| Главная | Информация | Литература | Русский язык | Тестирование | Карта сайта | Статьи |
Карпов И.П. «Русская душа» как имя и предикат (И.А. Бунин. «Деревня»)

Проблема бунинского изображения «русской души» как правдивого или ложного — абсурдна. Несомненно, что в повести объективировался определенный бунинский тип авторства в условиях — освоения определенного жизненного материала, жизни крестьянства; столкновения идеологемной установки и жизненного материала; в условиях специфики авторского поэтического таланта и жанра.

«Русская душа» как имя и предикат Прямые именования

Прямое именование «русской души» — «русского народа» начинается на первых страницах повести — в репликах Тихона Ильича.

«Живем — не мотаем, попадешься — обротаем. Но — по справедливости. Я, брат, человек русский. Мне твоего даром не надо, но имей в виду: своего я тебе трынки не отдам! Баловать, — нет, заметь, не побалую!» (3: 8).

Так впервые говорится о «русской душе» и приписывается ей наиболее нелюбимое Буниным качество — бахвальство, национальная спесь.

Напрашивается прямое сопоставление с произведением, которое создавалось почти через двадцать лет после «Деревни» — романом «Жизнь Арсеньева, Юность»: это же «качество» русского народа осмысливается в речи автобиографического персонажа, в его воспоминаниях о мещанине Ростовцеве, у которого квартировал гимназист Арсеньев.

«— Надо ко всему привыкать, барчук. Мы люди простые, русские, едим пряники неписаные, у нас разносолов нету…

И мне показалось, что последние слова он произнес почти надменно, особенно полновесно и внушительно, — и тут впервые пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью« (5: 53).

«Гордость в словах Ростовцева звучала вообще весьма нередко. Гордость чем? Тем, конечно, что мы, Ростовцевы, русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порождение исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире. Да и одному ли Ростовцеву присуща была эта гордость?» (5: 53–54).

Этой же темой начинается и первый разговор Тихона Ильича с Кузьмой.

Кузьма говорит, что он «странный русский тип». Тихон Ильич — что он тоже русский.

Кузьма уточняет:

«Ты вот, вижу, гордишься, что ты русский, а я, брат, ох, далеко не славянофил! Много баять не подобает, но скажу одно: не хвалитесь вы, за-ради Бога, что вы — русские. Дикий мы народ!» (3: 26).

Тихон Ильич соглашается:

«Это-то, пожалуй, правильно, — сказал он. — Дикий народ. Шальной.

— Ну, вот то-то и есть. Я, могу сказать, довольно-таки пошатался по свету, — ну и что ж? — прямо нигде не видал скучнее и ленивее типов. А кто и не ленив, — покосился Кузьма на брата, — так и в том толку нет. Рвет, гандобит себе гнездо, а толку что?» (3: 26).

Так начинает процесс приписывания идеологеме «русская душа» оценочных атрибутов: дикий, шальной, скучный, ленивый, бестолковый.

Приписание происходит главным образом в диалогах Тихона Ильича и Кузьмы, Кузьмы и Балашкина, всем остальным повествованием оценки персонажей иллюстрируются.

Сюжетная мотивировка диалогов не совпадает с их содержанием.

Первый раз братья встречаются по инициативе Тихона Ильича, который намеревается помириться с братом и устроить его управляющим в Дурновку. Но ни о примирении, ни о делах разговора не ведется. Вместо этого Кузьма рассуждает о «русской душе».

После убийства Молодой своего мужа Родьки Тихон Ильич едет к брату с целью посоветоваться, как быть. Но после его признания — «мой грех» — следует опять же пространное размышление Кузьмы, изложение целой концепции межличностных отношений в крестьянских семьях.

Резкая характеристика народа в диалогах смягчается тем, что братья сами причисляют себя к народу, говорят, что и они русские, что и они — дурновцы. И все-таки все наименования «русской души» исходят из одного — авторского — видения жизни народа.

Все характеристики русского народа Тихоном Ильичом и Кузьмой представляют собой обыденные суждения, в основе которых личностная оценочная позиция, поэтому один обыденный довод легко побивается другим — таким же бездоказательным, субъективным.

Кузьма — Балашкину: «Такой народ! Величайший народ, а не «такой», позвольте вам заметить»; «Платон Каратаев — вот признанный тип этого народа!» (3: 56).

Балашкин — Кузьме: «Вши съели твоего Каратаева! Не вижу тут идеала!» (3: 56).

Кузьма — Балашкину: «— А русские мученики, подвижники, угодники, Христа ради юродивые, раскольники?» (3: 56).

Балашкин — Кузьме: «- Что-о? А Колизеи, хрестовые походы, войны леригиозные, секты несметные? Лютер, наконец того?» (3: 57).

Кузьма (в разговоре с Тихоном Ильичом) не соглашается с мыслью о том, что русский народ отстал в своем развитии из-за векового монголо-татарского ига, «побивает» эту мысль расхожим доводом:

«А кто виноват? Татаре, видишь ли, задавили! Мы, видишь ли, народ молодой! Да ведь авось и там-то, в Европе-то, тоже давили немало — монголы-то всякие. Авось и германцы-то не старше…» (3: 27).

Тихон Ильич (в размышлениях наедине, сам с собою) — тоже ссылается на другие страны.

«— Да неужели так и в других странах?

Нет, не может того быть. Бывали знакомые за границей, — например, купец Рукавишников, — рассказывали… Да и без Рукавишникова можно сообразить. Взять хоть русских немцев или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, — и не только по пьяному делу, — все помогают друг другу; если разъезжаются — переписываются, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разговаривают, как с равными, — вот вспомнить-то ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать… Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет…» (3: 44).

Так думает Тихон Ильич, в одной из бесед с Кузьмой говорит то же самое.

«— Верно. Ни к черту не годный народ! Ты подумай только…

И оживился, увлеченный новой мыслью:

— Ты подумай только: пашут целую тысячу лет, да что я! больше! — а пахать путем — то есть ни единая душа не умеет! Единственное свое дело не умеют делать! Не знают, когда в поле надо выезжать! Когда надо сеять, когда косить! «Как люди, так и мы», — только и всего. Заметь! — строго крикнул он, сдвинув брови, как когда-то кричал на него Кузьма. — «Как люди, так и мы!» Хлеба ни единая баба не умеет спечь, — верхняя корка вся к черту отваливается, а под коркой — кислая вода!» (3: 105–106).

Таким образом идеологема «русская душа» наполняется все новыми и новыми «эпитетами» — «Ни к черту не годный народ», далее будет — сквернословы, лентяи, лгуны, «бесстыжие»…

Косвенные именования

1. Народ не имеет искреннего религиозного чувства.

Тихон Ильич: «Все грешны. Да ведь сказано: за один вздох все прощается» (3: 27).

Кузьма: «А ты остановись да подумай: как же это так? Жил-жил свиньей всю жизнь, вздохнул — и все как рукой сняло! Есть тут смысл ай нет?» (3: 27).

Кузьма наблюдает за Акимом и размышляет:

«Он (Аким. — И.К.) опять торопливо перекрестился и опять с размаху поклонился — и Кузьма уже с ненавистью взглянул на него. Вот Аким молится — и попробуй-ка спросить его, верит ли он в Бога! Из орбит выскочат его ястребиные глаза! Разве он татарин какой» (3: 76).

2. Народ живет двойственной, лживой жизнью, потому что жизнь его строится на расхождении слова и дела.

«- Вот, вот, вот! — подхватил Кузьма, стуча ногтем по столу. — Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слово — одно, а дело — другое! Русская, брат, музыка: жить по-свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи!» (3: 27).

3. Межличностные отношения у русских людей строятся на насилии, грубости, издевательствах.

Кузьма — Тихону Ильичу: «Чем позлей уязвить? Бедностью!» (3: 31).

Это положение подтверждается двумя примерами. Тихон Ильич встречает крестьянина Якова словами:

«Хоть бы картузишко купил себе» (3: 20).

Разговор мужиков в селе Казаково, куда приехал Кузьма в надежде устроиться на работу, начинается словами одного из них:

«Ты бы, Акимушка, хотя поясок-то купил, — притворно-просто говорил пекарь, труня и поглядывая на Кузьму, — приглашая и его послушать Акима» (3: 73).

4. Крестьяне грубы, черствы, радуются несчастью другого человека.

Кузьма: «На пожар, на драку весь город бежит, да ведь как жалеет-то, что пожар али драка скоро кончились!» (3: 30).

Такое отношение к другому человеку — его несчастью как забаве, как развлечению, и данная деталь (пожар) — обыгрываются в близком к повести рассказе «Худая трава».

«Он (умирающий крестьянин Аверкий. — И. К.) жадно прислушивался к тому шуму и гаму в селе, который люди, бегущие на пожар, всегда зачем-то преднамеренно увеличивают. Он, по старой привычке, заразился было этим чувством, но скоро понял, что пожару он только обрадовался — обрадовался развлечению, тому, что прибегут к нему, потащат его из риги вон, понял и то, что пожар далеко и что ничего этого не будет — и опять почувствовал равнодушие, опять лег» (3: 396).

Этот пример еще раз указывает на характерную черту бунинского типа повествования: с одной стороны, абсолютно всему приписывается авторское мировосприятие, а с другой, в завуалированной форме — в описании воплощается не изображение персонажа, не «перевоплощение» в него, а собственное авторское отношение к изображаемому: крестьянин не просто как-то реагирует на пожар, но в его сознании каким-то образом присутствует мысль, «оценка», размышление о «типичности» «шума и гама», «который люди, бегущие на пожар, всегда зачем-то преднамеренно увеличивают».

Это пример того, что мною называется авторская повествовательная атмосфера.

5. Крестьяне жестоко относятся не только друг к другу, но и к птицам, животным.

«Мажут бедным невестам ворота дегтем! Травят нищих собаками! Для забавы голубей сшибают с крыш камнями! А есть этих голубей, видите ли, — грех великий. Сам дух святой, видите ли, голубиный образ принимает!» (3: 30).

Эта черта крестьянской «русской души» раскрывается в целом ряде эпизодов.

Тихон Ильич «изо всей силы ударил Буяна сапогом в голову» (3: 54), «молодой человек» отрубает курице голову: «<�…> и через минуту раздался короткий стук, и безголовая курица, с красным обрубочком шеи, побежала по траве, спотыкнулась и завертелась, трепыхая крыльями и разбрасывая во все стороны перья и брызги крови» (3: 70).

Аким в восприятии Кузьмы:

«И, прислушиваясь, осклабился, поднял брови, и его суздальское личико стало радостно-грустно, покрылось крупными деревянными морщинами.

— Вот бы из ружья-то его! — сказал он особенно скрипуче и картаво. — Так бы и кувыркнулся!

— Это ты про кого же? — спросил Кузьма.

— Да про соловья-то этого…

Кузьма сжал зубы и, подумав, сказал:

— А стерва ты мужик. Зверь» (3: 75).

6. Русскому народу в его исторической жизни приписываются вероломства, убийства

Кузьма: «Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство…» (3: 30).

7. Отвратительны отношения в крестьянских семьях.

Кузьма: «<�А песни? Все одно, все одно: мачеха — «лихая да алчная», свекор — «лютый да придирчивый», «сидит на палате, ровно кобель на канате», свекровь опять-таки «лютая», «сидит на печи, ровно сука на цепи», золовки — непременно «псовки да кляузницы», деверья — «злые насмешники», муж — «либо дурак, либо пьяница», ему «свекор-батюшка вялит жану больней бить, шкуру до пят спустить», а невестушка этому самому батюшке «полы мыла — во щи вылила, порог скребла — пирог спекла», к муженьку же обращается с такой речью: «Встань, постылый, пробудися, вот тебе помои — умойся, вот тебе онучи — утрися, вот тебе обрывок — удавися»…» (3: 31).

Данная система внутрисемейных отношений иллюстрируется всем повествованием, особенно подчеркивается жестокое отношение мужчин к детям и женщинам.

8. Народу приписывается беспамятство, жестокое отношение к детям.

«…Он сам почти ничего не помнит из этой жизни. Совсем, например, забыл детство: так, мерещится порой день какой-нибудь летний, какой-нибудь случай, какой-нибудь сверстник… Кошку чью-то опалил однажды — секли. Плеточку со свистулькой подарили — и несказанно обрадовали. Пьяный отец подозвал как-то, — ласково, с грустью в голосе:

— Поди ко мне, Тиша, поди, родной!

И неожиданно сгреб за волосы…» (3: 43).

Иное дело, когда плеточку со свистулькой как реалию своего детства вспоминает автобиографический персонаж в романе «Жизнь Арсеньева. Юность».

«А потом были еще две великих радости: мне купили сапожки с красным сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер сказал на весь век запомнившееся мне слово: »В аккурат сапожки!» — и ременную плеточку с свистком в рукоятке… С каким блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна, и этой упругой, гибкой ременной плеточки!» (5: 11).

В памяти Тихона Ильича остались опаленная им кошка, за которую его секли, плеточка, жестокость отца. В памяти автобиографического персонажа плеточка ассоциирует с комплексом тончайших переживаний, она вписана в концепцию начала жизни как постижения природно-предметного мира, дана в системе чувственно-страстного восприятия и возвышенной стилистики.

9. Именование крестьянина «зверем».

Кузьма несколько лет вместе с братом был коробейником, т.е. бродил по той местности, которая и описывается в повести, он «довольно-таки пошатался по свету», но он многое видит как бы впервые, и эмоциональная реакция его на крестьян — это реакция первого видения, реакция удивления, взгляд «цивилизованного» человека на «аборигена».

Кузьма — Акиму: «— А стерва ты мужик. Зверь» (3: 75).

Кузьма о Дениске: «циничное животное» (3: 104).

Кузьма видит вошедшего к нему Иванушку:

«Кузьма отрывался от книги и с удивлением, с робостью смотрел на него поверх пенсне, как на какого-то степного зверя, присутствие которого было странно в комнате» (3: 95).

Кузьма у гроба Иванушки: «Руки его, сложенные и закоченевшие под огромной грудью на чистой посконной рубахе, уродованные мозолистыми наростами в течение целых восьмидесяти лет первобытно-тяжкой работы, были так грубы и страшны, что Кузьма поспешил отвернуться. А на волосы, на мертвое звериное лицо Иванушки он даже и покоситься не мог, — поскорее кинул белый коленкор» (3: 97).

Кузьма о Молодой: «Удивило и поразило его равнодушие Молодой к нему, больному. «Зверь, дикарь! — думал он <�…>» (3: 101).

В рассказе «Ночной разговор», который является вариацией эпизода беседы крестьян и Кузьмы в шалаше, говорится:

«И через минуту гимназист с ужасом и отвращением увидал то, что прежде видел столько раз совершенно спокойно: голую, мужицкую ступню, мертвенно-белую, огромную, плоскую, с безобразно разросшимся большим пальцем, криво лежащим на других пальцах, и худую волосатую берцу, которую Федот, распутав и кинув онучу, стал крепко, с сладостным ожесточением чесать, драть своими твердыми, как у зверя, ногтями» (3: 239).

Подобным видением наделяется даже старая крестьянка Анисья, которая, идя к сыну, сначала по-авторски воспринимает природный мир, потом подходит к пашущему землю мужику, спрашивает, правильно ли она идет, просить дать ей воды. Вся сцена выписана теми поэтическими приемами, которые были наработаны Буниным в «Деревне».

««В Ланское!» — тоже криком отозвался большой босой старик, расстегнувший под своей первобытно-густой бородищей ворот длинной рубахи, подоплека которой чернела от пыли и пота. «А напиться, родный, нечего?» Он, шатаясь, оступясь в борозде, подошел в это время с сохой к меже и, обивая блестящую палицу о подвои, остановился. «Можно», — сказал он. Она подняла с межи кувшин, заткнутый шапкой, и припала к воде, косясь на ступни старика. Он был страшен, похож на лешего или болотного: огромная голова, зеленовато-желтые кудлы, такая же борода, фиолетовое конопатое лицо и совсем зеленые глаза, свирепо сверкавшие из-под косматых и редких бровей; ступни же его — цвета свеклы — напоминали сошники. Но сразу видно — редкой доброты человек…» (3: 253).

10. Не только во внешности и поведении крестьян постоянно отмечается дикое, звериное, но и крестьянское жилище уподобляется звериному логову.

«И неприятно чернела только темная изба Серого. Она была глуха, мертва. Кузьма уже знал: если войдешь в ее темные полураскрытые сени, почувствуешь себя на пороге почти звериного жилья — пахнет снегом, в дыры крыши видно сумрачное небо, ветер шуршит навозом и хворостом, кое-как накиданным на стропила…» (3: 91).

Как звериное описывается крестьянское жилище и в рассказах.

«Спал Иван с сумрачным, презрительным лицом, Иван, в черной землянке которого на краю голой деревни, в темноте и грязи, под низким потолком, под дерновой крышей, уже третий год лежит, умирает и все никак не умрет его страшная, черная старуха мать, а зубастая, худая жена кормит темно-желтой, длинной тощей грудью голопузого, сопливого, ясноглазого ребенка, с губами, в кровь источенными несметными избяными мухами» («Ночной разговор») (3: 243).

В рассказе «Князь во князьях» Лукьян Степанович не достраивает дом, ждет, пока подрастут внуки: «Пусти-ка их! Живо все шпалера обдерут» (3: 325). Он с большой семьей живет в землянке, в которой «мрачно, темно», мокрый земляной пол, сырость. В конце рассказа это жилье называется: «теплая земляная берлога».

«Особенно хорошо знал жизнь деревни Евгений Алексеевич, много рассказывал жутких историй. Он делился с Яном своими впечатлениями о жизни в Огневке, вспоминал мужиков, их жестокое обращение с женщинами» (воспоминание В. Н. Муромцевой-Буниной) (Бабореко 1983: 137).

Таким образом собирались для повести именно «жуткие истории», то, что подходило под концепцию, что соответствовало авторской идеологеме.

Бунин вспоминал о своем чтении на Капри у Горького рассказа «Веселый двор»:

«Все очень хвалили, сам Горький — сдержанно, намекнул, что России я не знаю, ибо наши места — не типичны, »гиблые места»…» (3: 633).

Бунин, несмотря на переменчивость отношения к повести, остался при мнении, что он «взял типическое».

На «типизацию», на обобщение направлены финальные сцены всех трех частей повести. Первая часть заканчивается следующим эпизодом, в котором выражается авторское видение русской жизни.

«Он допил рябиновку, накурился так, что потемнело… Неверными шагами, по зыбкому полу, вышел он в одном пиджаке в темные сени, ощутил крепкую свежесть воздуха, запах соломы, запах псины, увидал два зеленоватых огня, мелькнувших на пороге…

— Буян! — позвал он.

Изо всей силы ударил Буяна сапогом в голову и стал мочиться на порог.

Мертвая тишина стояла над землей, мягко черневшей в звездном свете. Блестели разноцветные узоры звезд. Слабо белело шоссе, пропадая в сумраке. Вдали глухо, точно из-под земли, слышался все возрастающий грохот. И вдруг вырвался наружу и загудел окрест: бело блистая цепью окон, освещенных электричеством, разметав, как летящая ведьма, дымные косы, ало озаренные из-под низу, несся вдали, пересекая шоссе, юго-восточный экспресс.

— Это мимо Дурновки-то! — сказал Тихон Ильич, икая и возвращаясь в горницу» (3: 53–54).

Полемика с гоголевской «птицей-тройкой» очевидна, полемика со всеми, кто по-иному видел Россию, ее будущее.

Да и сам писатель воспринимал и выражал в слове даже отдельные реалии природно-предметного мира в иные времена своей жизни по-иному.

Вспомним из «Антоновских яблок»:

«Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле. Дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд… ближе, ближе, все громче и сердитее… И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю…» (2: 160).

Это еще одно подтверждение той мысли, что всё в бунинских произведениях слагается из одних и тех же деталей, из «архива» авторской памяти.

Кузьма: ««Русь, Русь! Куда мчишься ты?» — пришло ему в голову восклицание Гоголя. — «Русь, Русь!.. Ах, пустоболты, пропасти на вас нету! Вот это будет почище — «депутат хотел реку отравить»… Да, но с кого и взыскивать-то? Несчастный народ, прежде всего — несчастный!..» (3: 63).

Так как человеческое мышление способно любому имени приписать любой предикат, так как в художественном тексте объективируется эмоциональная сфера субъекта словесной деятельности и его обыденные представления о мире и человеке, то — вполне естественно, что Бунин, сочинив себе данную картину народной жизни, в атрибуте «несчастный» выразил свое отношение к предмету изображения — «русскому народу», «русской душе вообще».

Литература

  1. Бунин И. А. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1987-1988. Цитирую по этому издания, указывая том и страницу.

Из книги: Карпов И. П. Авторология русской литературы (И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов): Монография. — Йошкар-Ола: Издательство «Марево», 2003. — 448 с. (Библиотека лаборатории аналитической филологии. Серия 1: Аналитические исследования. Вып. 3.)

HTML-версия Studio KF, при использовании ссылка на сайт https://russofile.ru обязательна!

В начало страницы Главная страница
Copyright © 2024, Русофил - Русская филология
Все права защищены
Администрация сайта: admin@russofile.ru
Авторский проект Феськова Кузьмы
Мы хотим, чтобы дети были предметом любования и восхищения, а не предметом скорби!
Детский рак излечим. Это опасное, тяжелое, но излечимое заболевание. Каждый год в России около пяти тысяч детей заболевают раком. Но мы больше не боимся думать об этих детях. Мы знаем, что им можно помочь.
Мы знаем, как им помочь.
Мы обязательно им поможем.