Из-под воротных арок
Сноп освещенных фар...

Машины разных марок,
Свет стелющихся фар.
Не видно крыш и арок,
Но ярок тротуар.

Появлению «этого зимнего стихотворения», как писал Пастернак Нине Табидзе 21 августа 1957 года, предшествовали стихи о недавнем пребывании в санатории «Узкое». До революции это было имение братьев Трубецких, известных философов. С сыном одного из них, Николаем Сергеевичем Трубецким, который стал впоследствии знаменитым филологом и теоретиком евразийства, Пастернак был знаком по гимназии и университету. Гуляя по парку, он нам показывал окна комнаты, где жил в гостях у Трубецких и скончался Владимир Соловьев. В предварительных набросках стихотворения «Липовая аллея» сохранилось:

Уже с дороги за подъемом 
- становится видна
Ограда парка с барским домом,
Где здравница размещена.

Таких огромных территорий
Не встретится в местах других.
Просторен старый санаторий
В именьи бывшем Трубецких.

5

После внезапной смерти в ноябре 1956 года директора Гослитиздата А. В. Котова, который восхищался романом «Доктор Живаго» и хотел его издать, отношения с издательством стали гораздо более сдержанными. Отзыв «Нового мира» приобретал характер обязательного для всех политического осуждения и запрета на публикацию романа. Договор на «Доктора Живаго», заключенный с Пастернаком в Гослитиздате 7 января 1957 года, имел двойную цель. Он был как бы продолжением начатых Котовым переговоров, но, ставя автора в договорные условия, в то же время давал право диктовать ему свои требования. Работа с текстом романа была поручена издательскому редактору А. В. Старостину. Руководил этим «усовершенствованием произведения» главный редактор А. И. Пузиков. Он вспоминал потом, как их «обнадеживало то, что Борис Леонидович шел навстречу, соглашался с некоторыми замечаниями»¹⁴.

В своих воспоминаниях Пузиков писал далее, что заключение договора было санкционировано «высоким начальством» с целью уговорить Пастернака написать письмо Фельтринелли и просить его остановить издание романа. Пастернак отказался подписать заготовленный Пузиковым текст телеграммы в Милан и послал свой собственный. В сопровождающем письме он давал четкое понимание фальшивых целей этой игры и переводил свое послушание в план личной любезности по отношению к Пузикову.

«Может быть, важно было, — писал он ему 7 февраля 1957 года, — чтобы дать телеграмму уговорили меня Вы лично, а не кто-нибудь другой и чтобы она была при Вашем участии? Мне это именно только и дорого, то есть личная нота моих с Вами отношений, а больше ничего. …Мне хочется, чтобы Вы знали, что я не только не жажду появления «Живаго» в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществление этого издания и радуюсь всякому препятствию¹⁵.

В телеграмме к Фельтринелли Пастернак просил отсрочки издания «Доктора Живаго» в Италии до 1 сентября, времени выхода романа в Москве.

За день до письма Пузикову Пастернак имел возможность прямо сообщить Фельтринелли о возникших осложнениях.

Дело в том, что в этот день возвращалась в Париж его новая знакомая, молодая французская славистка Жаклин де Пруаяр. Она приезжала в Москву на несколько месяцев на стажировку в Университет. Она успела прочесть и полюбить роман «Доктор Живаго», экземпляр которого получила от Пастернака, и предложила свою помощь в переводе и издании романа по-французски. Она увезла рукопись в Париж для передачи ее издательству Галлимара. Пастернак поручил ей также нравственный контроль за изданиями на Западе. Перед угрозой искажения текста в Гослитиздате Пастернаку было в высшей степени важно русское издание, которое закрепило бы правильный авторский текст. Предполагалось, что это можно сделать в Голландии в издательстве Мутона, ничем не связанном с русскими эмигрантскими кругами.

Выдавая Жаклин де Пруаяр доверенность на ведение дел за границей, Пастернак сказал в присутствии сына и жены, что хорошо понимает всю опасность, которая грозит ему и его близким, и с их согласия идет на этот риск. Кроме рукописи романа, ей были переданы также автобиографический очерк и статья о Шопене. Понимая, что он не сможет воспользоваться западными гонорарами, Пастернак предполагал создать что-то вроде благотворительного фонда для реставрации разрушенных церквей и помощи невинно репрессированным.

Известия из Москвы изменили ситуацию с изданием романа в Милане. Просьбу об отсрочке Фельтринелли понял, как необходимость скорейшей публикации. Подстегивала конкуренция с французским издательством Галлимара. Работа над переводом пошла ускоренным темпом. Если раньше по договору Фельтринелли имел два года впереди для перевода и издания, то теперь Пастернак ставил ему определенную дату: осень 1957 года.

Сборник Пастернака «Стихотворения и поэмы» должен был выйти в начале весны 1957 года. В середине апреля, когда мучительные боли в колене стали по временам отпускать его, Пастернак, обеспокоенный задержкой издания и невыплатой гонораров, запрашивал из больницы Пузикова. Тот отвечал ему 22 апреля:

«Книгу отпечатаем в мае, а за ней приналяжем на «Живаго». Г. И. Владыкин <�директор издательства> согласен, чтобы Вашего доктора лечил (редактировал) Старостин. Через две недели займусь вплотную романом. Советую… думать о здоровье и не встречаться с людьми, которые могут Вас волновать. У Вас один ответ: Гослитиздат роман издает. Работаю, переделываю, дополняю. Сейчас болен. Поправлюсь — продолжу работу. Срок — сентябрь. Я глубоко верю в благополучное завершение всех наших начинаний», — заканчивал он свое письмо¹⁶.

Пастернаку не понравились советы Пузикова. Он писал в тот же день Ольге Ивинской, что не собирается «переделывать и дополнять» роман:

«Неужели ты веришь, что сомнительное чудо скорого выздоровления я увенчаю тем, что сяду в Переделкине пересочинять роман шиворот-навыворот? Но и, конечно, предположение, будто бы в марксизме можно сомневаться и его критиковать, абсолютно неприемлемо и останется таким, пока мы будем жить»¹⁷.

Он также не хотел знать, каким образом Старостин будет редактировать и «улучшать» его роман, и не мог принимать этого всерьез. Он ждал выхода стихотворного сборника, но, несмотря на весенние обещания, Гослитиздат не начинал его печатать. Возникали требования изменений в автобиографическом очерке, по настоянию редакции пришлось написать дополнительную главу об отношении к революции, выкидывались абзацы, посвященные Марине Цветаевой, Андрею Белому и Маяковскому. Подписанное к печати в январе 1957 года, стало казаться непозволительно смелым в июле.

В конце июня был получен ответ от Фельтринелли, который официально подтверждал Гослитиздату свое согласие задержать издание романа до сентября. Он писал о прекрасных качествах «Доктора Живаго» как произведения искусства не только с точки зрения издательской, но и с политической, что для него, как коммуниста, нераздельно. Он хотел уладить дело с советскими инстанциями без серьезных неприятностей и заверял Гослитиздат, что у него никоим образом нет намерения устраивать международный скандал.

Но эти уверения никого не убеждали.

Неожиданно две главы романа появились в польском журнале «Opinie», который стал выходить в июле 1957 года. Это были стихи из романа и две встречи Юрия Живаго со Стрельниковым, — в штабном вагоне на Развилье и последнее свидание с ним в Барыкине. Номера журнала были с оказией присланы Пастернаку.

Реакция не заставила себя ждать. Пастернак 13 августа получил вызов на заседание секретариата Союза писателей. Недавно вернувшийся из санатория, он отказался прийти, сославшись на нездоровье. Вместо него поехала Ольга Ивинская.

В своей книге «В плену времени» она вспоминает, что став с 1956 года помощницей Пастернака в издательских делах и переговорах с редакторами, с августа 1957 года она взяла на себя встречи и объяснения с различными высокопоставленными чиновниками Охраны авторских прав, Союза писателей или Отдела ЦК, с которыми сам Пастернак не хотел видеться. Она передавала ему их условия, по их вызову возила его к ним на прием и умела убедить его в необходимости подобных переговоров, используя угрозу своего повторного ареста.

Заседание секретариата Союза писателей было перенесено на 19 августа. Напуганная разговором с Алексеем Сурковым, первым секретарем Союза писателей, она обратилась за помощью к Серджио д’Анджело, чтобы тот передал Фельтринелли требование вернуть рукопись и остановить издание.

Пастернак описал эти события в письме 21 августа к Нине Табидзе:

«Здесь было несколько очень страшных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах, мне недоступных. Видимо, Хрущеву показали выборку всего самого неприемлемого из романа. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне неизвестных осложнений, увеличивших шум.

Как всегда, первые удары приняла на себя О. В. <�Ивинская>. Ее вызывали в ЦК и потом к Суркову. Потом устроили секретное расширенное заседание секретариата президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37 года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы, и на котором присутствовала О. Вс. и Ан. Вас. Ст<�аростин>, пришедшие в ужас от речей и атмосферы (которым не дали говорить) и на котором Сурков читал вслух (с чувством и очень хорошо, говорят) целые главы из поэмы <«Высокая болезнь»>. На другой день О. В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра.

«Люди, нравственно разборчивые, никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он-то оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое».

П<�оликарпов> сказал, что он сожалеет, что прочел такое письмо, и просил О. В. разорвать его на его глазах. Потом с П<�оликарповым> говорил я, а вчера, на другой день после этого разговора, разговаривал с Сурковым. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, то есть передоверить переговоры с Фельтринелли Гослитиздату, и отправил просьбу о возвращении рукописи для переработки».

Пастернак писал Нине Табидзе как раз в тот день, когда им была подписана требуемая телеграмма к Фельтринелли. А накануне перед этим состоялся тяжелый и мучительный разговор с Серджио д’Анджело. Эту встречу тоже устроила Ольга Ивинская, которая, как вспоминал д’Анджело, вскоре после первого свидания пришла к нему снова и на этот раз вся в слезах. Она просила уговорить Пастернака послать требуемую от него телеграмму, сломить его твердость, потому что у нее самой это не получалось.

Д’Анджело в своих воспоминаниях ярко воспроизвел чудовищную картину насилия над человеческим достоинством и волей Пастернака, которое объяснялось в то же время благородным желанием спасти его от будущих страданий.

Он кричал им в ответ, что никакие чувства дружбы или привязанности не могут оправдать эту «благотворительную миссию». Надо напрочь не уважать его, чтобы предлагать это. С другой стороны, его останавливало то, как он будет выглядеть перед Фельтринелли, которому писал, что публикация «Доктора Живаго» — дело его жизни и что после такой телеграммы он подумает о нем, не сочтет ли он его подлецом и мерзавцем.

Но несмотря на взрыв открытого возмущения, «благотворительная миссия» вполне удалась. Как всегда, в нем взяли верх добрые отношения к участникам, к тому же д’Анджело нашелся сказать, что Фельтринелли не обратит никакого внимания на телеграмму¹⁸.

«Я это сделаю, — продолжал Пастернак в письме Нине Табидзе, — но, во-первых, преувеличивают вредное значение появления романа в Европе. Наоборот, наши друзья там считают, что напечатание первого нетенденциозного русского патриотического произведения автора, живущего здесь, способствовало бы большему сближению и углубило бы взаимопонимание. Во-вторых, вместо утихомиривающего влияния эти внезапные просьбы с моей стороны вызовут обратное действие, подозрение в применении ко мне принуждений и т. д. …Наконец, в-третьих, никакие просьбы или требования в той юридической форме, какие сейчас тут задумывают, не имеют никакого действия и законной силы и ни к чему не приведут, кроме того, что в будущем году, когда то тут, то там начнут появляться эти книги, это будет вызывать очередные взрывы бешенства по отношению ко мне и неизвестно, чем это кончится. За эти несколько дней, как бывало в таких случаях и раньше, я испытал счастливое и подымающее чувство спокойствия и внутренней правоты»¹⁹.

Свои соображения по поводу близкого выхода романа за границей Пастернак изложил 30 августа в письме к заведующему Отделом культуры ЦК Д. А. Поликарпову. Со всем достоинством сознающего свою правоту человека, он открыто обращался к нему, рассчитывая на здравое понимание:

«Телеграммы, которые в предложенном виде я подписал, вызывают мое сожаление не только потому, что я это сделал нехотя и скрепя сердце, но и оттого, что шум, которого желают избежать и которого появление романа нисколько бы не вызвало, подымется только теперь в результате запретительных мер.

Как можно думать, что в век Туполевского реактивного самолета, телевизоров, радиолокации и пр., в мире, связанном современными средствами сообщения, взаимным интересом народов друг к другу, именно духом мира и дружбы и т. д. …чье бы то ни было горячее и сосредоточенное творчество может быть утаено от мира простою укупоркой при помощи пробки на подобие бутылки.

Не только в Польше и других странах, отрывки станут известны повсюду без моих усилий… Есть только один способ к успокоению: успокоиться самим и оставить в покое меня и эту тему».

В ответ на обвинения в том, что «он вонзил нож в спину родине», что неизменно повторялось Поликарповым и Сурковым, Пастернак писал:

«Прочесть роман и не усмотреть в нем горячей любви к России невозможно».

Он категорически отказывался посылать вслед за телеграммой «разгневанные письма» издателям, ссылаясь, что еще в 1940-х годах «при силе Сталина» он не соглашался писать такие письма англичанам и чехам, которые его издавали, и появление западных изданий объяснял политикой, которая перекрыла ему все возможности издаваться на родине.

«В чем-то (не со мной, конечно, что я, малая песчинка) у нас перемудрили, — заканчивал он письмо. — Где тонко, там и рвется. Я рад быть по поговорке этой ниткой или одной из этих ниток, но я живой человек и, естественно, мне страшно того, что Вы мне готовите. Тогда Бог вам судья. Все в Вашей воле, и нет ничего в наших законах, что бы я мог ее неограниченности противопоставить».

Сохранившийся машинописный текст телеграммы, отправленной Фельтринелли, носит позднейшую пометку Пастернака: «Текст письма составлен в ЦК, угрожали жизнью»²⁰.

В эти же дни Пастернак через молодого слависта Витторио Страда успел передать Фельтринелли просьбу не слушаться телеграммы и смело издавать роман точно по тексту имеющейся у него рукописи. Как раз тогда в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и Витторио Страда дважды приезжал к Пастернаку в Переделкино, сначала в составе группы, а потом и один. Пастернак дал ему прочесть автобиографический очерк.

В середине сентября в Переделкино приезжал также итальянский переводчик романа Пьетро Цветеремич. В Москве в Обществе культурных связей с заграницей ему вручили некий казенный текст, якобы написанный Пастернаком, с требованием отказаться от публикации романа в Италии и вернуть рукопись «на доработку». Но итальянский перевод был уже закончен, Цветеремич выяснил с Пастернаком некоторые остававшиеся непонятными места. Было ясно, что Фельтринелли никоим образом не станет останавливать издание, на которое было потрачено столько сил и средств. Перед началом печатания он обновил оборудование типографии и не согласен был ни на какие уступки. Как показало дальнейшее, это был человек решительных действий и авантюристического склада. Выйдя из коммунистической партии, он через год стал печатать «Цитатник Маодзедуна», ездил в Боливию спасать Региса Дебре и Че Гевару, был на подозрении в связи со взрывом кинотеатра, скрывался, субсидировал терроризм и был убит при таинственных обстоятельствах.

Когда стало понятно, что телеграммы, столь хитроумно задуманные, не возымели никакого действия, в октябре 1957 года для предотвращения издания в Милан поехал Алексей Сурков. С тем же текстом телеграммы в руках в качестве друга Пастернака, заботящегося о его авторском праве на доработку «недописанного произведения», он встретился с несговорчивым издателем, чтобы уломать его и убедить вернуть рукопись. Фельтринелли проявил непреклонную твердость, ответив, что прекрасно знает, как делаются подобные письма. В ответ Сурков пригрозил ему тем, что поведение издателя может оказаться роковым для автора.

Одновременно предпринимались попытки остановить издания в Англии и Франции через торговых представителей В. А. Каменского и В. П. Дашкевича: Оба получили неутешительные известия о невозможности расторгнуть договорные отношения, заключенные с Фельтринелли.

«Как я счастлив, что ни Г<�аллимар>, ни К<�оллинз> не дали себя одурачить фальшивыми телеграммами, которые меня заставляли подписывать, угрожая арестовать, поставить вне закона и лишить средств к существованию, и которые я подписывал только потому, что был уверен (и уверенность меня не обманула), что ни одна душа в мире не поверит этим фальшивым текстам, составленным не мною, а государственными чиновниками и мне навязанными, — писал Пастернак 3 ноября 1957 года Жаклин де Пруаяр. — И под прикрытием какого нравственного благородства! Мне внушали, чтобы я в этих подлых телеграммах просил издателей вернуть мне рукопись романа только для стилистической доработки и больше ничего! Видели ли Вы когда-нибудь столь трогательную заботу о совершенстве произведения и авторских правах? И с какою идиотской подлостью все это делалось? Под гнусным нажимом меня вынуждали протестовать против насилия и незаконности того, что меня ценят, признают, переводят и печатают на Западе. С каким нетерпением я жду появления книги!»²¹

Первые экземпляры «Доктора Живаго» были отпечатаны в Милане 23 ноября 1957 года. Через месяц, 16 декабря Пастернак писал об этом Елене Благининой:

«Говорят, роман вышел по-итальянски, вскоре выйдет на английском языке, а затем на шведском, норвежском, французском и немецком, все в течение года. Я не знаю, известно ли Вам, что около года тому назад Гослитиздат заключил договор со мной на издание книги, и если бы ее действительно выпустили в сокращенном и цензурованном виде, половины неудобств и неловкостей не существовало бы. Но даже и теперь, когда преувеличивая значение создавшейся нескладицы, тем самым способствуют возникновению шума по поводу этого случая в разных концах света, даже сейчас выпуск романа в открыто цензурованной форме внес бы во всю эту историю тишину и успокоение. Так в двух резко отличных видах выходило Толстовское «Воскресение» и множество других книг у нас и за границей до революции, и никто ничего не стыдился, и все спали спокойно, и стояли и не падали дома»²².

Сразу после выхода романа в Италии Отдел культуры ЦК решил устроить встречу Пастернака с иностранными журналистами. Предполагалось привезти Пастернака в Общество культурных связей для того, чтобы он выразил свой протест против публикации «неоконченного» произведения. Поликарпов вновь вызывал его к себе, но тот категорически отказался участвовать в подобном спектакле. Оруднем воздействия послужили обещания выплатить задержанные гонорары, напечатать остановленные издания. Встреча с журналистами состоялась 17 декабря 1957 года на даче Пастернака в Переделкине.

На следующий день газета «Le Monde» сообщала, что Пастернак сказал группе западных журналистов:

«Я сожалею, что мой роман не был издан у нас. Но принято считать, что он несколько отходит от официальной линии советской литературы. Моя книга подверглась критике, но ее даже никто не читал. Для этого использовали всего несколько страниц выдержек, отдельные реплики некоторых персонажей и сделали из этого ошибочные выводы».

В западной прессе сразу начала обсуждаться возможность выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. В связи с этим вновь были предприняты попытки задержать появление романа во Франции и Англии. Сурков на этот раз был послан в Париж к Галлимару, а Федор Панферов — в Англию. Панферов проходил курс лечения в госпитале в Оксфорде и завязал знакомство с сестрами Пастернака, запугивая их тяжелыми последствиями, которые будет иметь для их брата публикация романа у Коллинза. Но поездки высокопоставленных писателей, «обеспокоенных судьбой своего друга», также не имели никакого результата. Издательства не могли и не хотели прерывать юридические отношения с Фельтринелли и отсылали посредников к нему.

Было пущено в ход Всесоюзное общество «Международная книга» — монопольная организация по изданию и книготорговле за границей. Оно предлагало возбудить против Галлимара судебный процесс, опираясь на телеграммы Пастернака и интервью 17 декабря. Для этого им понадобилось новое письмо Пастернака к Галлимару, в котором, кроме требования вернуть рукопись и остановить издание, автор должен был подтвердить юридическое посредничество «Меж. книги» в ведении его дел. Пастернак категорически отказался подписать присланный ему проект письма, сославшись на полученный месяц назад ответ от Галлимара.

Судебный процесс не был возбужден, но угрозы «Меж. книги» отразились на планах издательства Мутона в Голландии, которое отказалось от своих намерений. К тому же они столкнулись с желанием Фельтринелли сделать собственное русское издание «Доктора Живаго».

6

По мере окончательной отделки Пастернак переписывал новые стихи в большую сшитую тетрадь, получившую название «Когда разгуляется». На обложке ее был выписан эпиграф из последнего тома прозы Марселя Пруста «Обретенное время». Отдельные книги Пруста Пастернак читал еще в 20-х годах. С того времени сохранился первый том «В сторону Свана» издания 1925 года, на форзаце которого Пастернак сделал выписку из письма Рильке о смерти Пруста. Он писал тогда, что не может спокойно читать «В поисках потерянного времени», — «слишком близко». Лишь после завершения работы над романом «Доктор Живаго» он мог позволить себе внимательно прочесть всего Пруста, задавшись целью понять, что значило для него потерянное и обретенное время. Он рассказывал нам летом 1959 года, что у Пруста прошлое есть всегда часть настоящего и существует в нем, в образах и мыслях живущего в данный момент человека, как его воспоминания. Такое же отношение к прошлому составляет существо и смысл последней книги стихов Пастернака «Когда разгуляется».

Эпиграф из Пруста называет книгу старым кладбищем с полустертыми надписями забытых имен, что прежде всего соотносит содержание стихотворной книги Пастернака с жизнью «бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат». В свете слов Пруста особое значение приобретает образ «души-скудельницы» из соответствующего стихотворения.

Картины и темы этой книги озарены светом и опытом пережитого, ощущением близости конца и верности долгу, радостным сознанием независимости своего пути. Пастернаку хотелось найти и выделить в настоящем жизнеспособные моменты близкого будущего, поскольку, по его мнению, правильно понятое настоящее уже и есть будущее.

Оправившись после нового приступа болезни, Пастернак 2 мая 1958 года писал Марине Баранович:

«Дорогая Марина Казимировна, как я перед Вами виноват! Но не обижайтесь на меня, я только-только еще стал оживать. На разговоры о болезни не стоит тратить слов, но измерьте, каким ужасом обрушиваются эти боли, больницы и из жизни вырванные месяцы без надежды, что это снова когда-нибудь кончится благополучно, при каждом новом возобновлении.

Мне сейчас много хочется и нужно сделать. Все так благоприятствует и так обязывает!.. Надо набраться духу на большую новую прозу, надо будет написать нечто вроде статьи о месте искусства в жизнеустройстве века, может быть, по-французски, для французского издания, в виде предисловия. А вместо того пробуждающаяся работа мысли начинается, как всегда, со стихов. Надо будет написать и их, на серьезные, на глубокие, важные темы. А кругом грязь, весна, пустые леса, одиноко чирикающие птички, и все это лезет в голову в первую очередь, отсрочивая более стоющие намерения, занимая понапрасну место и отнимая время. И мне нечего Вам послать, кроме прилагаемых двух, и Вы, как всегда, опять будете правы, что они с первого взгляда Вам не понравятся, так эти «птички» непростительно банальны и слабы. Целую Вас. Ваш Б. П.»²³.

Вместе с письмом были посланы два стихотворения марта 1958 года — «За поворотом» и «Все сбылось», в которых отчетливо слышна жизнеутверждающая тема реально ощутимого, обретенного будущего. Сохранилось много набросков, — страниц подготовительной работы, первоначально весьма далеких по замыслу от окончательных вариантов. В них сквозила тревога, вызванная трагической двойственностью положения. С одной стороны — издание романа за границей и возрастающее внимание к нему во всем мире, с другой — рассыпанный набор сборника и отказ от печатания романа в Гослитиздате. Постепенно в неотделанных строфах стихов Пастернак переходил от взволнованных инвектив к полному отказу от осуждения кого бы то ни было, к теме будущего и веры в него.

И я не дам себя в обиду,
Как я ни хром,
Я с будущим в дорогу выйду,
Как с фонарем.

Эти стихи наполняют символическим смыслом название книги «Когда разгуляется», причем мысли о близкой смерти не противоречат устремленности в будущее, они вызывают чувство радостного соприкосновения с вечностью.

Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя,
Означится, как свет в лесу,
Иное время.

Я вспомню, как когда-то встарь
Здесь путь был начат
К той цели, где теперь фонарь
Вдали маячит.

И я по множеству примет
Свой дом узнаю.
Вот верх и дверь в мой кабинет.
Вторая с краю.

Вот спуск, вот лестничный настил,
Подъем, перила,
Где я так много мыслей скрыл
В тот век бескрылый.

Постепенно наброски концентрировались вокруг образа маленькой птички, своей песней охраняющей «преддверье бора». Опасность, которая ее подстерегает со всех сторон, роднит ее с той, которую нечаянно подстрелил Пастернак на Урале в 1916 году. В статье «Несколько положений» он сделал символом беззащитности искусства «оглушенного собой и себя заслушавшегося» глухаря на току. Он рассказывал нам, как охотники убивали с двух шагов этих птиц, ничего не видящих и не слышащих в состоянии экстаза. «Рослый стрелок, осторожный охотник…» предстал для Пастернака в 1928 году поэтической аналогией насильственной смерти:

Дай мне подняться над смертью позорной.
С ночи одень меня в тальник и лед.
Утром спугни с мочежины озерной.
Целься, все кончено! Бей меня влет.

Желание сохранить в неприкосновенности, «не исказить голоса жизни, звучащего в нас», отразилось во многих набросках стихотворений весны 1958-го, которые получали названия «Далекая слышимость», «Готовность», «Будущее», «За поворотом» и «Все сбылось».

Не надо следовать заветам
Ничьих эпох.
Вся жизнь со всем ее секретом
Как этот вздох...

Чтобы подслушать эту душу
И клад унесть,
Я не один закон нарушу,
А все как есть.

Из многочисленных этюдов, рисующих тему во всей ее глубине и серьезности, постепенно выделились два стихотворения, включенные в книгу и датированные мартом 1958 года.

Пастернак писал Нине Табидзе 11 июня 1958 года: «Я чувствую себя хорошо, нога болит гораздо меньше, но все-таки болит, когда я засиживаюсь. …Но самочувствие у меня очень хорошее и зевать некогда, надо пользоваться здоровьем и свободой и что-то делать!.. О. В. <�Ивинской>, Банникову и многим кажется, что мне надо писать сейчас стихотворения в моем последнем духе, прерванном болезнью. Я кое-что записал, но не только не уверен, что они судят правильно, но убежден в обратном. Я думаю, несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и мы продолжаем слышать и читать, ничего этого больше нет, это уже прошло и состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще небывалого, для того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел и дней… Эта трудность есть и для меня. «Живаго» это очень важный шаг, это большое счастье и удача, какие мне даже не снились. Но это сделано, и вместе с периодом, который эта книга выражает больше всего написанного другими, книга эта и ее автор уходят в прошлое, и передо мною, еще живым, освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым наполнить. И откуда мне взять на это сил, а заменять это, единственно нужное, старыми мелочами — близоруко и бесцельно. Поэтому меня не радует возобновившееся мое стихописание, да и слабо это все, что я Вам посылаю. Наверное, если уж на то пошло, требуется более резко разграниченный, новый, объединенный сильно отличным, новым признаком, раздел стихов»²⁴.

Высказанные в этом письме мысли отразились в стихотворении «После грозы», датированном июлем 1958 года:

Не подавая виду, без протеста,
Как бы совсем не трогая основ,
В столетии освободилось место
Для новых дел, для новых чувств и слов.

Со всей определенностью рождалось желание новой большой работы. Пастернак опять, как во время войны, захотел попробовать себя в драматургии, написать пьесу. Выполнив основной долг своей жизни, он вновь, как в молодые годы, был полон смутными замыслами. В письмах того времени широко обсуждаются различные художественные предположения.

7

С 1956 года возобновилась переписка с Европой. Регулярней стали письма к сестрам в Англию. Завязывались новые знакомства, письма шли через иностранную комиссию Союза писателей. После публикаций нескольких журналистов, в том числе Жана Невселя (Дмитрия Вячеславовича Иванова), корреспондента газеты «France soir», которые посетили Пастернака в Переделкине летом 1958 года, письма пошли неудержимым потоком, по прямому короткому адресу: «Переделкино под Москвой. Борису Пастернаку». Посылались книги, вырезки из газет и журналов, бандероли с подарками, возобновились оборванные в 20-х годах знакомства с уехавшими в эмиграцию писателем Борисом Зайцевым, философом Федором Степуном, музыковедом Петром Сувчинским, французским философом Брисом Пареном. После выхода в свет «Доктора Живаго» и Автобиографического очерка летом 1958 года во Франции, осенью в Англии, Америке и Германии Пастернак стал получать восторженные письма от незнакомых людей, многочисленных читателей романа во всем мире.

«Появление романа во Франции, полученные оттуда письма, главным образом, личные, головокружительные, захватывающие, — все это само по себе целый роман, отдельная жизнь, в которую можно влюбиться, — писал Пастернак 8 июля 1958 года Жаклин де Пруаяр. — Быть так далеко от всего этого, зависеть от медлительности и капризов почты, трудности иностранных языков!»²⁵

Пастернак, на десятилетия отлученный от читателя, с радостью отзывался на эти проявления симпатии и интереса, отвечая по-французски, по-английски и по-немецки на каждое полученное письмо. Это отнимало много сил и времени, приходилось пользоваться словарем, так как он чувствовал себя неуверенно в чужом языке, лишенный практики общения.

«Я получил письма от Рене Шара, дю Буше, Анри Мишо, — сообщал он Жаклин де Пруаяр 9 июня 1958 года. — Этот разговор с людьми разных течений во Франции, Западной Германии и т. д. много для меня значит, но я сейчас настолько беспомощен и слаб, что не могу воспользоваться представившимися возможностями. Трагедия и страдания, из которых возник Доктор, сделали меня на время великим. Теперь, когда наступила передышка, это кончилось»²⁶.

Для того, чтобы не привлекать внимания почтовой цензуры, которая часто нарушала ход переписки, задерживая письма, летом 1958 года Пастернак стал прибегать к маленьким хитростям и писать открытки, покрывая их поверхность бисерным почерком, подчас трудно читаемым. Название романа, издательств и собственные имена заменялись первыми буквами или русифицировались. Так, голландское издательство Мутона называлось в письмах баранами, к которым надо было возвращаться вновь и вновь, а нетерпеливое ожидание французского и английского изданий (у Галлимара и Коллинза) представлялось затянувшимся путешествием Юры к Гале и Коле. Открытки шли без подписи и, как уже говорилось, на иностранных языках.

«Мысль о пропаже писем заставляет Вас, по Вашим словам, топать ногами, — писал Пастернак Жаклин де Пруаяр 3 августа 1958. — Насколько же больше мое огорчение по этому поводу. Но эта грусть отступает перед более сильным чувством вмешательства третьей силы, враждебной случайности, которая хочет нас разлучить и становится между нами… Однако почти физически ощущаемое вмешательство не может оторвать нас друг от друга, а только еще теснее связывает общим чувством горечи и отвращения… Кроме того, эта враждебная сила огорчений и помех сама служит нам на пользу, сохраняя живым то, что мы испытали и почувствовали в своей победе и без чего она, вероятно, выродилась бы в пустую отвлеченность и напыщенные фразы»²⁷.

Петр Сувчинский в письмах к Пастернаку обсуждал возможность выдвижения его на Нобелевскую премию. Формальным препятствием было то, что роман не был издан по-русски, на языке оригинала, а только в переводах. Для этого Сувчинский предполагал составить и перевести на французский сборник стихов Пастернака.

Но эта задача оказалась нереальной, переводчики, с которыми он сговорился, плохо знали или совсем не знали русского языка. Но именно этому кругу лиц Пастернак был обязан своим знакомством с Альбером Камю, который 9 июня 1958 года написал Пастернаку, что в его лице он нашел ту Россию, которая его питает и дает ему силы. Он послал Пастернаку «Шведские речи» с дарственной надписью, в одной из речей он, перечисляя значительные для него имена русских писателей, называл «великого Пастернака». Пастернак отозвался взволнованной открыткой²⁸. Благодаря Сувчинского за знакомство, он писал ему, что Камю стал для него «сердечным приобретением».

Не все французские друзья Пастернака склонялись к мысли о необходимости такого сборника стихов. По мнению Жаклин де Пруаяр плохие переводы не могли способствовать получению Нобелевской премии. «Тут все дело в Вас, — писала она 19 июля 1958 года, — в Вашем значении и в том, что сумеет сделать для Вас Камю».

Секретарь Нобелевского фонда Ларе Гилленстен утверждает, что Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию восемь раз: ежегодно с 1946-го по 1950 год, в 1953-м и в 1957 году²⁹. Альбер Камю, лауреат Нобелевской премии 1957 года, предложил его кандидатуру в 1958 году.

Неожиданной помощью оказалось незаконное издание русского «Доктора Живаго» у Мутона в августе 1958 года. Узнав об этом в последний момент, Фельтринелли вылетел в Гаагу и потребовал, чтобы поставили гриф его издательства внизу титульного листа. Книга не поступала в продажу, удалось отпечатать немногим более 50 экземпляров. Но это «пиратское» издание сделало свое благое дело. Разрешилась неестественная ситуация, которая затрудняла решение Нобелевского фонда. Одновременно Фельтринелли обеспечил себе всемирное авторское право, разослав по издательствам отпечатанные русские экземпляры романа.

Эти обстоятельства вызывали усиленное внимание к Пастернаку со стороны официальных органов в Москве. Чаще пропадали письма, Ольгу Ивинскую вызывали в ЦК и Министерство Гос. безопасности.

«Вы должны выработать свое отношение к тем неподвластным нам изменениям, которым подвергаются иногда наши планы, самые, казалось бы, точные и неизменные, — писал Пастернак 6 сентября 1958 года Жаклин де Пруаяр. — При каждой такой перемене возобновляются крики о моем страшном преступлении, низком предательстве, о том, что меня нужно исключить из Союза писателей, объявить вне закона. Эти угрожающие веяния всегда направлены так, что первым гибельным порывом захватывают моего друга О<�льгу>… Она договаривается с ними и заклинает их. До каких пор она, бедная, сможет их утихомиривать? И это никоим образом не мистическое наблюдение, это — чистый реализм. Но все было бы также фантастично и без этого постоянного нажима… Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни»³⁰.

8

В последнем туре голосования в Шведской академии кандидатура Пастернака получила большинство, и 23 октября 1958 года секретарь Нобелевского фонда Андерс Эстерлинг известил его телеграммой о присуждении премии по литературе с формулировкой: «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы». Пастернак был приглашен в Стокгольм на торжественное вручение премии 10 декабря. Он поблагодарил Шведскую академию и Нобелевский фонд телеграммой: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен».

Вечером, уже после 11 часов, услышав по радио о присуждении премии Пастернаку, с соседней дачи к нему пришли с поздравлениями Ивановы. Казалось естественным, что уважение к высшей литературной награде мира защитит Пастернака от придирок, и никакие угрозы ему уже более не страшны. Премия должна была стать гордостью для всей страны и ее литературы. Предыдущие выдвижения были основанием считать, что премия не связана впрямую с публикацией «Доктора Живаго».

Но, вопреки доводам здравого смысла, на следующее утро была предпринята попытка заставить Пастернака отказаться от премии. В письме Поликарпова М. А. Суслову красочно передается разговор Федина с Пастернаком. Не поздоровавшись с Зинаидой Николаевной и не поздравив ее с именинами, на которых он традиционно бывал в этот день, Федин прошел в кабинет к Пастернаку.

«Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что он не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят, — сообщал Поликарпов, который сидел в это время на фединской даче и ждал возвращения хозяина. — Затем он попросил дать ему несколько часов на обдумывание позиции. После встречи с К. А. Фединым Пастернак пошел советоваться с Вс. Ивановым. Сам К. А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения»³¹.

Федин пригрозил Пастернаку серьезными последствиями, которые начнутся завтрашней кампанией в газетах, на что тот ответил, что ничто не заставит его отказаться от оказанной ему чести и стать неблагодарным обманщиком в глазах Нобелевского фонда, которому он уже ответил.

Потрясенный тем, что впервые Федин разговаривал с ним не как старый друг, а как официальное лицо, облеченное высшими полномочиями, Пастернак пошел к Всеволоду Иванову. На него рассказ Пастернака произвел сильное впечатление, но тем не менее он подтвердил свое мнение, что Пастернак — лучший поэт современности и достоин любой премии мира.

В этот день к Пастернаку приходил с поздравлениями Корней Чуковский с внучкой Еленой, сменялись репортеры и журналисты западных газет. Узнав об угрозах Федина, Чуковский посоветовал Пастернаку тотчас же поехать к Е. А. Фурцевой с объяснениями. Пастернак отказался поехать, но тут же написал ей письмо:

«Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять… Но мне не хотелось, чтобы эту готовность представляли себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо»³².

Такой текст показался Чуковскому нарочно рассчитанным, чтобы ухудшить положение. Письмо осталось неотосланным.

К вечеру того же дня Пастернаку была вручена повестка на завтрашнее заседание правления Союза писателей, посвященное вопросу «О действиях члена СП СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя». Чуковский заметил, как потемнело у него лицо, как он схватился за сердце и с трудом поднялся по лестнице к себе в кабинет. Он увидел также, что посыльный поехал дальше с такой же повесткой на соседнюю дачу к Иванову³³.

Заседание правления было перенесено на 27 октября, надо было подготовить единодушие публики, чтобы застраховать себя от неожиданностей. Для этого 25 октября в «Литературной газете» был опубликован двухлетней давности отзыв «Нового мира» о романе «Доктор Живаго», послуживший основанием отказа от своевременного издания, и редакционная статья под характерным названием «Провокационная вылазка международной реакции» — так оценивалось присуждение Пастернаку Нобелевской премии. В тот же день «Правда» напечатала статью известного политического фельетониста Д. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка», в которой он доказывал, что Пастернак, некогда бывший талантливым поэтом, никогда не «числился среди мастеров первого класса». Открытая политическая кампания, повторяющая традиционные образцы 30-х годов, сразу включала общественность в привычные нормы бездумного шельмования. Начинал работать условный рефлекс, снимавший необходимость самостоятельно думать и поступать сообразно чувству и здравому смыслу.

«Чтобы сохранить рассудок и сберечь здоровье», Пастернак, как он писал Жаклин де Пруаяр, взялся за срочную работу и, не меняя обычного ритма, день за днем переводил с польского драму Юлиуша Словацкого, третью «Марию Стюарт» в своей жизни.

Состоявшееся 27 октября совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения стало следующим шагом, легшим на уже подготовленную почву. Оно проходило в набитом до отказа белом зале Союза писателей. Председательствовал старый друг Пастернака Николай Тихонов. Докладывал Георгий Марков, секретарь правления Союза писателей. Присутствовал Поликарпов. Пастернак в последний момент предупредил о том, что не приедет, сославшись на нездоровье.

В обсуждении с горячностью принимали участие давние знакомые Пастернака и его бывшие поклонники: Валентин Катаев, Николай Чуковский, Мариетта Шагинян, Вера Панова, Иван Анисимов, Александр Прокофьев, Ираклий Абашидзе. Открыто признаваясь в том, что не читали романа, они убежденно поносили эту вещь и ее автора. Их особенно возмутило письмо, полное независимости и чувства собственного достоинства, которое Пастернак написал в президиум заседания. Мы неоднократно пытались найти его текст в архиве Союза писателей, но безуспешно. Вероятно, письмо было впоследствии уничтожено. Отец рассказывал о нем, заехав к нам перед возвращением в Переделкино. Оно состояло из 8 пунктов, среди которых запомнились слова об «оттепели» 1956 года, когда был передан роман за границу, о готовности принять издательское редактирование его текста и дружественную критику. Он писал, что, посылая благодарственную телеграмму в Нобелевский фонд, не считал, что премия присуждена только за роман, но за всю совокупность сделанного, тем более, что предыдущие выдвижения его кандидатуры приходились на то время, когда роман еще не существовал и никто о нем не знал.

«Я не ожидаю, чтобы правда восторжествовала и чтобы была соблюдена справедливость. Я знаю, что под давлением обстоятельств будет поставлен вопрос о моем исключении из Союза писателей. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз», — заканчивал он свое письмо.

Константин Ваншенкин вспоминает, что заседание тянулось чуть не целый день. Они с Твардовским, Рыленковым и Сергеем Смирновым несколько раз покидали зал и возвращались, ходили в буфет, сидели в коридоре. Из слышанных им выступлений он вспоминает, что двое, Твардовский и Николай Грибачев были против исключения. «Твардовский напоминал, что есть мудрая пословица по поводу того, сколько раз нужно отмерять и сколько отрезать». А Грибачев, часто ездивший в то время за границу, боялся, что это «повредит нам в международном плане». Ваншенкин пишет, как нервничал по поводу происходившего Поликарпов, который приехал «контролировать исключение». Внезапно покинув заседание, он пригласил сидевших в коридоре в отдельный кабинет и, сомневаясь «в целесообразности этого акта», решил конфиденциально выяснить их мнение, которое совпало с его собственным.

«Сам он, — пишет Ваншенкин, — разумеется, не мог хотя бы приостановить события и отправился звонить Суслову, пославшему его, а по дороге для большей уверенности поинтересовался мнением еще нескольких писателей. Суслова на месте не оказалось, и Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу»³⁴.

Собрание единодушно поддержало постановление президиума о лишении Пастернака звания советского писателя и об исключении его из числа членов Союза писателей. На следующий день постановление было опубликовано в «Литературной газете», через день — в «Правде».

В эти дни я ежедневно ездил к отцу в Переделкино. Он был бодр и светел и не читал газет, говорил, что за честь быть Нобелевским лауреатом готов принять любые лишения. Шутил и был в приподнятом состоянии духа. Интересовался тем, не сказываются ли эти события какими-нибудь неприятностями для меня на работе. Я всячески успокаивал его. От Эренбурга я узнавал и рассказывал о том, какая волна поддержки в его защиту всколыхнулась в эти дни в западной прессе. Его собственная переписка была полностью блокирована. Он иронизировал по поводу присланного ему по распоряжению ЦК врача, который дежурил в доме во избежание попытки самоубийства.

О такой возможности стало известно через Ивинскую, приходившую к Федину с рассказом о крайности, в которой находится Пастернак. Федин сообщил об этом Поликарпову, и в тот же день литфондовская поликлиника прислала даму с набором лекарств, необходимых для оказания скорой помощи. Ее поселили в маленькой гостиной. У отца болела левая рука, плечо и лопатка. Причину этого она видела в чрезмерном утомлении и попросила временно перестать работать.

Но именно большая нагрузка давала ему силы выдерживать напор глумлений. Он рассказывал нам, как когда-то его отец носил в кармане пузырек с цианистым калием на случай, если заботы о семье и детях станут помехой в его занятиях искусством, и уверял нас, что сам он совершенно далек от мыслей о чем-либо подобном, что чувство опасности придает ему силы и уверенность в себе.

Вероятно, в эти дни Пастернак написал открытку в Париж Жаклин де Пруаяр, в которой предлагал ей, воспользовавшись его старой доверенностью, поехать в Стокгольм 10 декабря вместо него и принять участие в церемонии вручения премий. Как потом выяснилось, открытка была перехвачена на почте, и Жаклин ее не получила.

Но все это совершенно перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав из Переделкина, он позвонил Ивинской по телефону, а затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм:

«В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

Другая телеграмма была послана Поликарпову в ЦК:

«Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате».

Через несколько лет, вернувшись из заключения, в котором она после смерти Пастернака провела три года, Ольга Ивинская рассказала нам, что обрушилась в тот день на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. «Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь», — сказала она ему по телефону. Ее тогда очень напугал отказ в издательстве дать ей работу. Эти упреки переполнили чашу его терпения.

В тот день в «Правде» появилась статья о выдающихся открытиях советских физиков И. М. Франка, П. А. Черенкова и И. Е. Тамма, награжденных Нобелевской премией по физике. Подписанная шестью академиками, статья содержала двусмысленный абзац о том, что присуждение Нобелевской премии по физике было объективным, а по литературе — вызвано политическими соображениями. Академик М. А. Леонтович попросил меня поехать с ним в Переделкино. Он счел своим долгом уверить Пастернака в том, что физики так не считают, и тенденциозные фразы были вставлены в текст помимо их воли. Мы встретили отца на улице. Его было не узнать. Серое, без кровинки лицо, измученные, несчастные глаза, и на все рассказы — одно:

— Теперь это все не важно, я отказался от премии.

На обратном пути я хотел объяснить Леонтовичу, что подавленность и смятение отца были для меня полной неожиданностью, но тот, перебивая меня, восхищался высотой его духа и благородством поведения.

Жертва, которую принес Пастернак, отказавшись от премии, уже никому не была нужна. Ее не заметили. Она ничем не облегчила его положения. Все шло своим заранее заготовленным ходом.

Отказа от премии не заметили на торжественном пленуме ЦК комсомола, где его секретарь В. Е. Семичастный сопоставлял Пастернака со свиньей и пожелал, чтобы его отъезд за границу освежил воздух. Не заметили этого и на общемосковском собрании писателей, которое состоялось 31 октября и которое, единодушно одобрив решение секретариата об исключении Пастернака из Союза писателей, обратилось к Президиуму Верховного Совета с просьбой о лишении его гражданства и высылке. Никто не упомянул об этом на последовавших за тем страницах газет, залитых «гневом народа», возмущенного предательством отщепенца, продавшегося за тридцать сребреников.

Тамара Иванова вспоминает, что в эти дни Пастернак шутил, что перед приходом к ним должен принимать ванну, — так поливают его грязью.

Высылка за границу обсуждалась с Поликарповым в ЦК. Пастернак болезненно воспринял отказ Зинаиды Николаевны, которая сказала, что не может покинуть родину, и Лени, не захотевшего разлучаться с матерью. Чтобы не оставлять заложников, он письменно должен был просить разрешение на выезд Ольги Ивинской с детьми. Он спрашивал меня, согласен ли я поехать с ним вместе и обрадовался моей готовности сопровождать его, куда бы его ни послали. Высылка ожидалась со дня на день.

За границей поднялась широкая волна зашиты. Плохо представляя себе позицию Союза писателей, к нему с просьбой вступиться за Пастернака и спасти его от нападок обратился Пен Клуб, возглавляемый Андре Шамсоном. Одновременно «Союз писателей в защиту Истины» выступил с открытым обвинением советских писателей в предательстве благородных традиций русской литературы. Коллективные письма прислали писатели Австрии, Дании и Нью-Йорка, отдельные — Джон Стейнбек, Трем Грин, Олдос Хаксли, Сомерсет Моэм.

По словам Ильи Эренбурга, который приехал в те дни из Швеции, где в раскаленной атмосфере международного скандала вручал Ленинскую премию мира шведскому писателю Лундквисту, внезапный перелом в ходе событий произошел после телефонного звонка Джавахарлала Неру Хрущеву по поводу притеснений Пастернака. ТАСС тотчас же гарантировал неприкосновенность личности и имущества Пастернака и беспрепятственность его поездки в Швецию. Чтобы спустить все на тормозах, Пастернаку предложили подписать согласованные тексты обращений Хрущеву и в «Правду», опубликованные 2 и 6 ноября 1958 года.

Дело не в том, хорош или плох текст этих писем и чего в них больше — покаяния или высоты духа, — пугает сказавшееся в них насилие над волей и человеческим достоинством. При том, что унижение, которому подвергся Пастернак, было совершенно лишним. Сохранилось некоторое количество машинописных заготовок с рукописной правкой совместного авторства Ивинской, Поликарпова и Пастернака. Можно вычленить из них собственные пастернаковские вставки и его замечания на полях.

Вместо предложенных ему слов: «Я являюсь гражданином своей страны» — Пастернак просил сделать, если это можно: «Я связан с Россией, и жизнь вне ее для меня невыносима». Или в другом месте, вычеркнув просьбу о том, чтобы к нему не применяли высылки, как «крайней меры», он приписал свое робкое пожелание, чем вызвал неудовольствие Поликарпова:

«Я это обещаю. Но нельзя ли на это время перестать обливать меня грязью».

«Не надо увлекаться переделкой и перекройкой, — писал Пастернак Поликарпову. — Это до неприличья искренно».

Но Поликарпову не нужны были такие советы. В текстах использованы ранее написанное письмо Пастернака Фурцевой и некоторые пункты его письма в президиум правления Союза писателей. Но перевешивают казенные формулы чиновного образца. Может быть, было бы лучше, если бы Пастернак не старался их приспособить для выражения своих мыслей. Чужое авторство он вынужденно прикрывал своим стилем и, вписывая требуемые слова, добавлял от себя:

«В продолжение бурной недели я не подвергался судебному преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Если благодаря посланным испытаниям я чем и играл, то только своим здоровьем, сохранить которое помогли мне совсем не железные запасы, но бодрость духа и человеческое участие. Среди огромного множества осудивших меня, может быть нашлись отдельные немногочисленные воздержавшиеся, оставшиеся мне неведомыми. По слухам (может быть, это ошибка), за меня вступились Хемингуэй и Пристли, может быть, писатель-траппист Томас Мертон и Альбер Камю, мои друзья. Пусть воспользовавшись своим влиянием, они замнут шум, поднятый вокруг моего имени. Нашлись доброжелатели, наверное, у меня и дома, может быть, даже в среде высшего правительства. Всем им приношу мою сердечную благодарность.

В моем положении нет никакой безысходности. Будем жить дальше, деятельно веруя в силу красоты, добра и правды. Советское правительство предложило мне свободный выезд за границу, но я им не воспользовался, потому что занятия мои слишком связаны с родною землею и не терпят пересадки на другую»³⁵.

Отец не посвящал меня в эту кухню, слишком мучительную для него. Но самый поверхностный взгляд на опубликованные в газетах письма выдает их смешанное авторство. Никоим образом нельзя причислять их к кодексу текстов Пастернака, как делают издатели собраний его сочинений.

«Очень тяжелое для меня время, — писал он 11 ноября 1958 года своей двоюродной сестре М. А. Марковой. — Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук»³⁶.

9

Согласием подписать письма в правительство Пастернак выторговал себе возможность отказаться от пресс-конференции, которую предполагалось провести у него на даче. Он видел страшные последствия «бурной недели» и, естественно, мог ожидать прямого насилия. Он знал о демонстрации студентов Литературного института, которые намеревались ехать к нему в Переделкино бить окна. Он предупреждал Поликарпова о возможных эксцессах в случае встречи с иностранными корреспондентами. Просил восстановить его переписку.

«Темные дни и еще более темные вечера времен античности или Ветхого Завета, возбужденная чернь, пьяные крики, ругательства и проклятия на дорогах и возле кабака, которые доносились до меня во время вечерних прогулок; я не отвечал на эти крики и не шел в ту сторону, но и не поворачивал назад, а продолжал прогулку. Но меня все здесь знают, мне нечего бояться», — так описывал Пастернак в письме Жаклин де Пруаяр от 28 ноября 1958 года обстановку своих будней.

Встревоженная этим, Зинаида Николаевна попросила его гулять только по дорожкам своего участка. В эти «страшные дни» были сделаны первые наброски стихотворения «Нобелевская премия».

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет...

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Перенесенное давление и сделанные уступки причиняли непрерывную душевную боль. Как он и предполагал, все это оказалось ненужной жертвой.

Наступившие вслед за тем глухая тишина и тревожная неизвестность были еще труднее. Гонорары были остановлены. Оконченный перевод «Марии Стюарт» Словацкого лежал в Гослитиздате без движения, денег за него не платили. Не были получены деньги из Грузии за изданную в Тбилиси маленькую книжку его грузинских стихов и переводов, за участие в различных сборниках. Только грузинская задолженность составляла более 20 тысяч рублей. Из собрания сочинений Шекспира срочно были изъяты переводы Пастернака и заменены другими. Договоры расторгались, сделанные в типографиях наборы рассыпались, театральные спектакли, поставленные по его переводам Шиллера и Шекспира, перестали идти. То, чем ему грозили и чего он боялся не за себя, а за близких, которые зависели от его заработков, произошло.

Ольга Ивинская обращалась с жалобами в Управление по охране авторских прав и к Федору Панферову, который, по рецептам 30-х годов предлагал Пастернаку для примирения с властями поехать на Каспийское море и описать трудовые подвиги советских нефтяников. Удостоверившись в том, что блокирование денег санкционировано ЦК, она настояла, чтобы Пастернак 16 января обратился с письмом к Поликарпову. Он спрашивал, будут ли вообще давать ему работу и оплачивать ее, как обещали, когда заставляли подписывать письма в правительство и давать интервью. Писал, что в противном случае будет вынужден прибегнуть к денежному обмену с Хемингуэем, Лакснессом или Ремарком, книги которых издаются в Москве.

«…Помнится, я расписывал, что я не подвергался никаким нажимам и притеснениям, что от роскошной поездки (без оставления заложников), любезно предоставленной мне, я отказался добровольно, — я бессовестно лгал под вашу диктовку не затем, чтобы мне потом показывали кукиш. Я понимаю, я взрослый, что я ничего не могу требовать, что у меня нет прав, что против движения бровей верховной власти я козявка, которую раздавить, и никто не пикнет… Я опять-таки понимаю, что если я на свободе и меня не выгнали с дачи, это безмерно много, но зачем в придачу к этим сведениям, соответствующим истине, два ведомства Министерство Культуры и Министерство Ин<�остранных> дел дают заверения, что я получал и получаю заказы на платные работы».

«Никому выше Вас я писать не буду, ничего другого предпринимать не стану», — заканчивал он свое обращение³⁷.

Но вопреки сказанному, в бумагах Пастернака осталась машинописная копия его письма к Хрущеву, датированного 21 января 1959 года. Кроме того, сохранились отдельные заготовки для него, сделанные рукою Ивинской, что говорит о ее участьи и вероятной инициативе в написании этого письма.

«Суд вынесен о книге, которой никто не знает. Ее содержание искажено односторонними выдержками. Искажена ее судьба… Раз это не разобрано, значит, такой разбор нежелателен…

В дни потрясений, когда я обращался к Вам за защитой, я понимал, что должен чем-то поплатиться, что в возмездие за совершившееся я должен понести какой-то ощутимый, заслуженный ущерб. Я мысленно расстался со своей самостоятельной деятельностью, я примирился с сознанием, что ничего из написанного мною самим никогда больше не будет переиздано и останется неизвестным молодежи. Это для писателя большая жертва. Я пошел на нее.

Но благодаря знанью языков я не только писатель, но еще и переводчик. Я не думал, что эта полуремесленная деятельность, ничего общего не имеющая с кругом личных воззрений и служащая мне средством заработка, будет мне закрыта. Надо попросту желать мне зла, чтобы лишать меня и этой безобидной, безвредной работы.

Не хочу утомлять Вас ни перечнем сделанного мною в этой области… ни перечислением тех крайностей, до которых доходят в редакциях и издательствах, нарушая договоры, рассыпая готовые наборы и заменяя мои труды другими работами, чтобы изгладить всякий след моего существования в далеком прошлом…

По последствиям я догадаюсь о Вашем решении, они будут мне ответом. Если же они не последуют, даю Вам честное слово, я без чувства личной горечи и обиды приму судьбу и расстанусь с ненужным заблужденьем»³⁸.

Оставалось черпать утешенье в переписке, сильно возросшей после Нобелевской премии. Каждый день приносил от 20 до 50 писем. От незнакомых людей Пастернак получат пожелания не падать духом, чтобы его не покидали здоровье, чистота сердца и легкость совести художника. Те, кому удалось прочесть роман, в списках и фотокопиях ходивший по рукам, благодарили его за правду и мужество, восхищались смелостью в борьбе за право писателя выражать свое мнение. В дни разыгравшейся вокруг него политической кампании они присылали ему свои поздравления с Нобелевской премией, радовались тому, что он остался на родине.

«Бури и анафематствования местного происхождения ничто по сравнению с тем, что ко мне приходит и тянется со всего мира. Я утопаю в грудах писем», — писал он 12 декабря 1958 года Лидии Александровне Воскресенской³⁹.

Он подбодрял тех, кто боялся своим участием нарушить неустойчивое равновесие его положения и советовал ему быть более осмотрительным. Он писал об этом 28 ноября Жаклин де Пруаяр:

«Что до предосторожности в отношении меня самого, я скажу Вам вот что. То, что со мной случилось и что без моего ведома, на недоступном расстоянии чудесным образом управляет моим существованием, — так широко и безмерно выше меня, что любой шаг, любой поступок, даже безотчетный, который сделаете Вы или совершу я, теряется бесследно. Когда в моем положении я получаю столько писем из-за границы, со всех концов земли (однажды, например, их было 54 за один раз), писать мне обычной почтой или не писать, не составляет почти никакой разницы. Пусть мне пишут. Я думаю, что при этих условиях делать все лучше, чем не делать ничего»⁴⁰.

Участились письма к сестрам, очень тяжело переживавшим травлю. Пастернаку написал также его бывший воспитанник Вальтер Филипп. Прямо и косвенно доходило внимание Э. Хемингуэя, Т. С. Элиота, Ст. Спендера, Дж. Неру, Томаса Мертона. Завязывались новые эпистолярные отношения и нежные дружбы.

Слова поддержки, выражение любви и гордости в одних письмах перемежались в других просьбами о материальной помощи. Газетная ложь о полученных миллионах толкнула к нему находящихся в крайности и нуждающихся. Теперь он ничем не мог им помочь, вынужденный сам изыскивать способы, чтобы обеспечить своих близких, и занимать деньги у друзей, не зная, когда сможет вернуть.

— Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы в 70 лет не иметь возможности прокормить семью? — спрашивал он у меня в эти дни. Он жаловался, что не получил никакого ответа на свои письма, посланные «на верх».

— Ведь даже страшный и жестокий Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону. Государь и великие князья выражали письмами благодарность моему отцу по разным негосударственным поводам. Но разумеется, куда им всем против нынешней возвышенности, — говорил он

Пастернак не представлял себе общей суммы, которую принесли ему издания романа за границей.

«Я не хочу этого знать, — писал он Жаклин де Пруаяр 31 января 1959 года, — потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как положение нераскаявшегося предателя, от которого ждут, что он признает свою вину и продаст свою честь, чего я никогда не сделаю»⁴¹.

Первым применением западных гонораров за издание «Доктора Живаго» стало распределение 120 тысяч долларов переводчикам романа на разные языки, сестрам, живущим в Англии, и нескольким друзьям, с которыми Пастернак поддерживал интенсивную переписку. Список денежных подарков был составлен в январе, Фельтринелли выполнил просьбу только к концу года.

10

В 20-х числах января 1959 года были дописаны четыре заключительных стихотворения книги «Когда разгуляется». Два из них проникнуты не свойственной Пастернаку глубокой горечью.

Будущего недостаточно,
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала.

«Зимние праздники» — любимая тема поэзии Пастернака вместо привычной радости и приподнятости отличалась теперь оттенком неудовлетворенности и даже раздражения. Если елка в 1941 году представала взволнованной актрисой, которой автор признавался в любви, то в 1959 году:

Вот, трубочиста замаранней,
Взбив свои волосы клубом,
Елка напыжилась барыней
В нескольких юбках раструбом.

«Дом, точно утлая хижина» содрогается от храпа, сумерки следуют за сумерками, солнце уродина и пьяница с «образиною пухлой».

К стихотворению «Нобелевская премия» 20 января были приписаны строки, в которых отразились тревожные обстоятельства середины января. В одном из писем того времени он писал, что чувствует себя, как если бы жил на луне или в четвертом измерении. Всемирная слава и одновременно одиозность его имени на родине, безденежье, неуверенность в завтрашнем дне и сотни нисем с просьбами о денежной помощи в счет тех средств, которыми он не мог пользоваться. Ко всему добавлялась настойчивость О. Ивинской, стремившейся к легализации их отношений, а он не мог и не хотел ничего менять в своем сложившемся укладе.

Причиной этого нажима Ольга Ивинская называет угрозы ее ареста, которым она постоянно подвергалась. В это время Пастернак придумывал варианты шифрованной телеграммы, которую он собирался послать Жаклин де Пруаяр, если арестуют Ивинскую.

«В этом случае, — писал он 3 февраля 1959 года, — надо бить во все колокола, как если бы дело шло обо мне, потому что этот удар в действительности направлен против меня»⁴².

Возможно, что причиной возобновившихся угроз была публикация из номера в номер с 12 по 26 января 1959 года Автобиографического очерка Пастернака в эмигрантской газете «Новое русское слово». Пастернак не был никоим образом причастен к этому событию, редакции газеты пришлось вести переговоры с Фельтринелли по поводу злоупотребления авторскими правами.

Но вскоре в газете «Daily Mail» появилось стихотворение «Нобелевская премия», что имело для Пастернака достаточно серьезные последствия. Вместе с тремя другими «Январскими дополнениями» 30 января 1959 года Пастернак отдал его английскому журналисту Энтони Брауну и просил переслать их Жаклин де Пруаяр. Стихотворение было опубликовано 11 февраля 1959 года в сопровождении тенденциозного политического комментария. Несломленность автора и его вера в победу добра были представлены как нетерпеливое ожидание свержения существующего строя.

Следствием этой неосторожности был сигнал из Управления государственных тайн при Совете министров. На время визита в Москву премьер-министра Англии Гаролда Макмиллана Пастернаку было предписано покинуть Переделкино.

Как ни трудно было отрываться от заведенного распорядка и переписки, душевно его поддерживающей, ослушаться было нельзя. Отказавшись от приглашения Паустовского пожить у него в Тарусе вместе с Ольгой Ивинской, Пастернак выбрал Тбилиси, вызванный тревожными известиями от Нины Табидзе. Зинаида Николаевна просила сохранить их приезд в тайне и не устраивать торжественной встречи. 20 февраля Пастернак вдвоем с Зинаидой Николаевной прилетел в Тбилиси. Нина Табидзе постаралась создать привычную обстановку работы и тишины в доме. Он взял с собой Пруста и Фолкнера для чтения. Много ходил по городу. В прогулках его сопровождала дочь Тициана Нита Табидзе. По вечерам в доме собирались ее молодые друзья.

Пастернака заинтересовала Мцхета и роль этого города в истории возникновения христианства в Грузии. Ему рассказывали о недавних археологических раскопках, о находке гробницы Серафиты, юной девушки, чей прах чудом сохранил свою живую красоту до наших дней. Симон Чиковани посвятил ей цикл стихов.

Продолжилось и укрепилось знакомство с семейством художника Ладо Гудиашвили, устроившего в честь Пастернака вечер в музейной обстановке своего дома, при свечах. В альбом хозяина Пастернак вписал стихотворение «После грозы»:

Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.

У Пастернака завязалась нежная дружба с молоденькой дочерью художника Чукуртмой. Своими разговорами он пытался развеять странности ее характера и постоянную грусть, а после отъезда посылал ей удивительные письма.

«…Если к тому времени, как я умру, — писал он 8 марта 1959 года, — Вы меня еще не забудете, и я Вам чем-нибудь еще буду нужен, помните, что я поместил Вас в первом ряду моих лучших друзей и дал Вам право сожалеть обо мне и думать, как очень близкому человеку»⁴³.

Это знакомство толкнуло Пастернака на мысли о работе, посвященной археологическим раскопкам в Грузии и новой жизни, воскресшей через тысячу лет. Вернувшись домой 6 марта, Пастернак вскоре писал в Грузию с просьбами прислать книги, относящиеся ко времени апостольства Святой Нины и ее сподвижницы Сидонии.

Однако 14 марта он был вызван к генеральному прокурору Р. А. Руденко. Прямо на улице во время прогулки его забрала машина и отвезла в прокуратуру. Ему было предъявлено обвинение в государственной измене и поставлено условие полностью прекратить всякие встречи с иностранцами.

На дверях его дачи появилась записка:

«Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить».

Приезжающие брали записку на память в качестве автографа, ее приходилось писать снова.

Пастернак жаловался Жаклин де Пруаяр в письме от 30 марта 1959 года:

«Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отказаться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.

Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничтожает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает и разлагает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил. Итак, для того, чтобы существовать, я должен позволить себе дышать и в разумных пределах рисковать головой»⁴⁴.

11

Пастернак сообщал Жаклин де Пруаяр в том же письме, что получил извещение из Юридической коллегии по иностранным делам об имеющихся на его счету в Швейцарии и Норвегии крупных суммах. Сведения были почерпнуты из шведской газеты «Dagens Nuheter». Понимая, что его согласие на получение денег может быть расценено, как плата за предательство, он предпочитал, чтобы большая часть денег оставалась за границей, а меньшая была переведена сюда и разделена поровну между Зинаидой Николаевной и Ольгой Ивинской. Если бы этот эксперимент удался, он мог бы передать некоторую сумму в дар фонду престарелым писателям, то есть собственно тому самому Союзу писателей, который его громил и исключил из своих членов.

По совету Ивинской Пастернак 1 апреля 1959 года написал Поликарпову с просьбой позволить ему получить некоторую часть этих денег, причем выделить 10 тысяч долларов Литературному фонду. В ответ пришло категорическое требование полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира, советскую организацию пропаганды на Западе.

«Дорогая Жаклин, — писал он 17 апреля 1959 года, — неотвратимая и злополучная новость. Под видом «примирения» со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире.

Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой…

Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».

Помимо угроз и политического давления угнетало безденежье. Пастернак влезал в новые долги у друзей, взял деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал его фотобиографический альбом) в надежде, что ему компенсирует эту сумму Фельтринелли, и согласился на условие Серджио д’Анджело, который предложил ему частным путем посылать в рублях деньги из западных гонораров. Но осуществление этого плана было отложено на год. Жертвой этой авантюры стала Ольга Ивинская, которая была арестована за получение денег через два с половиной месяца после смерти Пастернака.

Тамара Иванова вспоминает, что как-то в это время ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой, чтобы Пастернака немедленно вызвали с соседней дачи для разговора. У Пастернака на даче своего телефона не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, — но, посоветовавшись, Ивинская получила указание непременно передать Пастернаку, что если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.

Вернувшись из Грузии, Пастернак напряженно думал над замыслом будущей работы. Он вскоре отказался от грузинского сюжета и сосредоточился на теме крепостного права в России.

С мучительной остротой он чувствовал себя в тисках крепостного рабства системы, которая стремилась к полному уничтожению творческих способностей, лишая возможности работать, заинтересованная исключительно в духовном закабалении. Он широко делился своими мыслями о будущей пьесе, которую начал писать летом 1959 года. Пьеса должна была быть посвящена судьбе талантливого крепостного актера и драматурга, вроде Щепкина, Мочалова или Иванова-Козельского, который получил образование в Париже и был знаком с европейскими знаменитостями. В своем стремлении к художественной самостоятельности он наталкивается на унизительные ограничения своего рабского состояния.

Для работы над пьесой Пастернак читал разные книги по истории крепостного театра и подготовки реформ 1860-х годов. Делались конспекты и выписки из книг «Из эпохи великих реформ» Г. А. Джаншиева (1892), «Падение крепостного права в России» И. И. Иванюкова (1882).

Первые наброски были написаны в мае-июне 1959 года. Пьеса сначала должна была называться «Благовещенье», развитие ее действия приурочивалось к последним годам перед освобождением крестьян в России. Потом время действия было расширено и работа получила название «Слепая красавица», символизирующее исторический образ России.

В октябре 1959 года замысел пьесы приобрел более широкие очертания. Действие должно было охватить три периода. Пролог относился к николаевскому времени жестокого крепостничества, разбоя и крестьянских восстаний. Центральная часть — к подготовке реформы, борьбе мнений на заседаниях губернских комитетов. Третья часть должна была происходить в конце века. Герой пьесы, Петр Агафонов, стал к этому времени главой знаменитого театра. Ему удалось найти врача, вроде Филатова, который вернул зрение его матери, ослепшей после несчастного случая.

Такой охват давал возможность показать развитие мысли и рост творческих сил общества, — пробуждение России — спящей красавицы.

Как рассказывал мне отец, название основывалось на символическом чтении, которое придавал Андрей Белый «образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун» в «Страшной мести» Гоголя. «В колоссальных образах Катерины и старого колдуна, — писал А. Белый в своей статье 1910 года «Луг зеленый», — Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины — Красавицы»⁴⁵.

Основываясь на трактовке Белого, А. Блок во второй главе поэмы «Возмездие» рисовал Россию спящей красавицей, околдованной Победоносцевым:

Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным глазом колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, -
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...

17 октября 1959 года Пастернак писал Нине Табидзе: «Я успел полюбить работу над пьесой и в нее поверить. Если я доживу и не помешает что-нибудь непредвиденное, это будет вещь не хуже и не меньше романа… Пьеса какое-то живое будущее вместе со всем, что от этого ответвляется и с ним связано, моя единственная страсть и забота. Остальное совершенно меня не интересует, точно оно было двести пятьдесят лет тому назад»⁴⁶.

Зимою 1959-1960 года Пастернак читал первые сцены пролога и рассказывал нам о задуманном им центральном моменте пьесы, — стихотворном монологе Агафонова, который должен был быть посвящен судьбе таланта при крепостном праве. Альтернативным героем пьесы становился Прохор Медведев, вернувшийся с каторги и открывающий свое дело, — фигура, аналогичная знаменитым купцам-промышленникам вроде Морозовых или Мамонтовых. Их положительный вклад в плодотворные преобразования пореформенной России Пастернак хотел противопоставить разрушительному началу народнического движения, основанного на обиде и возмездии. Это должно было быть показано на характере учителя в барском доме, нигилиста Саши Ветхопещерникова.

В конце апреля Гослитиздату было разрешено заключить с Пастернаком договор на переиздание «Фауста». На театральных афишах появилось имя Пастернака как переводчика. Николаю Любимову удалось устроить Пастернаку новый перевод в издательстве «Искусство». Он должен был к осени перевести мистерию Кальдерона «Стойкий принц».

Сначала Кальдерой разочаровал Пастернака и показался бледным по сравнению с Шекспиром, глубина и богатство мысли которого были для него привычной нормой. Первые наброски были сделаны летом. Но постепенно вживаясь в мир испанского католицизма, Пастернак был поражен открывшейся ему высотой и чистотой его форм.

«Перевожу бешено с утра до вечера, как когда-то Фауста, Кальдерона, — писал Пастернак в октябре 1959 года Нине Табидзе. — Мне после такой долгой жизни и знакомства с такими разнообразными литературами разных эпох было приятно натолкнуться на совсем неведомое явление, такое ни с чем не схожее. Это совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий»⁴⁷.

Перевод «Стойкого принца» был закончен 5 ноября 1958 года.

12

Много времени отнимала обширная переписка. В нее хотелось вложить все недосказанное в жизни, продуманное и понятое. Основные положения своей ненаписанной статьи о «Фаусте» он послал в Штутгарт, в Музей Фауста. О Рабиндранате Тагоре писал исследователю его творчества Чаттерджи, через индийского поэта Амиа Чакраварти, бывшего секретарем Тагора, передавал благодарность Джавахарлалу Неру «за благодетельное влияние» на его судьбу. Во Францию шли письма о назначении современной поэзии, об отживших новаторских приемах в искусстве, как «изнанке души» и болезни индивидуальности. О своем отношении к музыке он писал немецкой корреспондентке Ренате Швейцер. Внезапно он узнал о намерении некоего Хозе Виллалонга устроить ему поездку по Европе и Америке с циклом лекций о русской поэзии и теории литературы и просил друзей «пресечь эту трепотню». Бесчисленные письма он получал от бельгийского инженера-электрика А. Мато, который регулярно оповещал Пастернака о содержании прессы и предлагал перевести «Охранную грамоту» с английского языка на французский. Он переслал Пастернаку «горячую, вдохновенную» статью о романе бельгийской писательницы А. Диаз Лозано и отклики поэтессы Веры Фости.

В отличие от простых читательских отзывов публикации критических статей о романе по большей части огорчали Пастернака своим многословием и путаницей в самых простых вещах.

«И я неожиданно вспоминаю об истоках романа, — писал он 4 августа 1958 года Жаклин де Пруаяр. — Нужно ли, чтобы мы любили друг друга просто так, или нужно, чтобы мы любили друг в друге бессмертное и единственно достойное? Единственное, что встает между мной, мастерами моего времени, критиками и друзьями, единственное, что я ношу в себе, настолько физически, с такою страстью и так по-земному. Это часть русской земли и то, что, мне кажется, хотел от нас Христос»⁴⁸.

Пастернака огорчал возросший интерес к его прошлому, многочисленные переводы его ранних стихов и прозы.

«Ничем от этого нельзя ни защититься, ни отменить, ни исправить, ни ограничить, — писал он Жаклин де Пруаяр 30 января 1959 года. — Все, что было достигнуто на пути ко всепобеждающей красоте (что составляет душу романа), все расстроено и разрушено кучей необдуманных публикаций плохих и плохо переведенных стихов, незрелой и слабой прозы, фотографий, которые уродливее карикатуры, предельной невозможностью отделить красивое от безобразного»⁴⁹.

В прессе главным образом обсуждался вопрос о стиле романа, его приемы находили устаревшими, в сравнении с современной европейской прозой.

«…Не могу я понять рассуждений вокруг «Доктора Живаго», — писал Пастернак Сувчинскому 14 августа 1958 года. — Самобытно ли это или устарело? Отказался ли я от оригинальности по уважительным причинам или, напротив, никогда не обладал ей, незнакомый с западными ее образцами, я, вышедший в прозе из Андрея Белого и прошедший через распад форм в их крайнем выражении. А «Доктор Живаго» был бурей чувств, наблюдений, ужасов и пожеланий, и единственной заботой во время его писания было не потонуть в нем»⁵⁰.

Английский поэт Стивен Спендер опубликовал в своем журнале «Encountep» несколько статей Эдмунда Уилсона с аналитико-аллегорической интерпретацией романа «Доктор Живаго». Узнав стороной, что Пастернака удивляет толкование Уилсона, он попросил его написать в журнал о своих взглядах на искусство. Во избежание новых претензий и политических обвинений Пастернак ответил ему личным письмом.

Он писал, что не может признать искусством существование изолированных символов, но в то же время настоящее искусство не может исчерпываться только тем, что в нем непосредственно сказано, что в нем должно быть еще что-то сверх написанного, но это «что-то» может быть только общим качеством произведения, духом, движением, которое пронизывает его все целиком и делает его тем или другим. И в «Докторе Живаго» кроме русской реальности последних 50 лет он хотел передать атмосферу реальности как таковой, реальность как философскую категорию.

Если проза XIX века, Флобер, Толстой, Мопассан, выделяли глубину заднего плана, подчеркивая причинность происходящего и рисуя четкие ясные характеры, то для Пастернака всегда казалось важным поколебать идею железной причинности и передать жизнь, как свободный выбор, как одну возможность из множества других, не как судьбу, а как произвол. Отсюда те «недостатки», которые отмечают у него критики: отказ от определенности, стирание очертаний, произвольность совпадений.

Три письма Пастернака Спендер опубликовал в августе 1960 года.

Жаклин де Пруаяр для издательства Галлимара начинала тогда писать книгу о Пастернаке. Его смущали и огорчали ее вопросы и интерес к биографическим подробностям.

«Меня удерживает в таких случаях не должная скромность, — отвечал он ей 2 августа 1959 года, — (наверное, ее у меня недостаточно). Не страх политических недоразумений, который подстерегает каждую мою публикацию, каждый литературный шаг. Положение мое таково, что ничто не может его ухудшить, предел достигнут. Несоразмерно нарушено равновесие между сделанным и отраженным в обсуждениях и толкованиях. Небольшая горсточка твердого вещества (в моей книге) растворена в многословии написанного и пишущегося о ней и обо мне»⁵¹.

В письмах к Жаклин де Пруаяр Пастернак рассказывал о главном, что составляет существо его романа, то, что он хотел сообщить своим читателям, какой жизненный опыт передать. Он писал ей о неожиданном возвращении язычества рабов и гладиаторов со всеми пытками, казнями, массовыми убийствами и богами, ходящими по земле, которое казалось таким абсолютно прошлым и невероятным при современном укладе, вдруг вновь возродилось в XX веке с возникновением двух царств: «того, которое у нас и царства Адольфа». Понимание этого создает новые условия сохранения подлинной жизни, полной откровения и связанной с опасностью. В список ее действующих лиц не входят воители, мятежники или Дон Жуаны, но напротив, — это Бог, женщина, природа, призвание, смерть.

«Вот кто по-настоящему мне близки, мои друзья, соучастники и собеседники. Ими исчерпывается все существенное, — писал Пастернак 20 августа 1959 года. — Я не только сам всегда хотел ограничить ими свое тайное общество, круг тех, кто поистине играет плодотворную и значительную роль в моем существовании, но своими работами и характером поведения я предлагал и другим этот способ духовного счастья. Если мое скромное искусство безмолвно несет в себе этот образ существования, если мне удалось его показать, если я это сделал, то работы, которые пишутся обо мне, меня запутывают, стремятся это разрушить обилием мелких фактов и подробностей, которые я давным-давно рад был забыть и сознательно вычеркнул из памяти»⁵².

Он считал, что сейчас не время для него отдыхать, описывать, заниматься воспоминаниями.

«Мне нужно еще раз сделать усилие, оторваться от земли, сделать рывок вперед, ухватить кусок будущего», — писал он Жаклин де Пруаяр 22 декабря 1959 года, увлеченный своей работой над пьесой.

Журнал «Magnum» в Кельне просил ответить на анкету с вопросом «Что такое человек?». Надо было при этом сформулировать свое отношение к Фридриху Ницше. Возобновив в памяти юношеские впечатления и подкрепив их новым чтением, Пастернак «вновь наткнулся на старое недоразумение. Его отрицание христианства само взято из Евангелия. Таким слепым может быть только полный дилетант, дилетант во всем. Как удалось все это понять бедному, менее начитанному и образованному Сорену Киркегору?».

За риторическими ходулями воспевания человека и «мистики сверхчеловеческой морали» Пастернак видит пустоту и бесчеловечность. Для него человек — «герой постановки, которая называется историей или историческим существованием».

«Человек реален и истинен, когда он занят делом, когда он ремесленник, крестьянин или великий, незабываемо великий художник или же ученый, творчески постигающиий истину… Каждый человек, каждый в отдельности единственен и неповторим. Потому что целый мир заключен в его совести… Это знали греки, это понято в Ветхом завете. Что означает чудо самопожертвования, рассказано в Новом завете»⁵³.

Обещания регулярного заработка и примирения, на которые Пастернак рассчитывал весной, остались неосуществленными. Он очень обрадовался присылке денег из Франции. «Как кстати они пришли!» — благодарил он Жаклин де Пруаяр 13 августа 1959 года.

«Нам обещают, например, переиздать Фауста. На первый взгляд кажется, что осуществление этого произойдет за один день, за неделю. Но проходят месяцы, а о данном слове и не вспоминают. Это не предумышленная ложь. Это соответствует теперешнему состоянию всей окружающей жизни. Она приговорена бесповоротно. Так жить нельзя. Она бесчестна и бесполезна. Время не идет вперед, оно тащится по инерции. Сколько продлится этот завершающий период? Годы, десятилетия?»⁵⁴

Договор на переиздание «Фауста» был подписан только в сентябре. Тогда же получены были и первые деньги за него. Но выхода книги в свет Пастернак уже не дождался. Она была издана только после его смерти.

В начале сентября 1959 года в Москву приезжал американский дирижер и композитор Леонард Бернстайн. Вместе с женой 12 сентября они приехали в Переделкино. Бернстайн рассказывал о своем вчерашнем концерте и столкновении с министром культуры Павловым.

— Как вы можете жить при таких министрах! — воскликнул он.

— Что вы говорите, — ответил Пастернак, — при чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные спектакли, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, может быть трагедия, — это второстепенно.

Бернстайн пришел в восторг от такого понимания вопроса.

В декабре 1959 года в Москве проходили гастроли Гамбургского драматического театра. Пастернак был приглашен 12 декабря на «Фауста» с Густавом Грюдгенсом в роли Мефистофеля. Сделанные тогда фотографии запечатлели рукопожатие реальных биографических воплощений двух героев гетевского замысла.

Сохранились воспоминания индийского поэта и профессора Бостонского университета Амиа Чакраварти о встрече с Пастернаком 28 декабря 1959 года. По дороге из Дели в Америку он посетил его в Переделкине. Пастернак говорил с ним о близости смерти и о том, что без веры в Христа он не вынес бы ее ожидания⁵⁵.

Вместе с поздравлениями с Новым годом Пастернак узнал о трагической смерти в автокатастрофе Альбера Камю. «Теоретик абсурда нашел абсурдную смерть», — писала ему Жаклин де Пруаяр 5 января 1960 года и жалела, что не успела познакомиться с Камю, который хотел этого, так как собирался поставить у себя в театре пьесу Пастернака.

«Это очень тяжелая потеря для меня, — отвечал Пастернак в письме от 17 января, — крушение одной из самых прекрасных надежд. Я так мечтал, что смогу когда-нибудь познакомиться с ним в Париже».

«Жаклин, мне так мало осталось жить!» — писал он на следующей странице. Чувство нависающей смерти усугублялось ощущением постоянной «замаскированной зависимости, в которой тайная полиция (МГБ) постоянно держит» его самого и всю семью Ольги Ивинской, «ее сына, дочь и ее саму, как заложников, все время следя и шпионя, судя по собственным открытым и бесстыдным признаниям этого учреждения»⁵⁶. При этом Пастернак ссылался на свидетельство Жоржа Нива, французского студента, который часто встречался с ним в то время в доме у Ольги Ивинской и мог это подтвердить.

Из обрывочных сообщений Жоржа Нива, переписывавшегося с Жаклин де Пруаяр, действительно вырисовывается картина регулярных вызовов Ольги Ивинской в Министерство безопасности, то по поводу ее сына Дмитрия, то по поводу дружбы и переписки с иностранцами ее дочери Ирины.

С другой стороны, Пастернака очень волновал конфликт, возникший между его alter ego за границей Жаклин де Пруаяр и издателем Фельтринелли.

Договор с Фельтринелли 1956 года давал ему право на итальянское издание «Доктора Живаго», но он не мог предусмотреть всего объема возросших к этому времени вопросов авторского права. Издание в Милане сделало Фельтринелли владельцем всемирного права на роман. Он чинил всяческие препятствия на пути издательских инициатив Жаклин де Пруаяр, которая намеревалась по просьбе Пастернака опубликовать русский текст романа. Фельтринелли сделал это сам в апреле 1959 года и также взял на себя издание Автобиографического очерка и стихотворений из книги «Когда разгуляется». Русские публикации Фельтринелли грешили ошибками, которые очень огорчали Пастернака. По его просьбе Жаклин де Пруаяр вычитала напечатанный Фельтринелли текст романа, но ей не дали править корректуры, и в следующем издании, вышедшем в Америке в Мичиганском университете, все опечатки были вновь повторены.

Сложности отношений возрастали по мере того, как пьеса Пастернака «Слепая красавица» приобретала реальные черты.

С августа 1959 года, когда стали определяться первые ее очертания, Пастернак писал Жаклин де Пруаяр, что мечтает о том, что она оценит ее литературные достоинства и, в случае одобрения, подпишет всемирный договор с Фельтринелли на ее издание.

«Но это делается от Вашего имени, Вы подписываете договор, не упоминая меня и без моего ведома, все это Вы делаете по Вашей воле в силу права, которое Вам дает старая забытая доверенность, неведомо какого времени, какого содержания и на каких условиях составленная»⁵⁷.

С ноября 1959 года после окончания перевода Кальдерона с новыми силами и увлечением пошла работа над пьесой. Многочисленные исследования по истории крепостного театра и реформам были оставлены. Герои начинали жить своей собственной жизнью, обретали характеры. Вводилось в действие путешествие Александра Дюма по России.

Временами казалось, что все волнения и опасности остались в прошлом.

«У меня все хорошо в видимой и невидимой части жизни, — писал Пастернак Чукуртме Гудиашвили 15 января 1960 года. — Вещи, ее составляющие, давно переросли ту область, где что-то могут сделать и что-то изменить глупость, влияние, случайности, сплетни и слепота. Эти силы мне больше не грозят.

Моя новая работа сейчас в том состоянии, когда художник начинает любить свой новый замысел и ему кажется, что его медленно развивающееся произведение больше и важнее его самого, что если бы пришлось выбирать и уступать, жить скорее должно оно, а не он. Так было и раньше, когда все было так ясно. Так теперь, и с этой новой работой. Но как медленно она подвигается! Как далеко еще до конца.

Это будет некоторый отрывок русской истории девятнадцатого века, протяжением лет в пятьдесят, в драматической форме. Насколько она будет сценична, где и когда ее будут играть, меня даже не занимает. Меня подчиняет и держит надежда, что это будет своего рода сжатое и напряженное творческое свидетельство подлинности и достоверности внутреннего порядка. Больше ничего мне не надо»⁵⁸.

Чувство ограниченности сил и времени подгоняло работу над пьесой. Мешала возраставшая решительность Фельтринелли, который прислал Пастернаку на подпись новый всеобъемлющий текст договора, по которому автор должен был передать ему права на все, когда-либо им написанное в прошлом и будущем. Пастернак неоднократно давал ему понять, что, находясь в весьма неустойчивом положении, он не имеет права подписывать никаких договоров, — непрестанная слежка собирала материал для его судебного обвинения. Фельтринелли придумал выход из этого положения. Он предложил подписать этот договор задним числом и сделать его таким образом старым дополнением к первоначальному, 1956 года. Но тем самым он ставил под угрозу права и деятельность Жаклин де Пруаяр.

Настойчивость Фельтринелли и неуступчивость Жаклин де Пруаяр, отстаивавшей интересы Пастернака, как она их понимала, подталкивали его к тому, чтобы согласиться на условия Фельтринелли. Желание передать ему все права Пастернак объяснял опасностью, которую представляла для него затянувшаяся переписка по этому вопросу. Бесконечные обсуждения в письмах денежных и правовых вопросов не только мешали работе, но угрожали его дальнейшему существованию. Подписание контракта, предложенного Фельтринелли, должно было решительным образом оборвать поток письменных объяснений и положить этому решительный конец.

«Вы будете говорить мне, что он ведет себя низко по отношению ко мне, зачеркивая или решаясь зачеркнуть мою собственную сущность, которая была полезна ему самому. Как будто я спорю с Вами. Но не это интересно. Гораздо интереснее, как Вы своими силами сумеете предотвратить действие его низких поступков. Нам недостаточно быть правыми. Надо добиться успеха. Может быть Вы скажете и будете правы, что я полностью продаюсь в рабство к Фельтринелли. Но что Вы знаете о рабстве?! Если бы мне можно было решать, я пошел бы на зависимость от Фельтринелли в тысячу раз большую, лишь бы не быть вечным рабом Н. Хрущева!»⁵⁹.

13

В переписку с Пруаяр и Фельтринелли зимой 1959-1960 года решительным образом включилась Ольга Ивинская, желавшая примирить обе стороны. Но никто из троих не принимал в расчет стремительно развивавшуюся в эти месяцы смертельную болезнь Пастернака.

В это время у него появились острые боли в спине. Приходилось чередовать работу с лежанием. Он торопился окончить первый акт, чтобы прочесть его друзьям. Последнее письмо Чукуртме Гудиашвили написано 5 февраля 1960 года. В нем звучат прощальные ноты и понимание серьезности предстоящего:

«…какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру, где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождается только после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представленний»⁶⁰.

В письме от 12 апреля 1960 года к Жаклин де Пруаяр слышатся приглушенные и смягченные лаской слова прощания, прерывающиеся приступами усиленного серцебиения и неровного пульса.

По ее просьбе Пастернак посылал ей бумагу, отменяющую ее полномочия доверенного лица. Он писал ей также о планах собрания сочинений в Мичиганском университете, в котором она принимала участие вместе с Г. П. Струве и Б. А. Филипповым. На этот раз он не ополчался на эту идею с негодованием, как обычно, по поводу сделанного им в ранние годы, мысль о собрании неожиданно вызывает у него серьезное отношение. Он как бы отодвигается и смотрит на него со стороны.

Его сверстники поэты неоднократно при жизни выходили собраниями сочинений: Маяковский, Асеев, Тихонов. Пастернак готовил свои собрания дважды, в 1920 и 1932 году, но оба раза безрезультатно. Теперь этим занимались без его участия в далекой Америке. Они уже издали «Доктора Живаго», и теперь шла работа по сбору следующих трех томов. Пастернак услышал в этом звуки посмертной славы, — веяние бессмертия, — скажем его словами, — и устранился.

Он переписывал в это время последние сцены пролога и начало первого акта пьесы. В перебивающемся темпе и неровном почерке рукописи чувствуются перепады усиливающейся боли под лопаткой, которые заставляли его часто прерывать работу. Полежав некоторое время, он вновь находил в себе силы и, стоя за конторкой, продолжал писать. Долго сидеть за столом он уже не мог. Он торопился, чувствуя, что сил остается меньше, перерывы учащались.

На Пасху приезжала к нему в гости его немецкая корреспондентка Рената Швейцер. В гостях были грузины, он был оживлен и взволнован встречей. Но не смог, как хотел, пойти с Ренатой в театр на «Марию Стюарт» во МХАТе. Через несколько дней после ее отъезда он позволил себе лечь в постель. Он сам поставил себе страшный диагноз и, вопреки менявшимся и иной раз обнадеживавшим медицинским прогнозам, оказался прав.

Поначалу врачи говорили о радикулите. Он не мог подниматься по лестнице к себе на второй этаж. Его положили в маленькой гостиной, где стоял рояль. Лежа, он последний раз просматривал перебеленные сцены своей пьесы, рукопись которой ему приносили из верхней комнаты. Он окончил переписывать беловую редакцию пролога и двух сцен первого акта и теперь иногда, когда боль отпускала его, набрасывал что-то дальше.

Мы с женой были у него 2 мая. Он рассказывал нам о пьесе, переписанную часть которой он 27 апреля переслал с Вячеславом Ивановым Ольге Ивинской. Его интересовало, что они скажут о ней, но он просил ее не перепечатывать, потому что считал, что придется сильно сокращать.

Не желая пугать меня, он сказал тем не менее, что лучше врачей представляет себе серьезность своего заболевания.

Кардиограмма показала инфаркт, но врачей пугало ухудшающееся с каждым днем состояние. Была прислана машина, чтобы везти его в больницу. Он вызвал меня и просил отослать машину назад.

— Ты знаешь, в чьи руки я там попаду, — сказал он мне, давая понять, что не хочет видеться с Ольгой Ивинской. Его последние записки к ней, несмотря на нежность, тоже полны просьб не искать встречи с ним. Он хотел умереть дома.

Литфонд прислал постоянного врача, у постели менялись дежурные сестры. Зинаида Николаевна устраивала консилиумы и приглашала самых лучших докторов.

Мужественно и в полном сознании конца Пастернак переносил страдания, стараясь утешить родных, врачей и сестер, которые за ним ухаживали. 26 мая был сделан рентген и поставлен диагноз рака легких, распространенного на желудок, печень и сердце.

За день до смерти, когда после полной потери пульса инъекциями его вернули к сознанию, он жаловался мне, как мучит его сознание незначительности им сделанного и двусмысленности мирового признания, которое в то же время — полная неизвестность на родине, испорченные отношения с друзьями. Он определял свою жизнь как единоборство с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант.

— На это ушла вся жизнь, — грустно закончил он свой разговор.

Мы ждали приезда его сестры Лидии и надеялись, что желание увидеться с нею придаст ему сил. Она сидела в Лондоне в ожидании визы, которую ей не выдавали, а мы ездили ее встречать в аэропорт.

Вечером 30 мая он ясным голосом вызвал нас с братом, чтобы проститься. Он сказал нам, что закон защитит нас, как законных наследников, и просил оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования, — к его заграничным делам.

— И это вынужденное безучастие не лишение, — сказал он, — и не обида, а моя забота о вас.

На исходе 30 мая 1960 года он скончался.

1. ^назад ЦГАЛИ, фонд В.Б. Сосинского.
2. ^назад «Огонек… 1990. N 8.
3. ^назад Б. Пастернак. Об искусстве. 1990. С. 350.
4. ^назад Собрание А.А. Поливановой.
5. ^назад «Литературное обозрение». 1990. N 2. С. 14.
6. ^назад «Доктор Живаго». С. 493.
7. ^назад Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 175.
8. ^назад «Волга». 1990. N 2. С. 169.
9. ^назад Музей Дружбы народов. Тбилиси.
10. ^назад «Литературная газета». 6 января 1957.
11. ^назад Б. Пастернак. Т. 2. С. 657.
12. ^назад Алла Тарасова. Документы и воспоминания. 1978. С. 318.
13. ^назад Там же. С. 319.
14. ^назад «Новая Басманная, 19». 1990. С. 489.
15. ^назад Там же. С. 491.
16. ^назад ЦГАЛИ, ф. 379.
17. ^назад О. Ивинская. В плену времени. Вильнюс. 1991. С. 261.
18. ^назад «The Sundy Telegraph». May 7, 1961.
19. ^назад «Литературное обозрение». N 5. 1987. С. 104-105.
20. ^назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
21. ^назад «Новый миро. 1992. N 1. С. 137.
22. ^назад «Огонек». 1987. N 11. С. 29-30.
23. ^назад Собрание А.А. Поливановой.
24. ^назад Литературный музей Грузии.
25. ^назад «Новый мир». 1992. N 2. С. 144.
26. ^назад Там же. С. 143.
27. ^назад Там же. С. 145.
28. ^назад «Canadian Slavonic papers». 1980. Июнь. N 2.
29. ^назад Lars Gillensten. Несколько замечаний по поводу Нобелевской премии Пастернака в 1958 году. — «Aries». N 1, forum 1983. С. 112-113.
30. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 149.
31. ^назад «Литературная газета». 26 февраля 1992.
32. ^назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
33. ^назад «Вопросы литературы». 1990. N 2. С. 137.
34. ^назад «Вопросы литературы». 1990. N 2. С. 161.
35. ^назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
36. ^назад Собрание А.В. Курсина.
37. ^назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
38. ^назад «Литературная газета». 5 сентября 1990.
39. ^назад Б. Пастернак. Из писем разных лет. 1990. С. 46.
40. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 152.
41. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 155.
42. ^назад «Новый мир». 1990. N 27 С. 157.
43. ^назад «Литературная Грузия». 1980. N 2. С. 37.
44. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 159-160.
45. ^назад А. Белый. Луг зеленый. М., 1910. С. 6.
46. ^назад Литературный музей Грузии.
47. ^назад Там же.
48. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 146.
49. ^назад Там же. С. 155.
50. ^назад «Revue des etudes slaves». 1990. Т. 72. F. 4. P. 752.
51. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 171.
52. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 174.
53. ^назад «Век XX и мир». 1989. N 5. С. 32.
54. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 172.
55. ^назад «Indian Litteral New Daily». 1969. N 2.
56. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 183.
57. ^назад Там же. С. 173.
58. ^назад «Литературная Грузия». 1980. N 2. С. 38-39.
59. ^назад «Новый мир». 1990. N 2. С. 184.
60. ^назад «Литературная Грузия». С. 40.