Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел.

Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь молчит в апрельском повороте –
А небо, небо – твой Буанаротти!
Осип Мандельштам “Я должен жить, хотя я дважды умер”

Последовало добропорядочному и скромному в быту гражданину, безумно талантливому в миру писателю, весьма и во всем отличавшемуся от своих лживых, вороватых, но, главное, бездарных коллег – Леониду Ивановичу Добычину весной жестокого 1936 советского года. Ему предписывалось явиться на собрание, на котором должны были обсуждаться вопросы борьбы с формализмом.

Аутодафе состоялось в городе на Неве, в Доме писателей им. В. В. Маяковского. Зал был переполнен. Основным докладчиком выступал маленький, юркий, торопливый в движениях литературный критик Ефим Добин. (Через несколько десятилетий он станет известен как автор вполне добропорядочной книги о поэзии Анны Ахматовой. Те кто знал его в либеральные 60-е годы, не могли поверить, что в 30-е — он мог взять на себя роль прокурора-обвинителя в деле собрата по литературе). Ему вторил литературовед Наум Берковский, угадавший желание “хозяев” и потому бежавший впереди паровоза – его никто не обязывал бросать в лицо “подсудимому” грозные инвективы. (Через несколько десятилетий он станет крупным ученым, знатоком западно-европейской литературы. Со знавшими его в эти годы повторится та же история, что и с Добиным).

В качестве жертвы был выбран Леонид Добычин. Все собравшиеся явно ощущали на своих затылках ледяное дыхание Большого дома, по иронии судьбы находившегося буквально в двух шагах от писательского. Судилище длилось несколько часов. 27 марта в “Литературном Ленинграде” появился краткий отчет о состоявшейся дискуссии.

Ефим Добин: “…Когда речь идет о концентратах формалистических явлений в литературе, в качестве примера следует привести “Город Эн” Добычина. Добычин идет всецело по стопам Джойса…”Город Эн” – это любование прошлым, причем каким прошлым? Это прошлое выходца из самых реакционных кругов русской буржуазии – верноподданных, черносотенных, религиозных.

Любование прошлым и горечь от того, что оно потеряно, — квинтэссенция этого произведения, которое смело можно назвать произведением глубоко враждебным нам…”

Наум Берковский: “…Добычин – это наш ленинградский грех…Дурные качества Добычина начинаются прежде всего с его темы…Добычин такой писатель, который либо прозевал все, что произошло за последние девятнадцать лет в истории нашей страны, либо делает вид, что прозевал…

Беда Добычина в том, что вот этот город Двинск 1905 года увиден двинскими глазами с позиций двинского мировоззрения…Этот профиль добычинской прозы – это, конечно, профиль смерти”.

“Не могу согласиться…”

В 1989 году, когда можно будет не только вспоминать, как ЭТО было, но и опубликовать об этом воспоминания один из участников того злополучнейшего собрания, совестливейший Вениамин Каверин напишет:

“После прений слово было предоставлено Добычину. Он прошел через зал невысокий, в своем лучшем костюме, сосредоточенный, но ничуть не испуганный. На кафедре он сперва помолчал, а потом, ломая скрещенные пальцы, произнес тихим, глухим голосом:

— К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу не согласиться.

И, спустившись по ступенькам, снова прошел взал и исчез”.

В “Литературном Ленинграде” сверхкраткое заявление писателя, по существу принявшему заранее утвержденное решение, прокомментировали следующим образом:

“…Недоумение собрания вызвало выступление Л.Добычина. Он сказал несколько маловразумительных слов о прискорбии, с которым он слышит утверждение, что его книгу считают идейно враждебной. Вот и все, что мог сказать Добычин в ответ на политическую оценку его книги, в ответ на суровую критику “Города Эн”.

Леонид Добычин появился в северной столице так же неожиданно, как и исчез – после собрания немногочисленные друзья искали его несколько дней, но не нашли…

Группа крови

Он родился в городе Двинске. Выучившись на инженера-технолога, работал в Брянске. Но занявшись тем, чем хотел заниматься всю жизнь – литературой, подолгу задерживался в Ленинграде, а потом и вовсе осел в этом вечно простуженном городе.

Он начал печататься в 1924 году, когда новые хозяева жизни еще сквозь пальцы смотрели на то, что впоследствии получит название “формализм”. Один из лучших и ранних его рассказов появился в “Русском современнике”, издавашемся при ближайшем участии Горького. Потом последуют два сборника рассказов, роман “Город Эн”. Но попав в Ленинград, Добычин в силу характера не вписался в узкий традиционный круг, уж слишком многим он отличался от своих “собратьев”, да и “группа крови” была совершенно иной — не советской.

Большинство из них делало карьеру в литературе – он нет.

Почти все воспевали “прелести строительства социализма” – он по природе своей не мог воспевать что-либо.

Его сверстники писали помногу и бездарно – он писал мало и талантливо.

Им было не место не только в одном городе, в одной литературе, но и на одной земле.

По-настоящему, как может дружить только одаренный человек, Добычин дружил единственно с сыном Корнея Ивановича Чуковского – Николаем, тоже писателем. Обычно же был молчалив, замкнут и вел весьма уединенную жизнь, что для общественного энтузиазма первых десятилетий Советской власти было нечто из ряда вон выходящим.

“Разгром” и обыватели

И пока Александр Фадеев организовывал свой “Разгром”, Федор Гладков лепил “Цемент”, а Мариэтта Шагинян сооружала “Гидроцентраль” – он писал о дремучей провинции, доставшейся в наследство от прошлого новому строю, о самых обычных и простых людях, озабоченных не мировой революцией или возведением очередного Днепрогэса вкупе с построением социализма “в отдельно взятой…”, а собственным неустройством в этой взбаламученной жизни. Леонид Добычин писал о тех, кого в старые времена называли обычным русским словом мещане, которое с легкой руки “буревестника советской литературы” Максима Горького приобрело браный, уничижительный оттенок. Писал в необычной, остраненной манере, почти избегая придаточных предложений и цветистых метафор, с сомнением относясь к орнаменталистским изыскам таких ярких звезд на литературном небосклоне, как Пильняк или Замятин. Не восхищался он и Бабелем и имел свои, чисто литератруные, претензии к всенародному любимцу Зощенко. Может быть, единственный писатель, кого он выделял среди современников, был Юрий Тынянов. Кстати, Тынянову принадлежала блестящая пародия на Добычина, в которой была ярко схвачена его ни на кого не похожая писательская манера.

Мерзавец поклонился

Мерзавец поклонился. В руках его был сверток с конфетами Би-Ба-Бо. Все кругом радостно закричали:

— А, мерзавец, мерзавец!

Папа вынул запонки из манжет. Одна запонка изображала Золя, другая – Дрейфуса. У Дрейфуса были усы. Папа сказал задумчиво:

— Исправник, наверное, умер.

Он съел конфету Би-Ба-Бо. Мадам Лунд сказала:

— Рыба у бр.Клуге – тово-с”.

Нормальный человек в сумасшедшем доме

Когда дело касалось литературы или других принципиально важных для него вещей, Леонид Иванович Добычин был предельно честен перед самим собой и не шел ни на какие компромиссы ни с собственной совестью, ни с соввластью. Выработав свою скупую, но необычайно емкую психологическую манеру, он не собирался отказываться от нее ни в угоду моде, ни в угоду новым политическим веяниям – в августе 1934 года с трибуны I Всесоюзного съезда писателей Горький на весь мир объявил, что отныне главным методом советской литературы является социалистический реализм. Отныне, присно и во веки веков! Бывшему семинаристу, тов. Сталину, оставалось только что отпустить прошлые грехи «мастерам» его «культуры» и, усмехнувшись в прокуренные усы, произнести: «Аминь!». Что, вероятно, кремлевский горец и сделал.

В “этой” литературе Леонид Добычин оставался таким же одиноким, как и Андрей Платонов – он не мог себя переделать или переиначить, для этого необходимо было не просто вывернуться наизнанку, но изменить собственной природе, и даже более того – изменить состав собственной писательской крови, а это для него было невозможно и потому равносильно смерти. Он не имел ни учителей, ни учеников. Он создал собственный ни на кого не похожий стиль. Он создал свой особый, несколько странный добычинский мир, в котором негероичные герои плакали и смеялись, радовались маленьким радостям жизни и огорчались мелким житейским неурядицам, в конце концов, жили и умирали – но делали это по-своему, веренее, по-добычински. Такой писатель просто по определению был чужд советской литературе и не мог уцелеть на советской земле. И Добычин, судя по всему, это хорошо понимал – нельзя быть нормальным человеком в сумасшедшем доме.

Он все больше и больше входил в конфликт не с писателями даже – со временем, в котором выпало жить, с эпохой, с которой он никак не совпадал и, главное, в которую не хотел вписываться, с системой, которая рано или поздно должна была расправиться с ним, как и с другими нормальными одиночками.

Противостояние

Он противостоял как умел этому пошлому советскому миру, сплошь и рядом населенному “тонкошеими вождями” и чекистами, героями и стукачами, литературными функционерами и жуликами всех мастей, и в этой неравной борьбе “безысходно доброго“ (по выражению все того же Вениамина Каверина) Леонида Добычина побеждал безжалостный “век-волкодав”, который бросался на плечи не только Осипу Мандельштаму, тоже изгою, не вписывавшемуся в новую действительность. Может быть, действительно лучше было и умереть, но как утопающий цепляется за соломинку, он цеплялся… нет, не за жизнь – за литературу и продолжал по-прежнему складывать слова. А что еще оставалось делать…

В 1931 году у него выходит в свет вторая книга рассказов “Портрет”. Некто Осип Резник разражается в “Литературной газете” статьей “Позорная книга”. “Литературный критик” в духе эпохи ничтоже сумняшеся доносил:

“Портрет? Название обязывает и даже не располагает к догадкам. Шестнадцать истерик (рассказов) этой позорной книги представляют, собственно говоря, разговоры ни о чем. Купола, попы, дьяконы, ладан, церковная благодать, изуверство, увечные герои и утопленники наводняют эту книгу. Рядом с ними, под их влиятельным шефством, пребывают “идеи” и люди. Чем же хочет нас “удивить” автор, уличный фотограф советской действительности?

Конечно же, речь идет об обывателях, мещанах, остатках и объедках мелкобуржуазного мира, но, по Добычину, мир заполнен исключительно копотью и смрадом, составляющим печать эпохи, где Международный женский день знаменуется хождением в баню, I Мая – стиркой, а 7 Ноября – двумя объявлениями в газете – о выборе кондитерских изделий (от частника) и о торжественном благодетельственном молебне (от епископа)…

Вся книга – опошление лозунгов революции… Вся книга – сплошное нанизывание этих анекдотов и впечатлений человека, беспомощно зажмурившегося в страхе перед действительностью…

По улицам Ленинграда проходят различные люди, большинство из них здоровые: жизнерадостные и энергичные строители социализма, но автор пишет: «Толкались мошки». Прибавим – они неоднократно толкались и продолжают толкаться в советскую литературу, проникая сквозь плохо прикрытые двери некоторых издательств.

Товарищи ленинградцы, проверьте дверные замки и установите необходимую охрану».

Ничего «тов. Резник» не понимал в искусстве слова. Ничего не понял и в прозе Добычина, как не понял и то, что не хотел он «толкаться в советскую литературу», а хотел печататься, как и каждый нормальный писатель. Критик (что тоже было в духе времени) выступил, как прокурор – пока он еще не требовал «крови» жертвы, но призыв захлопнуть перед Добычиным двери всех издательств звучал как приговор. Однако приговор оказался отсроченным по времени: «товарищи ленинградцы» не вняли (бывало и такое) или недосмотрели (что тоже случалось) и плохо справились с поставленной перед ними задачей — Добычину удалось напечатать еще роман «Город Эн».

Слово и дело

Через год после этой «вражеской вылазки» газета «Правда» откроет широкомасштабную кампанию — на всю страну и оповестит мир, всех художников и нехудожников, что в Советском Союзе «сумбур вместо музыки» не пройдет и что главным врагом текущего момента в искусстве первой страны победившего социализма является формализм:

«Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо…»

Слово было сказано – дело было за делом, оставалось найти врагов. Первым «плохо» стало Дмитрию Шостаковичу, против которого, в основном, и было направлено выступление центрального органа ЦК ВКП (б). Гениальный композитор долгие годы не сумеет оправиться от сокрушительного удара. Но и этого было мало, потому что, как утверждала газета, «левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке». Чувствуете замах? За палаческими угрозами явно просматривалась дьявольская улыбка «кремлевского горца». Мгновенно пошла цепная реакция. «Сумбур», а, следовательно, и «врагов» начали выискивать в театре, кино и литературе.

В Москве аукнулось – в Ленинграде откликнулось. Там в жертву был принесен неудобный, выпадающий из общей обоймы советского существования Леонид Добычин. Где-то наверху было решено, что в советской литературе не место его странным, «дурно попахивающим иронией и насмешкой» над новым бытом произведениям. Слепые — вожди слепых! «Они» только чуяли, но не понимали, что речь в этих произведениях шла не о быте, а о бытии. Вовсе не бытовые, а экзистенциальные проблемы волновали уничтожаемого писателя. Но что-что, а замах у главного палача страны и его подручных был верный – Мандельштама сгноят в лагере, Замятина отпустят за границу, перестанут печатать Ахматову, начнут травить Булгакова. И так далее, и так далее, уничтожать (или избавляться другими способами) будут самых талантливых, самых умных и все понимающих. Печальный синодик можно длить до бесконечности.

«А город от воды ополоумел…»

…Леонид Добычин покончил с собой на следующий день после собрания ленинградских советских писателей. Для этого он избрал столь же необычный способ, сколь необычными, не вписывающимися в насаждаемую сверху скучную и однообразную литературу, были его произведения. Он не застрелился, не повесился, не бросился под проходящий по Невскому дребезжащий трамвай – он утопился. В холодных мартовских водах известной реки — «А город от воды ополоумел…»

После него осталось только одно письмо, написанное перед уходом Николаю Чуковскому, в котором он просил рассчитаться друга с его долгами, после получения причитавшегося ему гонорара.

Письмо заканчивалось такими словами: «А меня не ищите, я отправляюсь в далекие края».

«Через две недели, — вспоминает Вениамин Каверин, — Чуковские получили письмо из Брянска от матери Леонида Ивановича. Она писала, что он прислал ей, без единого слова объяснения, свои носильные вещи. «Умоляю вас сообщите мне о судьбе моего несчастного сына».