Прищепа В.П. Российского Отечества поэт (Е.А. Евтушенко: 1965-1995 гг.)

Рецензенты: кандидат филологических наук, профессор Красноярского государственного университета Г. М. Шлёнская (кафедра литературы КГУ), кафедра литературы Хакасского государственного университета им. Н. Ф. Катанова.

Прищепа В. П. Российского Отечества поэт (Е. А. Евтушенко: 1965-1995 гг.). - Абакан: Издательство Хакасского государственного университета им. Н. Ф. Катанова, 1996. - 344 с.

В оформлении использованы фотографии из архива автора.

Данное издание является второй частью исследования о жизни и творчестве выдающегося российского поэта. Литературоведческому анализу подвергаются поэзия и проза, литературная критика и публицистические произведения, кинематографическая и фотографические работы Е. А. Евтушенко, созданные в последнее тридцатилетие завершающегося столетия. Критическая оценка распространяется и на язык поэзии, и художественный мир его творчества в целом. В монографии определяется место поэта в литературно-политической борьбе 60-90-х гг., сущность его мировоззрения и творческой эволюции в контексте шестидесятничества.

В работе используются данные личных собраний поэта, его матери З. Е. Евтушенко, литературоведов В. В. Артемова, Ю. С. Нехорошева, государственных архивов.

Впервые дается не только представление о творческом пути поэта, но и его результаты, подводятся итоги идейно-эстетических достижений и потерь поэта.

Книга рассчитана как на широкий круг любителей поэзии, так и на специалистов: филологов, преподавателей высшей и средней школы, учащихся гуманитарных лицеев, гимназий, студентов вузов.

Ах, колокольчик под дугой,
ты, правда, крошечный такой,
но где-то спрятана в тебе
большого колокола грусть,
и звоном, душу мужика
ты выражала все века
от колокольчика до колокола, - Русь.

Когда звонят колокола,
роса особенно светла,
и васильки чуть привстают, как очи синие лугов.
Благословляет этот звон
героев павших вечный сон,
благословляет детский смех и чью-то первую
любовь.
. . . . . . . . . . . . . . .
Когда звонят колокола,
то просыпается зола
врагом сожженных деревень
           на распроклятой той войне,
и в каждом колоколе скрыт
набат, который чутко спит,
и в каждом русском скрыт набат -
пусть где-то в самой глубине.

Когда звонят колокола,
им даль бескрайняя мала,
и птицы медные летят и по полям и по лесам,
и ты. смиряя в сердце дрожь,
глаза закроешь и плывешь
по зазвеневшим небесам, ну а куда -
не знаешь сам.

Поэт в России - больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит
             гордых дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет...

ВВЕДЕНИЕ

Творчество Е. А. Евтушенко последнего тридцатилетия - достаточно сложный этап его художественной эволюции, неоднозначный и противоречивый, с определенным трудом поддающийся толкованию.

Это отрезок времени, совпадающий и с печально затянувшимся брежневским правлением, когда страна "уверенно" входила в "период упадка" (Б. Ш. Окуджава), погружалась в тягостное состояние "гражданских сумерек", и с андроповско-черненковским межлетием, обозначавшим симптомы обратного хода отечественной истории, точнее -"топтание на месте", и с энергичным порывом нашего общества к горбачевской перестройке, и с ельциновским "смутным временем", когда последние надежды на возрождение России, кажется, окончательно рухнули.

Е. А. Евтушенко, провозгласивший: "от века своего свободным быть позорно", оказывается в эти десятилетия заложником и "жертвой" сказанного. Находясь всегда внутри основных общественных движений, он закономерным образом вобрал в себя всевозможные промахи и ошибки времени, из одной иллюзии бросаясь в другую, еще более сомнительного свойства, что не могло не стать предметом для нападок то "слева", то "справа". Поэт сыскал себе в эти годы не только добрую, но и дурную славу.

"Рок событий", в круговороте которого оказался Евтушенко, был сильнее его, подминая и уничтожая недюжинные стремления поэта понять: куда "несет" его и сограждан России.

Проникновение в его мировоззренческие основания, в суть многочисленных ошибок и заблуждений дает возможность осознать существо художественных устремлений, особенности творческого мышления.

Отсюда вытекает и основная цель нашей работы: понять, кто такой и что такое Евтушенко, осмыслить его феномен личности и художника, наделенный такими разноречивыми дарами, наделавший столько хлопот для властей, нашего общества и литературы.

Бессчетные парадоксы и взаимопревращения Евтушенко творческого и политического характера затрудняют полное его истолкование, поэтому для максимального приближения к истине нами выбирается путь "хождения" по периодам его творческой эволюции, в определенной мере совпадающей с циклами общественных трансформаций и общим ходом литературного развития последнего тридцатилетия.

Парадоксально, но - факт: в период "мягкого" брежневского режима, сменившего "сравнительно вегетарианское время" (И. А. Бродский) хрущевской "оттепели" начинается наиболее продуктивный и в определенной степени плодотворный период работы поэта в отечественной культуре: выходят многочисленные книги и собрания сочинений поэзии, однотомники литературной критики и публицистики, фантастическая повесть и роман в прозе, киносценарии и серия фотографических работ, авторский художественный фильм "Детский сад"...

Если на излете "сталинской" эпохи он успел опубликовать лишь один, к тому же художественно несостоявшийся сборник стихотворений¹, а в "хрущевское" - 7 авторских книг², отмеченных критикой и принесших ему славу, и 6 сборников художественных переводов³, то в брежневское время - 24 книги поэзии⁴, два сборника литературно-публицистической прозы⁵ и одно издание поэтических переводов⁶.

В предыдущий временной период поэт накапливал силы, утверждал свой имидж в литературе. Последующий период - это время закономерного раскрытия его творческого потенциала. За восемнадцать лет брежневского правления он проявит себя как цельная, но противоречивая личность, свои основные качества, как благородные, так и мелкие, заставит говорить о себе как о мужественном гражданине, подлинном борце за выстраданные идеалы и как о конформисте, идущем на профессиональные и этические уступки властям. Если 50-е - начало 60-х годов было временем его славы, то вторая половина 60-х и 70-е годы - это, скорее, период, когда он в полной мере ощутит все бремя славы, сотни раз вынужден будет подтвердить неслучайность своей так называемой "дешевой" популярности.

Насильственная деформация литературного процесса этих десятилетий вносит дополнительные трудности в изучение проблем традиций, взаимодействий, эволюции, влияний и преемственности.

В критике творчество Е. А. Евтушенко последнего тридцатилетия при всем поистине огромном объеме печатной продукции о нем - мало, а то и - неправильно понятый, а главное истолкованный, этап его идейно-художественной эволюции, не только совпадающий, но и в известной мере определяющий общий ход развития российской словесности этого времени. Стихотворная журналистика, литературная беллетристика, по слову М. М. Пришвина, "поэзия легкого поведения" и чистая, истинная поэзия - три основных составляющих пласта евтушенковского художественного мира. Выступая часто как трудно расторжимое единство, своего рода литературный конгломерат, они нередко разъединяются критикой, и - вследствие их искусственного, объяснимого характером литературной борьбы разъятия - рождаются выводы негативного свойства, которые распространяются на весь его художественный опыт.

У Е. Евтушенко сложилась своеобразная концепция творчества - в результате прививки "советского дичка" "классической розе" возник, вопреки пессимистическим ожиданиям, некий "гибрид", несущий в себе многие лучшие вкусовые качества двух стволов единой русской литературы XX века.

Эта сложившаяся система определяет характер и особенности творчества Е. А. Евтушенко.

Журналистско-публицистическое начало нередко заслоняет непосредственную силу и разносторонность писательского наследия. Частые выпады против тоталитаристских притязаний советской власти, а затем - похожие на полувнятные раскаяния "уходы" в тень, молчание и лавирование между разразившихся отечественных и зарубежных скандалов мешали и мешают ясному пониманию и гражданского значения поэта, которое в России, вероятно, долго еще останется неизменным. Обращение к разным и неравнозначным видам творчества запутывали любителей и специалистов-литературоведов в определении места Е. А. Евтушенко в истории русской культуры текущего столетия.

Все, действительно, весьма сложно. Интерес к самым существенным политическим проблемам у Е. А. Евтушенко, к нашему удовлетворению, не вызывает сомнения как у его сторонников, так и у всегдашних оппонентов. Будучи участником и свидетелем многих исторических событий, он сыграл огромную роль в формировании необычного типа писателя и читателя в истории отечественной литературы XX в.

Одна из немаловажных задач нашей работы и заключается в определении места Е. А. Евтушенко в литературно-политической борьбе второй половины 60-х - середины 90-х годов, сущности его социально-политической позиции, его мировоззрения и идейно-художественного мира, в подведении итогов почти полувекового существования поэта в литературе.

Подавляющим большинством исследователей, к сожалению, не принимается во внимание упреждающее критические оценки авторское заявление: "Я - разный". Именно этот смысловой ключ открывает естественно правильный подход, который ведет к более плодотворным результатам. Если учитывать и еще одну особенность художественного сознания Е. Евтушенко - способность к чистоте поэтического выражения, то при трудно обозримом объеме литературной "продукции" с полным основанием можно заявить: истинно поэтических текстов в его творческом наследии вполне достаточно, чтобы понять, что Е. А. Евтушенко по праву носит высокое звание выдающегося поэта второй половины XX века.

Более того, писать сегодня об Е. Евтушенко только как поэте "для всех" или для многих было бы крайне односторонне, а скорее всего, и просто ошибочно. "Полезные ископаемые" его творчества по признанию многих критиков, выброшенные "вулканными извержениями" на поверхность, собирались и поэтами старшего поколения, и сверстниками-единомышленниками, и идущими во след "тихими" и "интеллектуальными" лириками, и представителями андеграунда, нередко "приживаясь" в их поэтике. Е. А. Евтушенко - искатель новых путей в лирике, прозе, публицистике, литературной критике. Творческий поиск поэта никогда не замыкался на чем-то одном, развиваясь по многим направлениям одновременно, поэтому ему характерно существование в нескольких измерениях. Многосторонность его литературной одаренности не укладывается в рамки устоявшихся предвзятых теорий и не ограничивается идейно-художественным пространством шестидесятничества.

Учитывая характер условий для возможной "смены" шестидесятничества и еще только зарождающихся, новых, не имеющих четких контуров и ориентиров течений, необходимо выявить его своеобразие и идейно-художественную специфику, определить типологические схождения с предшествующими культурными эпохами. В этой связи было бы непростительной ошибкой "закрыть" шестидесятничество (а вместе с ним и творчество его лидера) как плодотворное литературное течение и сделать вид, что это только творческое заблуждение некоторых художников и писателей, в основном, посредственных, существовавшее в течение короткого времени и на ограниченном художественном пространстве. Хотим мы этого или не хотим, факты неопровержимо показывают обратное: шестидесятничество состоялось как наиболее идейно и художественно ценное течение второй половины XX столетия, не исчерпало свои идейно-эстетические резервы и к его исходу, и более того - продолжает находиться на одном из самых престижных мест в наше время.

Поэтому слухи о смерти шестидесятничества слишком преувеличены. Данное обстоятельство диктует и еще одну задачу - охарактеризовать это литературное течение, выявить его границы и содержание, соотнося с творческой эволюцией Е. А. Евтушенко. Необходимо также рассмотреть шестидесятничество со стороны его корреляции с современными авангардистскими начинаниями.

В исследовании учитываются результаты работы Евгения Сидорова, министра культуры России, "Евгений Евтушенко: личность и творчество" (М.: Худ. лит., 1987), книги Вячеслава Возчикова "Евгений Евтушенко - критик" (Барнаул: Алтайское кн. изд-во, 1982). Автор продолжает литературоведческий разговор о творчестве поэта, начатый им в исследованиях "Поэма в творчестве Е. А. Евтушенко и А. А. Вознесенского" (Красноярск: изд-во Красноярского университета, 1990) и "Человек, которого не победили" (Абакан: изд-во Хакасского государственного университета им. Н. Ф. Катанова, 1996). Если в предыдущих работах мы обращались к оценке творчества Е. Евтушенко 40-х - первой половины 60-х годов, то в настоящей монографии предпринимается попытка осмысления художественного опыта поэта, накопленного им в 1965 - 1995 гг.

Впервые в литературоведческий обиход вводятся многочисленные материалы личных архивов Е. А. Евтушенко, матери поэта З. Е. Евтушенко, собраний исследователей его творчества Ю. С. Нехорошева (Москва), В. В. Артемова (Иркутск) и др., данные государственных архивов.

"Приложение" включает "Семинарий" о жизни и творчестве Е. А. Евтушенко.

Автор, к сожалению, вынужден констатировать то, что рамки данной работы ограничены, поэтому кинематографический опыт поэта, осмысление проблемы традиций в его творчестве (и некоторые другие аспекты) оказались недостаточно полно представлены в основной части монографии. Частично данные стороны художественного мира Е. А. Евтушенко были описаны в "Семинарии". Автор выражает свою глубокую признательность коллективам кафедр литературы Красноярского государственного университета, Хакасского государственного университета им. Н. Ф. Катанова, принявших участие в обсуждении работы.

"Такой же я шестидесятник..."
(Шестидесятничество как историко-литературное понятие: споры, суждения, оценки)

К исходу XX столетия намечается вполне ощутимая тенденция рассмотрения шестидесятничества как сложного историко-литературного явления. С одной стороны, это не может не радовать, ибо за последнее 35-летие в нашем Отечестве не осталось, пожалуй, ни одного литератора, который не внес бы свою лепту в разноголосье его критического разбора, не выразил бы к шестидесятничеству своего отношения. Формы и качества этих оценочных суждений разные: от распространенного и ничего не проясняющего возмущения мировоззренческой недальновидностью и эстетической ущербностью шестидесятников до признания их промахов и достижений, нередко - высказывания "полного", а потому - сомнительного равнодушия.

Особенно жаркие споры возникают во второй половине 80-х - начале 90-х годов, когда эта тема стала остро актуальной в связи с многими обстоятельствами, одним из которых является "очередная схожесть идейных поисков и задействованность... в историческом процессе тех же лиц⁷, что и в эпоху советской истории, именуемой "шестидесятые". Вполне понятный в целом положительный контекст, в который это идейно-литературное течение было определено в пору начала перестройки, в постперестроечное время, интенсивно расширяясь, становится резко отрицательным.

Вскрытие причин "метаморфоз" критической оценки и переоценки необходимо для понимания феномена этого явления.

Одним из главных мотивов является обострившаяся борьба с шестидесятническими идеями и их художественным опытом "задержанных" поколений русской литературы.

Поколение "семидесятников" (Руслан Киреев, Петр Краснов, Вячеслав Пьецух, начинавший как шестидесятник, Владимир Маканин и др.) отмежевалось от "предшественников" теперь уже легально - мировоззренчески и художнически, выдвинув обвинения, соответствующие их идейно-эстетическому кодексу.

"Восьмидесятники" (в основном известные представители андеграунда) в свою очередь "отделили" себя от предшествующего "поколения сторожей и дворников" (Лев Аннинский)⁸, полностью отвергая идеи и художественную ориентацию "последних идеалистов" ("детей XX съезда"). "Они, в лучшем случае, равнодушны к нравственности, и уж никак нравственная идея не признается подобающим поводом для поэтического вдохновения. Сами принципы шестидесятничества, таким образом, были отвергнуты", - подмечает Игорь Шайтанов⁹.

Актуальной становится тема шестидесятничества как "тормоза" литературного развития¹⁰, причем из политической сферы причины "задержки" поколения "семидесятников" и "восьмидесятников" перемещаются в область литературного развития.

Шестидесятники начинают рассматриваться как едва ли не единственные виновники изоляции двух литературных поколений от читателя. "...Нам представляется иск от лица "потерянного" поколения, со стороны тех, кого нынче именуют андеграундом. Для них, побитых заморозками конца 60-х, ушедших в кочегары и ночные сторожа, мы недостаточно радикальны и бескомпромиссны, причислены к официальной литературе на том основании, что имели возможность публиковать свои вещи", - сетует поэт Александр Кушнер¹¹.

Все смешалось в доме российской культуры: "подснежники" со "сторожами", "сторожа и дворники" - с "оглашенными". К позиционным боям внутри шестидесятничества ("новые славянофилы", "либералы" - "коммуняки" и т. д.) добавились национальные, межпоколенческие и отчасти межнациональные.

Борьба мировоззренческая и литературная, молодые амбиции и "непререкаемое" мнение признанных авторитетов, сведение личных и профессиональных счетов, политические и эстетические обвинения и обиды, борьба за лидерство на Олимпе российской культуры, разнохарактерные соображения одних, разноречивые мнения других, самозащита - третьих. Весь этот идейно-художественный клубок противостояния главным образом был направлен против шестидесятников: "устарели, одряхли - уходите".

Недавние безнадежные романтики защищаются, демонстрируя "старое, но грозное оружие" своих идей и достижений, а часто - просто связей, высказывая обиды своим неблагодарным преемникам.

В ЗАЩИТУ ПОКОЛЕНИЯ

Поверив в свой приход, в свой
                  добрый случай,
как быстро позабыли вы о нас!
О том, что мы могли сильней и
                         лучше,
чем это получается у вас.

Но дерево расти не перестанет,
не пропадут ни жертвы, ни труды.
Мы - лес, мы - кроны,
вы - еще кустарник,
мы - ветки, вы - соцветья и
                           плоды.

Мы наглость вам простим и
                  озверелость,
наивной непогрешности тщету.
Когда вы, наконец, войдете в
                         зрелость,
еще мы будем в силе и в цвету.
(Римма Казакова)

Их общее отношение вполне выражается цветаевскими строчками: "обиды опилась душа разгневанная".

Вся эта шумиха в известной мере подтверждала "успех", остающийся все еще у шестидесятников, не спешащих уступать своего места в истории русской литературы, ибо, как справедливо заметил критик новой генерации Вяч. Курицын, "почти любой шестидесятник богаче шестидесятничества"¹².

И все же обозначился контур условий для подведения предварительных итогов в этой межпоколенческой борьбе, обнажились основания для смены поколений¹³. Исчерпанность шестидесятнической программы стало признаваться и самими устающими от лидерства представителями этого литературного течения¹⁴. "Затянувшаяся гордыня" - так определил историко-литературное самочувствие шестидесятников их сомышленник Станислав Рассадин¹⁵. Отмеченные обстоятельства и приоткрыли перспективу более серьезного и обстоятельного изучения мировоззренческого и художественного опыта шестидесятников.

К середине 90-х годов образуется и вполне ощутимая тенденция к переводу шестидесятничества из сферы текущей литературной критики в область истории литературы. Вместе с тем литературное течение, становясь фактором литературной истории, остается дитем "о двух матерях: оно принадлежит и истории современности."

Рассмотрение ведущейся дискуссии на уровне спора "отцов" и "детей" бессмысленно, малорезультативно. Основной причиной сегодняшнего интереса к 60-м годам и рожденному в его мировоззренческих недрах течению является стремление понять логику исторического процесса.

Таким образом, изучение шестидесятничества как литературного течения, периодов его рождения, становления, развития и самореализации необходимо для понимания будущего литературы. А чтобы в этом разобраться, нужно предварительно понять терминологическое наполнение ряда основных понятий, появление и бытование которых вызвано бурной эволюцией представителей этого течения.

"Шестидесятники"
(о содержании термина)

Этому термину предшествовали "пробные" его варианты: "новая волна" (обладающий видимой неопределенностью), "новая генерация" (неточный и не имеющий "привязки" ко времени), "четвертое поколение" (математически точный, но не вбирающий в себя весь объем течения). Видимо, из-за этих причин термины-заменители и не прижились, а вскоре забылись.

Первоначально термин "шестидесятники" возник по аналогии с одноименным термином, относящимся к известному течению, существовавшему в 60-е годы XIX века.

Вначале в этимологическую основу термина "шестидесятники XX в. " входил фактор временной: период перехода и творческого развития целой генерации поэтов, а затем художников, прозаиков, драматургов, публицистов, режиссеров в отечественную культуру, период "оттепели". Термин появляется к середине 60-х годов, когда отчетливо начинают проступать поколенческие черты ряда: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина. Фактор временной предполагал и определенную мировоззренческую ориентацию, и отчасти "общую" стилевую направленность. Временем конфирмации (самоопределения) шестидесятников становится XX съезд партии, давший основу для оформления их миропонимания и художественных устремлений. Отсюда и термин-заменитель: "дети XX съезда", введенный и особенно тщательно пропагандируемый Е. А. Евтушенко в 70-е годы, а затем переживший "второе рождение" в период перестройки.

Вместе с тем термин "дети XX съезда" дает суженное представление о шестидесятниках, ибо не вбирает всего объема этого понятия.

60-е годы - момент подтверждения заявленных ранее позиций, раскрытия основных мироориентаций.

Положенный в основу термина единый историко-литературный контекст, объединяющий представителей разных идейных и художественных направлений, позволяет уточнить состав шестидесятничества. Если включить уточняющее определение "поэты", то в ряд шестидесятников-традиционалистов (Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Н. Матвеева, Ю. Мориц, В. Высоцкий, Р. Казакова) необходимо включить "шестидесятника И. Бродского"¹⁶, а также трех других "детей Ахматовой": А. Наймана, Е. Рейна¹⁷, Д. Бобышева (+ Глеб Горбовский), начинавших в ранние 60-е годы, представлявших собой своеобразную "ленинградскую" ветвь русской поэзии.

Осознав себя поэтически в 60-х, они в основном самоопределятся на рубеже этого десятилетия.

Я сам такой шестидесятник,
Заброшенный как бы десантник,
В семидесятые года, -

"Дети Ахматовой" восстанавливали нарушенную связь времен, подключаясь к высокой и чистой энергии "серебряного века". Традиционные шестидесятники и представители "ленинградской" литературной школы, смыкаясь во временном пространстве, выбирали разные пути в литературе, входили в один историко-литературный контекст, подчас имея одних и тех же учителей¹⁸. Не случайно, один из "детей Ахматовой", близкий друг Бродского, убедительно утверждает, что их лидер испытал на себе влияние Светлова, Смелякова, Тихонова, которые были учителями и у Е. Евтушенко.

Противопоставление их, которое насаждается в современной критике¹⁹, представляющей поэтов одного исторического контекста антогонистами, резонно лишь в том смысле, если, не нанося вреда целостному представлению о закономерностях литературного развития в 60-е годы, способствует выявлению его идейно-эстетического своеобразия. Все остальные подходы бесперспективны и опасны возможным креном в сторону необъективного прочтения шестидесятничества как литературного течения.

Вполне резонно назвать поэтов-ленинградцев "младшими шестидесятникам", добавив, что художественный опыт их лидера - опыт ускоренного усвоения идейно-художественных уроков традиционных шестидесятников через их преодоление. Роль "восприемника" - не пассивная, а активная, перерабатывающая, рождающая возможность встречного взаимовлияния.

Это обстоятельство продиктовано самой логикой развития таланта, ибо верно подмечено, что "войдя в силу и обретя уверенность, он (талант - В. П. П.) начинает нуждаться в другом писателе... причем как в сочувственнике, так и в оппоненте. Двойная энергия притяжения и отталкивания заставляет писателя ревниво искать в чужих стилистиках то, что созвучно его художественным поискам, - и то, что контрастно оттеняет их. Чтобы расти и развиваться он должен одновременно сближаться с кем-то и противодействовать кому-то; естественно - на уровне форм и идей..."²⁰.

Эти взаимодействия и приводят И. Бродского к борьбе с внешним "подражательствам", к пробуждению самобытных творческих сил. Это обстоятельство в свою очередь способствует идейно-художественной дифференциации внутри шестидесятничества, к одновременному возникновению и развитию его стадий и форм.

"Деление" шестидесятников на поэтов-традиционалистов и "младших" шестидесятников по принципу их эстетической "раздостойности" необходимо понимать диалектически: как равнодостойность в одном историко-литературном контексте. Не случайно, единство шестидесятничества при несхожести и непохожести почерков его разных представителей с понятной ревностью признается и выделяется их литературными "преемниками" - "семидесятниками". "Но есть ли на свете люди более близкие, чем те, что подружились в конце пятидесятых на общем подъеме, общем веселье, пьянстве, на общих страданиях, и главное - на ощущении своей запретной для того времени экстравагантности, талантливости, почему-то вдруг оказавшейся не одинокой, а окруженной близкими, такими же веселыми и гонимыми талантами. Такое братство едва ли еще возникнет где и когда"²¹.

"Шестидесятники"/"эстрадная" поэзия
(Содержательная соотнесенность и "границы" терминов)

По отношению к понятию "шестидесятники" термин "эстрадная" поэзия имеет отношение общего к части его, ибо, как правило, второе определение приложимо лишь к поэзии, причем к тому ее руслу конца 50-х - начала 60-х годов, которое было востребовано "оттепельным" временем.

"Содержательное" наполнение термина - поэзия традиционалистов (или "традиционных" шестидесятников), в то время как шестидесятничество - это представительное общекультурное течение, охватывающее творчество художников целого ряда искусств.

Едва возникнув, термин "эстрадная" поэзия (поэты-"эстрадники") приобрел негативную окраску, которая постепенно усиливалась. Ассоциативная трактовка его ортодоксами советскости предлагалась следующая: "поверхностная"²², бутафорная, сиюминутно-спекулятивная, ненастоящая²³.

Истинность такой интерпретации никем, кроме самих "виновников", не ревизировалась, была таковой как бы вне сомнения. Читатель знал, о ком и о чем идет речь, в то время как поэты, "заклейменные" эпитетом "эстрадники", входили в зрелую пору, укрепляя свои идейно-художественные позиции. Одни "отходили" от эстрадного "опыта" (А. Вознесенский), другие - отвергали его почти полностью, как пройденный этап своей творческой эволюции (Б. Ахмадулина, Ю. Мориц), для третьих эстрада, сцена становилась единственной формой самовыражения (Б. Окуджава, В. Высоцкий, Н. Матвеева). Е. Евтушенко, Р. Рождественский, Р. Казакова, прокляв эстраду как невыносимую долю, остались ей верны навсегда.

Вместе с тем термин получил широкое бытование в начале-середине 60-х годов, хотя для русской и советской поэзии эстрада - ее ровесница. Это неслучайное явление. Причины наполнения термина негативным содержанием и неисторичность подхода к "эстрадной" поэзии заключались в усиливавшемся "противостоянии" литературных сил 60-х годов.

В конце 60-х в употреблении термина начинает ощущаться некий акцент, специальный смысл, который заключался пока лишь в том, что "эстрадная" поэзия начинает явственно противопоставляться "тихой" лирике.

"Эстрадная" поэзия/"тихая лирика"

Противопоставление в общественном мнении "тихой" лирики "эстрадной" поэзии шло не только по тематическому или "поколенческому" признаку, но и по качественным показателям.

Критика начала 70-х объясняла это оформлением в поэзии явственных признаков некоего нового качества. Если в конце 50-х - начале 60-х гг. в молодой поэзии, в основном, была актуальной социально-политическая тематика, то во второй половине 60-х выходят первые сборники "тихих" лириков, в которых обнаруживается внимание главным образом к душе русского человека, живущего внутри народной истории, в российской глубинке. Скорая трагическая гибель певца "звезды полей" и выход его посмертных книг умело использовались критиками "славянофильской" ориентации как обозначение смены якобы антагонистических поэтических поколений, прозвучали поминальные речи в адрес "эстрадной" поэзии. Углубленное изучение нравственно-социальных процессов новой литературной школой трактовалось только как заслуга, новизна их мировоззренческой и художественной задачи воспринимапась изолированно от общего хода развития российской музы. Лишь немногие прозорливые критики резонно определяли органичное единство разнополюсных стилей двух поэтических школ. "Общий поэтический стиль определяется как стиль экспрессивный, как стиль обнажения слов, красок, чувств, как стиль выкладывания вовне, как стиль-крик", а с другой стороны - "поразительное ощущение округлости, Завершенности мира. Никаких углов, никаких воплей. Созерцание и тишина, словно очерченная плывущим звоном колоколов"²⁴.

При всем идейно-эстетическом своеобразии стилей поэтов-шестидесятников они сближаются по значению в литературном процессе, по той роли, которую играют в истории литературы. А их роль - роль внутреннего оппонента ортодоксальной советскости и соцреализму как его порождению. В этом между ними - определенная внутренняя связь. В основе же шестидесятнического мировоззренческого кодекса (по характеру - посттоталитарного) лежит, с одной стороны, разочарование в современной действительности, в перспективах общественного прогресса, а с другой - стремление к борьбе, к очищению революционных идеалов и страстный порыв к общечеловеческим, христианским, "абсолютным" идеалам.

Пути и способы разрешения этих проблем у шестидесятников разные: одни жаждали переустройства общественной жизни (Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, на первых порах - И. Бродский), другие искали утешения и "спасения" в искусстве (Б. Ахмадулина, И. Бродский, отчасти - А. Вознесенский), третьи - в возврате к народной старине, в близости, слиянии с природой (Н. Рубцов, А. Передреев, А. Прасолов).

Безусловно, национальное своеобразие российского шестидесятничества второй половины XX века настолько значительно, что отнесение их к единому типу весьма проблематично, а типологическая общность разновидностей "литературных школ" порой воспринимается относительной и условной. И вместе с тем конкретно-историческая общность шестидесятничества очевидна, она и является предпосылкой взаимовлияний и скрещивания различных стилей внутри одного течения.

Символичным видится и то обстоятельство, что корневое контекстуальное родство разных художников в 60-х ощущалось истинными лириками, которых всемогущая критика определяла то в клан "тихой", то в клан "интеллектуальной" поэзии:

Вдали от всех Парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
(Владимир Соколов)

Шестидесятничество - самое представительное течение российской лирики второй половины XX века, давно уже "переросшее" поколенческие "временные" рамки. В него входят не только представители "тихой" лирики ("младшие" шестидесятники), но и поэты-фронтовики, самоопределение которых "затянулось", выпав на 60-е: Б. Окуджава, Н. Коржавин, А. Межиров²⁵.

Таким образом, шестидесятники-поэты делятся на "младших" ("ленинградская" ветвь поэзии и представители "тихой" лирики), традиционалистов и "старших" (поэты-фронтовики), являя собой идейно-художественный феномен русской музы второй половины XX века.

Шестидесятничество - явление и межнациональное, охватившее фактически все регионы бывшего СССР: И. Драч и В. Коротич на Украине, Арипов, Вахидов в Узбекистане, М. Каноат, Шерали, Киром в Таджикистане, В. Беэкман, Э. Ветемаа и М. Траата - в Эстонии, Ю. Марцинкявичус и Микута в Литве, Вациетис, Зиедонис, Аузинь - в Латвии, О. Сулейменов - в Казахстане. Объединенные в один историко-литературный контекст общими содержательными и эстетическими принципами (сложившимися в 60-е годы), определенной однотипностью миропонимания и единством культурно-художественных традиций эти национальные поэты - настоящий цвет своей культуры.

Возникнув как факт поэтического развития, шестидесятничество охватило многие сферы культуры: прозу, драматургию, литературную критику, журналистику, театр, живопись, кинематограф. Стилевое и тематическое разнообразие российской прозы 60-х поразительно: "исповедальная" проза (А. Кузнецов, А. Гладилин, В. Аксенов), "деревенская" проза (В. Шукшин, В. Белов, Ф. Абрамов, А. Яшин, отчасти - В. Астафьев), "городская" проза (Ю. Трофимов, Л. Петрушевская), писатели, составившие существенную часть третьей волны русской эмиграции (Г. Владимов, В. Максимов), сатирическая проза (В. Войнович). При известных оговорках (возраст, уровень жизненного опыта, разительная непохожесть и время прихода в литературу) все это - полновесное крыло шестидесятнической прозы. Шестидесятничество объединило целый ряд разноплановых, таких "хороших и разных" критиков, как Алла Киреева и Лев Аннинский, Игорь Золотусский и Юрий Селезнев, Игорь Дедков и Владимир Лакшин...

В 60-е годы пришли к зрителю фильмы В. Шукшина, Г. Чухрая, А. Тарковского, Э. Рязанова, Н. Михалкова, спектакли Ю. Любимова, работы Эрнста Неизвестного и Юрия Васильева... Иннокентий Смоктуновский и Валентин Гафт, Олег Басилашвили и Евгений Урбанский...

Конечно, представительность течения и его количественный состав - не главный показатель его идейно-эстетической плодотворности, но если лишь скользнуть непредвзятым взглядом по этому списку, то окажется, что шестидесятничество как общекультурное сообщество - цвет нашего отечественного искусства...

"Преступная эстрада - гулящая сестра"
(признаки стиля "эстрадной поэзии")

Проклятие мое,
      души моей растрата -
эстрада!

...преступная эстрада -
как гулящая сестра.

Уже в 1964 году за "круглым столом" "Дня поэзии" начинается обсуждение предварительных итогов развития эстрадной поэзии. В конце 60-х - начале 70-х годов в печати вновь возникает дискуссия, в ходе которой выявилось стремление к очерчиванию основного стиля поэтов-эстрадников, выявлению его содержательных черт. Мнения разделились, в основном, на три точки зрения. В. Огнев определял эстрадный стиль плодотворным явлением для поэзии минувших лет²⁶, приводя необходимые уточнения: "Эстрада" оказалась переполненной, скомпроментированной, а отвечать предлагают тем, кто не знал, да и знать был не обязан, какого джина выпустил из бутылки"²⁷. Суть в том, что на эстраду на "ловлю счастья и чинов" в середине 60-х хлынула масса посредственных стихотворцев.

Лев Аннинский²⁸ и В. Кожинов, учитывая время открытия нового пласта российской словесности - "тихой лирики", высказывали взгляд противоположный. "Молодежная поэзия рубежа 50-60-х годов не представляет серьезного интереса с точки зрения изучения стиля как такового (хотя она очень интересна в аспекте социологии литературы). Она эклектична, во многом строится на перепевах самых разных стилевых явлений; нередко стиль ее имеет, так сказать, чисто показной характер, являя собой простую демонстрацию той или иной манеры или "приема". Это поэзия, в основе которой лежит всепоглощающее стремление - увлечь, завоевать читателя. Поэтому в ней, по сути дела, нет развивающегося по своим внутренним законам стиля. Вполне естественно, что эти поэты не оказали сколько-нибудь серьезного воздействия на стилевое развитие"²⁹.

А. Михайлов оценивал "эстрадную" поэзию более осторожно: "В поисках популярности на эстраду хлынула масса стихотворцев, далеко не всегда имеющих отношение к поэзии, но вряд ли из этого надо делать далеко идущие односторонне негативные выводы, подвергающие сомнению целесообразность и идейно-эстетическое, воспитательное значение эстрадных выступлений"³⁰. Этим отношением критики (А. Михайлов и Е. Сидоров) демонстрировали более исторический подход к проблеме наличествующих в поэзии 60-х двух стилевых уровней³¹: "эстрадного" и активно формирующегося стиля "тихой лирики".

Мнение А. Михайлова и сегодня видится более убедительным³², ибо показывает эстрадную поэзию неодносторонне, не только с минусовой ее оценкой, ибо в сферу этих выступлений были вовлечены разные поэты: от Евтушенко до Слуцкого, от Твардовского до Асадова. Естественно, что и воздействие на слушателя было разным, да и сам слушатель выбирал свое, "доступное" его разумению, Вот, например, свидетельство В. Я. Лакшина об атмосфере, предшествовавшей выступлению А. Т. Твардовского в Новосибирском Академгородке в 1965 году. "Когда мы приехали в клуб, где должен был состояться вечер, зал битком был набит. Стояли во всех проходах, вдоль стен - а народ все прибывал. Говорят, что было 1 200 человек в зале, который вмещает 800. Во время одного из выступлений раздался глухой стук об пол - девушка упала в обморок, ряды зашелестели, ее вынесли, и все продолжалось, как надо. В президиум прислали записку: "SOS! Задыхаемся в проходах! Разрешите части публики пройти на сцену" Это было сделано, но народу почему-то не стало меньше - видно, опять всосались с улицы!"³³.

Каждый из критиков вполне резонно высказывал суждения, соответствующие его идейно-эстетическим ориентациям, которые в равной степени заслуживают внимания, ибо отражают характер литературной борьбы данного времени. Сегодня мы имеем возможность более беспристрастно взглянуть на эстрадную поэзию как идейно-художественное явление, учитывая вместе с тем вполне понятные для 60-х годов полярные, подчас взаимоисключающие мнения.

Дискутирующие стороны признавали: эстрадная поэзия появилась "на свет божий" как следствие произошедших в нашем обществе известных социально-политических изменений, то есть первопричины ее рождения носят "полулитературный" характер. Именно с этой точки зрения она и должна рассматриваться и оцениваться как историко-литературное явление. Ориентация на массового слушателя-зрителя порождала ее специфические стилевые приметы: многочисленнейшие фигуры (знаки восклицания и вопроса, призывы и обращения, клятвы перед слушающими в своей верности добытым идеалам, утверждение самих этих идеалов и отрицание "старых", обветшавших и сметаемых временем).

Часто используются призывы к борьбе, несущие с собой естественную в этих случаях декларацию:

"Надо не прятаться - драться"
("Братская ГЭС"),

"Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться"
("Я хотел бы...");

"вас призываю
           торчащей в завертинках белой трубою
к бою..."
("Монолог американского поэта").

Состояние "драки", "боя", "борьбы" - наиболее распространенное, постоянное, характерное для поэзии конца 50-х - 60-х годов, несущее отсвет исторического момента. Адресатом, как правило, являлась молодежь, народ и даже человечество, что вело к обязательному ослаблению психологического анализа, значительному "овнешнению" этого "коллективного" героя, к описательности его облика. Как правило, указывалась "социальная принадлежность" этой группы: "рабочие Братска, физики и хлеборобы", внутренние же свойства оставались нераскрытыми. Этот стиль нес в себе свойства, присущие соцреалистическому письму, с его тяготением к обезличиванию и схематизму в обрисовке характеров, своего рода вариант "железного потока" с мужественным автором во главе этого народного шествия - к "правде века".

В этом отношении В. Кожинов высказал вполне верные суждения. Вместе с тем, оценивая стилевые свойства эстрадной поэзии, критик обходил стороной важнейший вопрос его исторической "подпитки", "вынимая" это "бедное" явление из историко-литературного контекста. Пренебрежительно отделяя эти "вредные" наклонности поэзии от "тихой лирики", критик фактически искусственно разъединил единый литературный процесс середины 60-х - начала 70-х годов, рукою безжалостного препаратора нарушая уже самую идею преемственности³⁴.

Практика же поэтического развития показала иные результаты.

Поэтическое сближение или разнохарактерная общность?

Резкое противопоставление "тихой лирики" "эстрадной" в критике происходит на следующих уровнях: "глубина - внешний блеск", "целостное художественное видение - баловство словом, разыгрывание эмоциональных сцен, выхватывание отдельных явлений", "поиски единого образа бытия - попытка суммой фактов, знакомств, знаний, поездок, откликов быть связанным с действительностью"³⁵.

Словно отвечая на эти аргументы, Евтушенко утвердительно выступил против искусственного разделения русской лирики 60-х на "тихую" и "громкую":

Есть поэт всероссийский, вселенский...
("Над могилой Рубцова")

В статье о лидере "тихих" лириков "Хлеб сам себя несет" он растолкует свою мысль более обстоятельно: "Поэзия, как природа, взаимодополнимы и в случае недостаточности гармонии в одном лице восполняет его другими лицами."³⁶ Этот вывод - итог хотя и субъективного, но внутреннего раздумья, которое могло родиться и в недрах поэтического мышления поэтов "рубцовской генерации", никогда не занимавших крайней позиции по отношению к "громким" лирикам. Не случайны, думается, пусть даже факты "внелитературного" плана, возникшие товарищеские отношения между Е. Евтушенко и Н. Рубцовым. "Рядом с родной деревней Н. Рубцова в современной поэзии мы находим и Арбат Б. Окуджавы, и Павловский Посад О. Чухонцева, и торжественный Ленинград А. Кушнера, и Лебяжий переулок А. Межирова... Здесь нет и не должно быть никакой противопоставленности, " - вполне разумно заключал Н. Богомолов, протестуя таким образом против искусственного разделения "эстрадной", "тихой", "интеллектуальной" и "городской" лирики³⁷.

Успех "эстрадной" поэзии в определенной мере "затруднил" путь к читателю некоторым талантливым лирикам, чьи стихи с трудом воспринимались на слух, с эстрады, требовали медленного осмысления, но это означает вовсе не их антогонистическую несостыкованность, а наоборот - обнаруживает процесс полярного взаимодействия на одном витке поэтического развития. Отсюда проистекают не только их разносферные отличия и преимущества, но и общие поколенческие приметы, социальный и природный планы нередко представали у тех и других не в слиянии, а в чередовании³⁸.

"Тихая лирика" явилась естественным продолжением лирики "эстрадной", и, как бы ни стремились их противопоставить критики в последующие годы³⁹, это новое явление не было заменой "громкой" поэзии.

Следует подчеркнуть, что Е. Евтушенко часто оказывался в тех местах российской стороны, которые позднее были освещены историческими переменами, стали литературно значимыми. По существу, он одним из первых (если не первым) отечественных литераторов высмотрел и рассказал о бедах и боли "сирых изб" русской деревни, как говорил его последователь Н. М. Рубцов, о "людях окраины древней". Грани "меж городом и селом", терзавшие в середине 60-х певца "звезды полей", были обнаружены им раньше. В стихотворении "Ирпень" 1961 года находим следующее:

Как трясина, сырая осенняя мгла.
Лакировщики мрачно играют в козла.
Голодает деревня,
                  редеют леса,
но зато космонавты летят в небеса.

В 1963 году, во время "бегства в леса архангельские", он вновь вернется к этой теме. Вот, например, стихотворение "Председателев сын":

С давней грустью запрятанной
он глядит сквозь кусты
на кресты своих прадедов
и на дедов кресты.

Все народ хлебопашеский,
поваленный здесь,
и ему либо кажется,
либо так оно есть,

что, давно уж истлевшие,
из усталых костей
нам родят они хлебушко,
как при жизни своей.

Ну, а ежели выдались
недородные дни -
знать, за что-то обиделись
на потомков они.

И стоят элеваторы,
холодны и пусты,
над землею подъятые,
словно божьи персты.

"Связь времен", насильственно прерванная коллективизацией и ее последствиями, явственно проступает сквозь эти строки. Обнаружив "деревенскую" тему, Е. Евтушенко, как это случалось не однажды, "пройдет" мимо нее, оставив ее идущим вослед представителям "тихой лирики". В статье о Владимире Соколове Е. Евтушенко справедливо предъявляет себе эту "вину": "Очертя голову, я лихорадочно кайлил то тут, то там, потом, не додалбливая, может быть, нескольких сантиметров до золотого слова, бросался на другое место и снова кайлил."⁴⁰

Эта тема будет развита в середине 60-х - начале 70-х на новом витке литературной эволюции, став сущностью, содержательной плотью поэзии Н. Рубцова, А. Передреева, А. Прасолова и других "тихих лириков".

В стихотворении ленского (1967 года) цикла "За молочком" Е. Евтушенко даст образ "одинокого шорника", "обороняющего" брошенную, "мертвую деревню", принцип жизни которого совпадает с мыслями и поступками знаменитого "доброго Фили", одиноко живущего "меж звериных дорог", на "лесном хуторке". Эти образы родственны в нашей поэзии середины 60-х годов, хотя и созданы двумя разными поэтами - яркими представителями двух идейно-художественных ориентации "громкой" и "тихой лирики", но принадлежащими одному поэтическому поколению шестидесятников. В стихотворениях ленского цикла картины деревенской жизни становятся еще более тягостными, мрачными:

Крест-накрест окна горбылем,
как будто избы крестятся,
прощаясь с тем, что там -
                        в былом,
а в будущем не встретится.
Лишь тучи ходят вверх и вниз.
Летают и не тают,
как будто души мертвых изб
над крышами витают.
("За молочком")

Необходимо выделить как родовое свойство "эстрадной лирики" ее игровое, театральное начало, которое поэты продолжают разнообразить в последующие десятилетия. "Стихи Вознесенского... становятся еще лучше, когда их играют актеры на Таганке, поют певцы на музыку Щедрина, когда их иллюстрирует Шагал или оформляет Медведев", - резонно подмечал Б. Слуцкий⁴¹. Эти слова в полной мере приложимы и к творчеству Е. Евтушенко: когда его поэму "Под кожей статуи Свободы" ставит Ю. П. Любимов или стихотворение "Окно выходит в белые деревья" читает Олег Басилашвили, поет Клавдия Шульженко или Марк Бернес, иллюстрирует В. Валериус; он сам создает по мотивам своих ранних произведений зрелищные фильмы - все это укрупняет его художественный мир, разнообразит его и делает по-своему неповторимым.

Эта черта поэтики шестидесятников не имеет в своей основе недостаточность мира поэтического, она подчеркивает созвучность этого мира с другими видами искусства, возникающую его эховость и отзывчивость.

Стремление эпатировать публику отличает поэтику Е. Евтушенко и А. Вознесенского: острые гражданские заявления одного и экстравагантные образы другого шестидесятника⁴² - наиболее приемлемые и распространенные формы.

Следует подчеркнуть и еще одну важную особенность поэтического мира шестидесятников - обращение к этой особой, специфической ассонансной рифме.

Евтушенко широко использует акустический, ассонансный принцип рифмовки, который предлагает отход от визуального, "точного" совпадения. Наблюдается опора на опыт народного творчества, предназначенного для произнесения, а также уроки таких русских классиков, как А. С. Пушкин, А. К. Толстой, В. В. Маяковский, Б. Л. Пастернак, которые нередко указывали на примат произношения перед написанием.

В поэзии 50 - 70-х годов акустический принцип становится одним из основных⁴³.

Евтушенко смело использует, в основном, два вида этой, по словам Ю. Минералова, "классической современной рифмы": женскую и дактилическую, в которой совпадают, как правило, лишь ударные гласные и опорные согласные, звуки, расположенные вправо от ударного гласного, могут не совпадать или повторяются частично⁴⁴. Таковы рифмы поэта: а) дактилические - "доблестно - докторша", "догмами - добрыми", "музыкой - мускульной"; б) женские - "мокрых - модных", "цепкой - церковь", "сельским - сеном". Эти поиски характерны и для других шестидесятников, например, для поэтики А. А. Вознесенского.

Вместе с тем интенсивное использование торопливым Евтушенко акустического принципа ведет нередко к созданию опасности: созвучия теряют общее в фонетическом отношении, что грозит исчезновением рифмы: "дитя - депо", "мясники - Москвы" и др. В поэтике Е. А. Евтушенко наблюдаются и вовсе неуклюжие, даже уродливые рифмы, типа "сиротскую" - "игроцкую" (от "игра"). Эти примеры расшатывания рифмы - издержки, служащие предметом справедливой в этом отношении критики со стороны защитников русской рифмы⁴⁵.

Поиски новой рифмы, стремление вырваться из круга привычных способов рифмовки вело к расширению "репертуара". Неточная рифма часто становилась семантически точной: "по-старому" - "по-сталински", "раненно" - "Марина Ивановна" (Цветаева - В. П. П.) и т. д. Наблюдаются случаи, когда рифма несла "обратную" семантическую точность, выражая антитезное содержание: "правительство - провинция". Вместе с тем желание новизны "во что бы то ни стало", небрежное применение перспективного принципа рифмовки вредно сказывалось на стихотворном развитии Евтушенко, способствовало возникновению суждений о его поэтической малограмотности⁴⁶. В то же время следует подчеркнуть: этот принцип поэтов-шестидесятников будет достаточно ощутимо использоваться представителями старших поколений в литературе, в том числе и Твардовским. В его замечательном цикле стихотворений 1965 года "Памяти матери" нетрудно найти такие неточные рифмы, как "матерями - ранней", "попозже - по почте", "посылая - позволяем", "минуло - немилое", "дерево - отмеривают", где созвучие отодвигается вглубь строки, захватывая не только концевое созвучие, но и предударную его часть"⁴⁷.

Опыт евтушенковской предударной рифмы повлиял и на представителей более позднего призыва: Николая Рубцова ("дремлет - деревни", "ветер - медведя") и поэта "интеллектуально-тихой" лирики Владимира Соколова: "пламя - (в) плане", "стихами - дыханье". Вместе с тем отметим: последователи рифмовки Евтушенко осторожно использовали ее возможности, не торопясь применяли ее к своим художественным задачам.

В целом же расширение звуковой сферы рифмы и поэзии шестидесятников приводило к обогащению палитры стиха, к эстетическому воспитанию читателя посредством ассоциативных связей, возникших вследствие включения в рифмованные сочетания слов, которые ранее не воспринимались как созвучия.

"Случилось что-то, видимо, со мной..."
(Е. А. Евтушенко во второй половине 60-х годов: вхождение в "брежневское" время)

Внутри меня осенняя пора.
Внутри меня прозрачно и прохладно,
и мне печально, но не безотрадно,
и полон я смиренья и добра.
("Осень", 1965)

В середине 60-х годов произошли существенные изменения в литературном процессе, которые повлекли за собой перемену облика отечественной литературы. Это получит отражение и в сфере поэтической: произойдет смена двух больших периодов в развитии российской музы⁴⁸.

Значительно трансформируется и художественный мир Евгения Евтушенко, в котором проступит неожиданно "меланхолическое" начало. Это вполне понятно: нельзя постоянно находиться на "пределе сил своих", порою необходимо и оглянуться назад, подвести итоги, сосредоточиться на внутреннем мире, направляя взгляд в себя.

Поэзия Е. А. Евтушенко второй половины 60-х отмечена в целом более спокойным, "ровным", элегическим тоном. Она как бы погружается в зону размышления о жизни, о предназначении писателя, о судьбе России и человечества. Явственно проступают, одновременно и параллельно идут два взаимосвязанных процесса: углубленного постижения произошедшего поворота в народной судьбе, вобравшей в себя и его собственную, и процесс расширения познания всечеловеческих закономерностей развития. Переменчивое состояние охватывает достаточно продолжительный (по меркам склонного к скорой "перестройке" Евтушенко) период: 1965 - конец 70-х годов. Это пятнадцатилетие, в свою очередь, достаточно легко "разделяется" на два неравноценных (во временном отношении) цикла: 1965-1970 гг. и 1971-1980 гг.

Первый период несет в себе определенные кризисные настроения, вызванные болезненным вхождением страны в "период упадка", крушением веры в позитивное изменение социально-политического климата в России Это переходный этап в жизни поэта, во время которого происходят важные трансформации, отразившиеся на мировоззренческом и творческом уровнях. Идет изменение стилевой фактуры стиха Е. Евтушенко.

В этом отношении его поэтическое развитие находилось в русле основного хода развития отечественной литературы второй половины 60-х, когда российская словесность искусственно "расщеплялась" добросердечной критикой на "тихую" и "громкую" (эстрадную) поэзию, "деревенскую" прозу и прозу о Великой Отечественной войне, а в конце 60-х происходит и еще более страшное: насильственное разъединение на советскую и эмигрантскую (читай: антисоветскую) литературу.

Последнее обстоятельство приводит к возникновению третьей волны русской литературной эмиграции, образуется отток от и без того пораженной потерями Б. Л. Пастернака, А. А. Ахматовой литературы - Иосифа Бродского, А. Синявского, Ю. Даниэля и многих других значительных писателей России.

Это период значительных потерь литературы метрополии, когда была разгромлена редакция журнала "Новый мир", а последний авторитетный защитник свежего, свободного слова А. Т. Твардовский умер в опале⁴⁹.

В это время устанавливается жестокий цензурный надзор над печатным словом.

Е. Евтушенко в силу своей органической погруженности в современность естественным образом не мог не натолкнуться на воздвигнутые между писателем и читателями преграды.

Он теряет своего героя.

Поэтика Е. Евтушенко чутко отреагировала на "обратный ход" советской истории. Главные его произведения второй половины 60-х годов наполняют литературные "двойники" автора, несущие в своих семантических основах, с одной стороны, определенную "ущербность", надломленность, отторжимость от времени, а с другой - наделенные авторской "настыринкой" и "несгибинкой" характера. Это "катер связи" ("Катер связи"), "подранок-селезень" ("Подранок") с красноречивым посвящением А. Вознесенскому, "оратор-пророк", заблудившийся "в лесах архангельских" ("Долгие крики"), бессильный перед таинством природы "удачливый охотник" ("Глухариный ток").

Образы-враги карбаса "Микешкин" (читай: "катера связи") - лексически выверены, они несут в себе семантику, относящуюся к "водному", "морскому" бытию: "подлая мель", "айсберги литые", "сволочь-качка", "волны-волкодавы", "голубые ледяные миражи", "ложные маяки" Смысловое наполнение их - обозначение препятствий на пути к искомой правде (на языке автора-"морехода" - "чистой воде"). Их возникновение первоначально связано со вступлением во власть "общего мрака", в который приводят гибнущие души "метеопророки". "Ход холостой" гибнущих "от удушья" (В. Высоцкий) порождает такие явления, как "оголтелое пьянство и свинство", трусливый "крысиный визг". Одним словом: "отстой".

Эти образы с "затемненным" смыслом - симптом наступления нового периода в творческой эволюции поэта.

Ключ к этой поэтической "азбуке Морзе" автор не прячет, он на виду: "вечномерзлотное ханство". "Горькая тема" "холода", "морозов", "заката" "распространяется в таких уродливых образах, как "карликовые березы", "кладбище китов". Желая быть правильно понятым своим массовым читателем, поэт также спешит растолковать семантику читателю элитированному. "Вечером Евтушенко Доминантная фигура... Читал стихи - лучшее о "ползучих березках" - то есть о себе, о своей литературной судьбе. К этому сводятся все его стихи...

Суббота 23. Ноябрь. 1968 (В. П. П.). Сегодня приехал ко мне второй центральный человек литературы Александр Исаевич", - вспоминал К. И. Чуковский⁵⁰.

Мнение именитого соседа Евтушенко по даче в Переделкино трудно назвать субъективным, хотя бы по той простой причине, что это мнение К. И. Чуковского. В эти годы подцензурные А. И. Солженицын и Е. А. Евтушенко, выражая каждый по-своему свой протест против накрывшей страну (и литературу) "советской ночи", объединенные этими борениями, терпеливо несли "вахту на закате".

Вместе с тем философско-политическая природа общих их усилий была разной. Если для А. И. Солженицына советский строй перешел в разряд нереанимируемых чудовищ, то Е. Евтушенко воспринимал его "живым трупом", с болью обнаруживая все разрастающиеся на его теле метастазы. Собственно, уже в 1963 году, в "Казни Степана Разина" Евтушенко подойдет к верному открытию: "нет царей хороших...". Но великий соблазн все же увидеть "человеческое" нутро социализма, свойственный левому крылу шестидесятничества, окажется сильнее реальной оценки положения дел в государстве.

Обращаясь к советской истории, Солженицын этот "евтушенковский" вывод сделает одним из идеологических оснований своей концепции, показывая жестокое лицо социалистического вампира.

Евтушенко же в это время даст нам собственно сам процесс "метаний", свое болезненное социально-нравственное прозрение, в то время как А. И. Солженицын, поставив безжалостный диагноз, вступает в беспрецедентную борьбу с "всесильным" монстром.

В этом отношении Евтушенко выражал настроения, характерные для большей части либеральной отечественной интеллигенции, то есть наиболее типичные, всеобщие. "С теми, кто в боли" дойдя до края пропасти, он остановился, "боясь" шагать дальше - к солженицыновскому пониманию хода российской истории советского периода.

"Великий зэк", понимая свое "опережение" времени, смело шагнул в пропасть, на краю которой остановились либералы. Осознавая "собственную правоту", он чувствовал, что не будет "понят своей страной". Солженицын пребывал в сомнениях: показывать или нет "Архипелаг Гулаг" А. Т. Твардовскому, прийдя к решению со знаком минус: не примет душа Александра Трифоновича такую правду.

Оставаясь в "одиночестве", Солженицын занимает независимую позицию. Он следует в эти годы гордому завету А. С. Пушкина: не зависеть "ни от властей, ни от народа, никому отчета не давать" (А. С. Пушкин. Из "Пиндимонти").

Евтушенко пошел другим (своим), петляющим путем: вместо культа личности Сталина он, обращаясь к "народному" материалу, начинает создавать один из любимых мифов шестидесятничества: культ народа, культ "простого человека", который всегда являлся основой идеологии всякого тоталитарного режима⁵¹. Одна крайность заменятся другой, в принципе однотипной, не новой и даже в определенном смысле опасной. Поэта же больше всего беспокоит образовавшаяся оторванность, разобщенность "отчаяньем сорванного голоса" (В. Высоцкий) с "малыми" людьми российской глубинки. Опальный поневоле, он торопится восстановить эту "народническую" связь, задавая себе вполне резонные вопросы:

Голос мой в залах гремел, как набат.
Площади тряс его мощный раскат.
А дотянуться до этой избушки
Он слабоват.
("Долгие крики")

И он, как бы оправдываясь ("Извините, не заметил"), каясь, создает коллективный образ народа, беря у него (читай: "России") силы взаймы. "Просторы Печоры", "изба рыбака" ("Изба") как символ трудовой, народной России, Иван-дурак и Илья Муромец ("Ах, как ты, речь моя, слаба", "Баллада о Муромце"), рыбак по прозвищу "бляха-муха" ("Бляха-муха") и "рыбак по имени Глаша" ("Невеста"), "бабушка Олена" ("Оленины ноги"), "автор нежных дымчатых рассказов" ("Шутливое"), "первый ненец-живописец Тыко Вылка" ("Про Тыко Вылку"), "схимник" ("Легенда о схимнике"), "девочки из школы сельской" ("Баллада спасения"), "Морковский Петька из Одессы" ("Баллада веселая")...

Эти полюбившиеся поэту труженики русского Севера дают уроки истинного, а не кажущегося мужества, ощущение судьбы многолюдной, народной. "Печорский цикл" - своеобразная галерея живых портретов простых, но истинных тружеников земли, которые необходимы поэту, терявшему точку опоры.

"Бегство в народ" было тем целительным средством, которое помогло поэту самосохраниться, уберечься от "распада". Это уникальное свойство Е. Евтушенко очень точно сформулировал его товарищ по шестидесятническим боям Эрнст Неизвестный: "Евтушенко похож на непотопляемый корабль: когда один отсек заполняется водой, он переходит в другой...". Это качество всегда раздражало и выводило из себя мстительную критику и его оппонентов, тщетно ожидавших и надеющихся на его творческую "гибель всерьез". В 1965 году поэт в известном "Письме к Есенину" даст верную самооценку этому состоянию:

Но наш корабль плывет,
хотя мелка вода,
мы по суху вперед Россию тащим.

Главное в этом "заявлении" выражено в первой строке: "но наш корабль плывет". И корабль действительно плыл. Бегство в народ для Евтушенко было одновременно и бегством в природу, в которой он и нашел силы для упокоения и сбора сил.

Нужно отдать Евтушенко должное: для самоспасения он проявляет поистине фантастические поступки, которые помогают понять и осмыслить многообразие и глубину его личности и ее возможности.

Именно такие "тупиковые" ситуации в жизни и творчестве поэта и помогали формированию своеобразного природного мира, значительно укрепляющего его поэтику.

"То, что дарит нам природа - неслучайно"
(Природа в творчестве Е. А. Евтушенко)

Невысказанность далей и полей
подступит к горлу,
сплавливаясь в слово...
Е. Евтушенко

В поэтическом творчестве Е. Евтушенко собственно пейзажных стихотворений, в которых природа выступает полноправной хозяйкой, немного. Обращение к природно-изобразительным картинам обусловливается, как правило, необходимостью привлечения дополнительных эстетических средств - для раскрытия внутреннего состояния лирического героя. В большинстве случаев природа выступает либо фоном, на первом плане которого находится человек, раскрывающий свою сущность через отношение к ней ("Охота", "Береза", "Совершенство"), либо является средством характеристики условий, в которых формируется его личность. Так, например, картины сибирской природной предметности становятся сценой для "действующих лиц и исполнителей" в главе "По ягоды" из поэмы "Станция Зима", снега в кинофильме "Детский сад" передают свою первозданную чистоту заблудшей Лиле, "тающая" "в тумане река" содействует спасательному раскрепощению лирической героини (стихотворение-песня "Бежит река"), выявлению смятенности ее души на "каторге чувств" (С. А. Есенин).

Природа для Е. Евтушенко - и одно из основных средств бытописания.

Это категория, несущая в себе прежде всего воспитательную функцию, хранящая в себе тайное средство спасения для дисгармоничного человека в драматичные минуты жизни, его исцеляющая и врачующая сила. Определяющий мотив отношения человека и природы поэтом сформулирован так: "То, что дарит нам природа - неслучайно".

Взгляд на место и значение природы в жизни человека у Евтушенко скорее традиционный, народный: природа - кормилица, мать родная человека. Глубоко аналитическое натурфилософское прочтение природы как "вековечной давильни" Н. А. Заболоцкого⁵² в поэтике Е. Евтушенко "отсутствует", ибо основным центром земного бытия он считает человека.

Вместе с тем у Е. Евтушенко наличествует собственное философское понимание природы как прародительницы, первоосновы, "первоисточника" человеческой вселенной.

Лирический герой, может быть, не очень последовательный и вдумчивый, но - вечный (и опять же - суетный, нетерпеливый) ученик природы.

Человек редко растворяется в природе, его жизнь, по Е. Евтушенко, протекает скорее параллельно, в определенные моменты сливаясь с ее жизнью. Его деятельная сущность как бы "приводит" в движение окружающий природный мир (50-е годы).

В целом можно сказать: не природа является руководителем и наставником человека, а законы общества, которому он принадлежит. Человек отражает в своем сознании природу, которая не вбирает его, наблюдает за ним, изредка вынося свой "всепрощающий" вердикт. Так, в стихотворении "Береза" она проявляет свое врачующее участие в излечении "случайно" ранившего ее охотника:

от дробинок его
        в ствол вонзившихся,
брызнул,
        брызнул
           березовый сок.
И охотник,
        забыв об измотанности,
вдруг припал
         пересохшей душой,
будто к собственной давнишней молодости,
к бьющей молодости чужой.

Особую, спасительную и очищающую силу поэт находит в природных образах малой, сибирской родины, способных вернуть "больному, тяжелому" герою состояние внутренней, душевной гармонии. Лежащий "в усталой и бледной постели" герой (автор), возвращаясь к воспоминаниям Детства, "восстанавливается" потому что

рука,
     с кровати опущенная,
              касается Ангары...
("Итак, я опять в этой комнате...")

В природе поэт находит христианское милосердно-прощающее начало, обожествляет ее. Бог как бы растворяется в природном существе, пропитывая ее своей духовной энергией. Таким образом, природа в мировоззрении поэта оказывается своего рода посредником между человеком и Богом, помогающим понять загадочную сущность мироздания. Несовершенство мира, демоническая дисгармоничность человеческой сущности, драматические коллизии бытия, превратившие человеческую жизнь в земной ад, своего рода нравственный Чернобыль, уравновешиваются умиротворенностью природы, постигаемой либо в процессе созерцания (что - реже), либо в моменты душевного кризиса. "Разбалансированность" человеческого бытия компенсируется в сознании поэта совершенством природного мира.

Тянет ветром свежо и студено.
Пахнет мокрой сосною крыльцо.
И потягивается освобождено
утка, вылепившая яйцо.
      И глядит непорочною девой,
      возложив, как ей бог начертал,
      Совершенство округлости белой
      на соломенный пьедестал.
("Совершенство")

В минуты созерцанья, дающие благодарные плоды смятенной душе человека, пот не прочь признать вторичность искусства, "проигрывающего" как результат человеческой деятельности перед плодом, отразившим божий замысел:

Повторись - как природы творенье,
над колодцем склонившись лицом...
("Совершенство")

В 50-е годы природа для героя - и мастерская, в которой он "деятельный хозяин", преобразующий в соответствии с государственной волей целинные земли. Это отношение - следствие модной в то время иллюзии, заключающейся в том, что преображение земного облика природы преобразит и человеческую жизнь. Отсюда - бедность, зарисовочность природных примет, схваченных на бегу. Для него "эта" природа - чужая, ибо его интерес к ней носит прикладной, "производственный" характер. Иное дело - картины сибирского быта, в которых герой осознает свою родственную притяженность, единство с природой. Отсюда - и яркие картины зиминского "ландшафта", ставшие одними из лучших не только в его творчестве, но и одними из самых выразительных в русской лирике второй половины завершающегося века. Если герой в "целинных" стихотворных репортажах "проскакивает" природу, принимает ее как само собой разумеющийся фон для его самоупоенной жизнедеятельности, то в "зиминском" цикле - он находится внутри ее, внимательно и благодарно принимает ее плоды, своего рода уроки щедрости и бескорыстия.

Герой поэзии Евтушенко 50-х годов, кажется, не способен к длительному созерцанию, так как он человек волевой, деятельный. Вместе с тем присущая ему уникальная "жадность до всего", внимательность и острота зрения и слуха⁵³ в совокупности с пронзительным умом заставляют его остановиться, прервать спешку. В эти мгновения он способен вдруг преобразиться, очароваться родными "ягодными местами", становясь неистовым природолюбом и природоведом.

В "печорском цикле" поэт ищет и находит в ней столь необходимую точку опоры, соотносит свои беды с ее огромностью и всепоглощающей мудростью, видя в ней свое зеркальное отражение. Поэтому присяга на верность делу великих идей персонифицирована в "присяге простору".

Клятва верности - это признание действенной силы простора природного.

Таким образом, природа из мастерской, где герой творит свои чудесные преобразования, постепенно превращается в храм, который уже в 70-е годы воспринимается полуразрушенным, отчего полуразрушены и семейные очаги.

Образ Братской ГЭС как символа социалистического счастья сменяют образы мятежного Байкала, удушаемого "плодами" человеческого сосуществования, "израненной" золотодобывающими драгами реки Колымы.

Природа у поэтов-шестидесятников (А. Вознесенский, Б. Окуджава, Б. Ахмадулина), как правило, добра и беззащитна (а если и проявляет свой нрав, то для того, чтобы напомнить человеку о его саморазрушительных грехах), она просит ответного участия и помощи. Устойчивые мотивы, совпадающие пейзажные образы, текстуальные переклички неслучайны; они, по верному выводу М. Эпштейна, "знаменуют требования новой этики к человеку: распространить на природу ту любовь к ближнему, которая раньше в лучшем случае доставалась лишь собратьям по человеческому роду"⁵⁴.

Вместе с тем, не ставя перед собой задачи подробного анализа пейзажных образов Е. Евтушенко, литературовед делает не совсем убедительные выводы, сравнивая природу, преобразованную творческой волей Вознесенского и Евтушенко: "пейзажные мотивы у Вознесенского более разнообразны и самодостаточны, чем у Евтушенко"⁵⁵. Если вторую половину утверждения можно отчасти принять, то первая - весьма относительна. По разнообразию использования пейзажных мотивов Евтушенко вовсе не уступает своему невольному "оппоненту", a, наоборот, превосходит его.

Лексический анализ его стихотворных произведений показывает что в частотном "природном" словаре наличествуют самые разнообразные мотивы и образы. Творчество Евтушенко богато мотивами "растительными". Это образы трав ("Зашумит ли клеверное поле", "Зазвенели бубенчики хмеля"), цветов ("Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую", неожиданный, но не обманный "цветок картошки"), деревьев (береза, "невыплакавшаяся ива", клен, "сосны по утру", "декабристские лиственницы", "виноград зеленый", черемуха, "свежий запах лип", яблоня), ягод (клубника, "синяя ягода" (голубика), "ткемали белые").

Глава "По ягоды" (п. "Станция Зима") - своего рода поэтический справочник, в котором толкуются редкие в русской поэзии дары природы.

По своему беспрецедентна и тщательно конкретизируемая природная география евтушенковского творчества: начинаясь с зиминских "ягодных мест", она вбирает в себя богатство и разнообразие всей Земли, всех пространств, на которых оказывается неистовый, жадный до впечатлений поэт. "Величье океана", "простор земель непаханых", "вздрагиванья неба и земли" - вся неразъемная природная огромность обозревается, осязается, "пробуется" им.

Внутреннему состоянию, как правило, соответствуют и привлекаемые поэтом природные образы и мотивы, которые делают пейзажи его произведений динамичными, исполненными внезапных порывов и смещений. Камерные пейзажи нередко совмещаются с широким обзором действительности.

Пейзаж (или пейзажный мотив, штрих) выступает так часто как зачин к любовному или нравственно-философскому сюжету, как обстановка лирических переживаний. Применяется принцип параллелизма природных и душевных явлений, часто использованный А. А. Ахматовой, М. И. Цветаевой, М. В. Исаковским (например, "Широк и желт вечерний свет...", "Красною кистью рябина зажглась", "Летят перелетные птицы") и восходящий к поэтике русской народной песни. Уже в ранних стихах Евтушенко умело использует этот принцип:

Бежит река, в тумане тает.
Бежит она на склоне дня.
Ах, кавалеров мне вполне хватает,
Но нет любви хорошей у меня.
("Бежит река", 1961)

Фольклорная основа стихотворения и послужила главной причиной "ухода" его "в народ", благодарно воспринявший текст - и музыку Калмановского как свои, народные.

Модель "пейзаж - душевное состояние" будет в дальнейшем разнообразиться, дополняться:

В лодке, под дождем колымским, густо льющим,
Примерзая пальцами к рулю,
Я боюсь, что ты меня не любишь,
и боюсь, что я тебя люблю.
("В лодке, под дождем колымским...", 1977)

Кренились от шторма заборы,
и крались мы в тенях озяблых...
("Краденые яблоки")

             ...И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
("Любимая, спи")

Переливы разнообразных земных и "небесных", космических мотивов характеризуют эстетическое своеобразие евтушенковского творчества. Особая роль отводится образу ветра, несущему разные функциональные значения. Ветер может быть "земным":

Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую.
("Ольховая сережка")

Поэт в этом случае тщательно выписывает этот образ, конкретизируя его: ветер-баргузин, ветер-мацони, ветер-вьюга. Ветер может занимать и своего рода промежуточнoe положение между космосом (небом) и землей: "ветер, тучи рвущий на куски". В стихотворном творчестве Е. А. Евтушенко ветер может быть наделен и свойствами космической энергии. Прорывающийся из астральных сфер бытия на землю погрязшего в грехах человечества "завтрашний ветер" - это ветер-мститель, встряхивающий эмпирические, ассоциативно-символические смыслы, которые превращают его из обычного фона повествования в полноправное средство выражения содержания произведения, его центральных идей и зачастую авторской концепции в целом"⁵⁶.

* * *

Сборником "Катер связи" не только закрывался первый цикл поэтической эволюции Е. Евтушенко, но и открывались мировоззренческие основания наступающего нового, второго. Не случайно, большинство лучших стихотворений "печорского цикла" образуют одну из главных содержательных опор сборника "Я сибирской породы". Таким образом, если книга "Катер связи" имеет "узловое" значение для творчества поэта, связывает "начала и концы" его творческой и мировоззренческой эволюции, то сборник "Я сибирской породы" намечает путь от "ложных" к "настоящим" маякам времени, служит сигналом о вхождении в новый период творческого развития.

Жажда цельности

Основательным поэтическим "документом", несущим в себе итоги поэтического развития Е. Евтушенко, с 50-х до 1964 года, становится первый большой однотомник "Идут белые снеги", фактически вобравший в себя избранные произведения (включая и "микешкинский" цикл 1967 года). Этот наиболее объемный том (22 п. л.) вышел в престижном издательстве "Художественная литература".

Поэт придавал ему особое значение - обобщение своей поэтической работы почти за 15 лет писательского труда⁵⁷. Поэтому содержательным основанием книги становятся лучшие стихотворения Е. А. Евтушенко первого периода творческого развития: "Хотят ли русские войны", "Со мною вот что происходит", "Сказка о русской игрушке", "Казнь Стеньки Разина"..."Закрывая" книгу "Катер связи" стихотворением "Идут белые снеги" в 1966 году и "открывая" им большой однотомник в 1969 году (тем более давая ему одноименное название), поэт сознательно подчеркивал временной момент "встречи" двух эволюционных циклов.

Закономерным видится и то, что на выход новинки откликнулся известный критик, близкий товарищ поэта Е. Ю. Сидоров⁵⁸, который тонко определил уже самим названием рецензии главную проблему поэта.

Симптоматично в этой публикации многое: опубликованная в журнале "Юность", она указывала путь поэта от юности к молодости, и далее - к более зрелому состоянию. В самом названии подчеркивается стремление поэта в этот переходный момент к гармоничному единству поэтического провидения, в котором обнаружилась тенденция к спаду, разъединению, гармоническому постижению "времени и, себя", столь необходимого поэту в ситуации "смены вех". В-третьих, рецензия была написана критиком-шестидесятником, чувствующим "нутряные" трансформации идейно-художественного мира лидера литературного поколения.

Характерен и обобщающий пафос "рецензии": критик не анализирует произведения "Избранного", а говорит в сущности поэзии Евтушенко в целом, показывая его удачи и потери. Эта опубликованная работа представляет собой собственно план-конспект будущей монографии критика о поэте⁵⁹.

Несчастливая любовь
(поэт и цензура)

История России есть борьба
Свободы мысли с удушеньем мысли.
Е. Евтушенко

Все равно она счастливая
несчастливая любовь...
Е. Евтушенко

Содержание, границы и социокультурные функции отечественной цензуры в 90-е годы стали предметом серьезных исследований и публикаций документов⁶⁰, а также отдельных научных конференций, например, санкт-петербургской - "Цензура в России", прошедшей в сентябре 1995 года⁶¹.

История русской литературы - история борьбы каждого литератора - от малого до великого - с цензурой за право свободного мысле- и чувствовыражения, которая отражает естественным образом как характер времени, так и взаимоотношения писателя с властью.

История русской литературы советского периода, отсчитывающая свое существование от "октябрьского отчаянного пира", - драматичнейшая и пока малоизученная страница этой борьбы, в которой власть, как правило, выходила хоть временной, но "победительницей".

Осмысление характера борьбы Е. Евтушенко с цензурой приоткрывает занавес над его взаимоотношениями с властью, помогает понять степень гражданского и профессионального самосознания, увидеть вовсе не бескровный путь шестидесятников к читателю, путь, характеризующий мировоззренческие основы их либерализма.

Сразу оговоримся - опыт Евтушенко, яркий, но типичный, в этом отношении лишь в определенной степени, в "крайних" своих примерах являет собой приметы левого либерализма, свойственного не всем шестидесятникам, а только некоторым из них.

Условно можно выделить два сравнительно "благоприятных" периода взаимоотношения поэта с цензурой: с 1949 по 1955 гг. и конец 80-х - середина 90-х. Подчеркнем, что "благоприятно" это время скорее в интересующем смысле, нежели в творческом, что дает возможность заключить: подцензурный гнет является важным, даже непременным "условием" идейно-художественного "горения" поэта⁶². Но не только его одного.

Цензура играла далеко не однозначную роль, ибо одной из социокультурных ее функций была функция воспитательная. И дело не только в лексическом своеобразии и глубине российской литературы, но и в том, что она породила особого - думающего, точнее, додумывающего, активного читателя, что в результате привело к созданию ситуации благоприятного культурного общения.

В бесцензурных условиях, в постперестроечный период, произошло падение престижа этого общения, приведшее к почти полной потере писателями своих читателей.

Парадокс взаимоотношений русской литературы и цензуры и заключается, видимо, в том, что наиболее значительные образцы были созданы в условиях жестких литературных гонений: Цветаева, Мандельштам, Платонов, Зощенко, Булгаков, Пастернак, Солженицын...

Видимая корректировка цензурным аппаратом свободных публичных взаимоотношений писателей со слушателями и читателями носили не только пагубный характер: потребители безоговорочно (в своем большинстве) вставали на их сторону, что способствовало, с одной стороны, формированию крепких социокультурных связей, а с другой - росту общественной значимости, скажем, евтушенковской поэзии и его популярности.

Рейтинг писателей - "учителей жизни", властями гонимых, - в России был всегда выше статуса литераторов, не задевавших внимания цензуры.

Лукавая улыбка цензуры

Евгений Евтушенко, как и многие шестидесятники, - законнорожденное дитя советской цензуры, впитавший результаты ее властолюбия еще до своего поэтического рождения. Круг чтения, очерченный интересами интеллигентной семьи, довольно широкий и разнообразный для мальчика, был дозирован временем; атмосфера в редакциях столичных газет и журналов, куда он ходил с рифмой "жизнь - жестянка", открывалась ему скорее с "рабочей", "регламентной стороны: "это нужно, а это - нет". Хроническая жажда печатания, увы, не прошедшая с годами, подтолкнула юного Евтушенко на путь многих, в том числе и талантливых поэтов, похоронивших себя в газете. Начав печататься, он неосознанно принимает цензурные условия как обязательные, что исключало в 1949-1955 гг. возможность конфликтов идеолога-политического характера.

Таким образом, в момент вхождения Евтушенко в литературу цензура для него - невидимая и направляющая сила, облекающая себя в форму литературного редактирования. Правка строки диктовалась потребностями газеты или журнала и была вполне необходимой, иногда даже полезной для начинающего - это была своеобразная "литературная учеба". Лояльность цензурного комитета вполне объяснима - умонастроения Евтушенко располагались в русле официальной идеологии. Некоторые "отклонения" не портили терпимого отношения цензоров к его стихотворным опытам - к "красным дням" советского календаря (так называемой "датской поэзии").

Будущий поэт приобрел печальный опыт "угождения" цензуре в лице редакторов, которые диктовали в "готовый" текст вписывание строчек о Сталине. Таким было редакционное условие публикации. Позднее Евтушенко "спишет" эту вину на Н. Тарасова и Л. Озерова, работавших в газетах "Советский спорт" и "Труд"⁶³, хотя и сам он, по собственному признанию, был вполне "подготовлен общей атмосферой времени к этим дополнениям ради денег и собственной фамилии на видном месте в газете как воспитанник "сталинюгенда"⁶⁴.

Принятие подобных условий опубликования грозило превратиться в дурную привычку, исторически вполне объяснимую, а для него парадоксальным образом оказавшуюся в последующие годы даже необходимой.

Цензурное око всегда бдило за всей печатной продукцией, выходившей в стране, в том числе и за "зелеными ростками" юной лирики "в зловещей тени"; как Евтушенко скажет позднее, сталинской ночи.

В 50-е годы осуществлялся скрытый контроль за литературой - со стороны цензурного ведомства, и за ее создателями - со стороны КГБ. Примеров тому несть числа. Это психологическое "конвоирование" ощущалось каждым из пишущих, образуя условия для еще более опасного явления - возникновения самоцензуры. Именно в эти годы начинает формироваться понимание уровня допустимого "греха" у Евтушенко, находится зона "неприкосновенности" для критики, выявляются "белый" и "черный" списки личностей - либо свято охраняемых государством, либо безудержно гонимых.

Цензура с авторами, как правило, в контакт не входила. Более того, редакциям было запрещено ссылаться на указания Главлита, требования передавались редакторам чаще в устной форме, реже - отчеркиванием на полях верстки неприемлемых мест в произведении⁶⁵. "Удаленность" цензуры способствовала достаточно прочному ее положению, рождала ощущаемую зависимость, подчиненность ей литературы. Она была "тайной, покрытой мраком", мифически-реальным орудием надзора за печатью.

Сорокалетие спустя, благодаря усилиям отечественных деятелей культуры и при активном, в этом отношении последовательно-результативном участии поэта, цензура как политический институт надзора будет в стране отменена и потому этот вопрос былую остроту потеряет, выдвинув ряд других и не менее серьезных проблем. "А знаешь, чему мы обязаны? - Цензуре! Она, матушка, она, родимая, всех нас приголубила... За границей проще, беспощаднее. Опубликует какой-нибудь лорд книжку верлибра, и сразу видно - дерьмо. Никто не читает, никто не покупает, и займется лорд полезным трудом - энергетикой, стоматологией... А мы живем всю жизнь в приятном неведении, льстимся надеждами... И это прекрасно! Само государство, черт побери, дает тебе право - бесценное право! - считать себя непризнанным гением"⁶⁶.

Если снять самоироничный тон данного "откровения" Андрея Синявского, то откроется интересная задача: обнаружение степени "участия" цензурного стеснения в формировании самосознания шестидесятников. Обозревая опыт евтушенковских взаимоотношений с цензурой, следует признать, что, склоняя повинную голову, он пытается приспособить запреты своих крамольных произведений для поддержания имиджа политического оппозиционера, списывая на них художественные недостатки многих своих произведений⁶⁷. Сегодня, когда остаются неопубликованными лишь отдельные его тексты, появилась возможность оценить творчество поэта в целом, учитывая обстоятельства создания произведений в условиях их цензурного досмотра.

Отмена в 1991 г. цензуры не уничтожила саму возможность ее существования - в формах иных. Так, обострившаяся в перестроечное время борьба советских ортодоксов с либеральными антисталинистами породила так называемую цензуру антогонистичных мнений. Журналы "славянофильской" ориентации ("Молодая гвардия", "Москва", "Наш современник"), газета "Литературная Россия" и другие, перешедшие в последующее время к красно-коричневым идеям, были "закрыты" для поэта и его единомышленников. Как, впрочем, и журналы "Огонек", "Знамя", отчасти - "Литературная газета", захлопнувшие свои двери для оппонентов.

Кроме того постперестроечное время "оформило" и еще один новый вид запрета - цензуру коммерческую. Постепенное "отделение" литературы от "государства", возвращение ее в лоно своих специфических функций, оставило писателей фактически один на один с рынком.

Следовательно, беспристрастная оценка творчества Евтушенко должна учитывать сопутствующие обстоятельства, протекать в полном согласовании с конкретно-историческими событиями, в едином контексте.

Период с 1956 по 1964 и с 1965 по 1991 гг. можно определить как время сложных отношений шестидесятников с государственными соглядатаями, пору компромиссов, а иногда и непримиримой конфронтации с цензурой и властью.

"Альянс" власти и литературы

Время хрущевской "оттепели" - это период выбора, самоопределения Евтушенко, когда будут сформированы не только идейно-художественные основания его мировоззрения, но и основной стиль взаимоотношения с властью и Цензурой.

Вхождение в "оттепельное" время для поэта началось с конфликта - с редакторским произволом. Подготовленная к печати книга "Станция Зима" с одноименной поэмой и десятками стихотворений была "распотрошена" директором издательства "Советский писатель" Н. Любичевским и председателем правления издательства писателем Л. Соболевым. Вместо выброшенных текстов автор был вынужден вставлять другие. Получилась книга "Обещание", в которую вошел лишь отрывок поэмы.

Позитивные уступки способствуют подспудному накоплению у поэта недовольства, образуют условия для возникновения оппозиционных настроений, нацеленных против литературной номенклатуры.

В редакторско-авторских распрях союзником литераторов (и прежде всего шестидесятников) становится процесс начавшейся в стране либерализации.

Возникает резко противоположная характеру взаимоотношений литературы и цензуры недавнего времени ситуация: определенная часть писателей и некоторые редакторы не хотят удовлетворяться цензорским "нельзя", вступают с Главлитом в споры, апеллируя "наверх"

Собственно, еще с допушкинских времен русские писатели прибегали к "высочайшему" заступничеству, а в XX тираническом веке это явление приобрело поистине массовый характер. Многочисленнейшие обращения в устной и письменной форме "буревестника революции" к Ленину и Сталину; Куприна, Замятина, Ахматовой, Мандельштама, Шолохова - к Сталину... Каждое из этих вынужденных обращений - часть истории жизни и судьбы извечных горемык - русских писателей, из которых и слагается история отечественной литературы.

Конец 50-х годов хранит в себе драматичнейшую страницу подобных обращений Б. Л. Пастернака к Хрущеву, результат которых - преждевременная смерть "заложника времени".

Более "повезло" А. И. Солженицыну, А. Т. Твардовскому, Е. А. Евтушенко: повесть "Один день Ивана Денисовича", поэма "Теркин на том свете", стихотворение "Наследники Сталина", появление которых счастливо совпало со временем развенчания культа личности "в верхах", после одобрения Хрущевым и членами Политбюро своевременно пришли к читателю. Хрущев, став для этих писателей главным цензором, фактически давал столь важную для литераторов надежду на изменение взаимоотношений власти и литературы. Своим вмешательством он подменял работу цензурного ведомства, забывая о "законных" цензурных запретах. В подобной атмосфере не только молодые в ту пору шестидесятники, но даже А. А. Ахматова стала называть себя "хрущевкой"

Власть в лице главы правительства шла на прямой контакт с писательским миром.

А. Т. Твардовский читал своего нового "Теркина" лично Хрущеву во время его отдыха в Ялте, что сделало публикацию крамольной поэмы реальностью.

А. И. Солженицын и Е. Евтушенко были представлены Хрущеву в 1962 году, и вскоре их "антисталинские" произведения стали достоянием читателей.

"Альянс" власти и литературы в "оттепельные" времена был взаимовыгодным, а потому и получил поддержку в "верхах". Н. С. Хрущев, начавший социально-политические преобразования, вынужден был опереться на творческую интеллигенцию - для формирования общественного мнения. Вместе с тем глава советского государства с самого начала своих реформ встретил сопротивление сталинистов. В октябре 1962 г. он намекает А. Т. Твардовскому, что "аппарат срывает ему борьбу с культом личности... Литература же эти вопросы ставит. Хрущев говорил о стихах Евтушенко"⁶⁸. По существу, речь шла о возможном скором противостоянии власти и литературы, которое не замедлило образоваться.

Вначале "разгрому" подверглась художественная выставка в Манеже, затем список критикуемых расширился: Евтушенко и Вознесенский, Илья Эренбург, Виктор Некрасов, Василий Аксенов... В. Я. Лакшин вспоминал: "Сейчас маленький 37-й год, - говорил мне Маршак, - и все люди проясняются, кто чего стоит. Сегодня ему принесли письмо членов редколлегии - с тем, чтобы он подписал, - Маршак отказался. Тогда мальчик, приносивший письмо, просиял и сказал, что еще двое членов редколлегии отказались это подписать"⁶⁹.

Снятие "государевой" опеки приводило к последовательному, порою истеричному ужесточению цензурного контроля: на критикуемых напускалась партийная критика, литературные "генералы", многочисленнейшие "собратья" по перу⁷⁰. Не менее интересно свидетельство другого очевидца, В. Тендрякова, поражающее своей бескомпромиссностью: "Правительство появилось, и сразу вокруг него возникла кипучая угодливая карусель. Деятели искусства и литературы, разумеется, не все, а те, кто считали себя достаточно заметными, способными претендовать на близость, оттирая друг друга, со счастливыми улыбками на потных лицах начали толкучечку, протискиваясь поближе. Пыхтел, топтался, выдерживал толчки тучный Софронов, блестела под солнцем голая голова Грибачева, сутулился от почтительности и семеняще выплясывал все тот же Леонид Соболев, получивший не только гараж - как убоги были их семейные мечты! - но и специально для него созданный Союз писателей Российской Федерации. То с одной стороны, то с другой вырастал Сергей Михалков, несравненный "дядя Степа", никогда не упускающий случая напомнить о себе"⁷¹.

Весной 1963 года было принято специальное решение Ленинградского обкома КПСС об "идеологических ошибках" на местном радио и телевидении. Стихотворение Е. Евтушенко "Нас в набитых трамваях болтает", ставшее потом песней в кинофильме Эльдара Рязанова "Служебный роман", рассматривалось в нем как факт опорочивания советского образа жизни⁷².

Каждый шаг поэта находился под контролем властей, что заставляло Евтушенко лавировать и "заметать" следы. Помощник Н. С. Хрущева В. С. Лебедев с возмущением откровенничал К. И. Чуковскому: "Ненавидит Евтушенко. Это лгун. Он сказал матери, что уезжает на станцию Зима, а сам отправился в Ленинград на симпозиум - восстановить связи с иностранцами"⁷³.

Поэт сталкивался с необходимостью скрывать свои истинные намерения, таиться, уходить в тень. Привыкая жить двойной жизнью, он надевал на себя маску послушания, которая в те годы легко сбрасывалась, обнаруживая истинное лицо ее носителя.

Публикация во Франции "Преждевременной автобиографии" вызвала возмущение "верхов" в большей степени из-за ее неподконтрольности, бесцензурности.

Акции обличения Евтушенко помогают понять значение европейской популярности, дающей, в частности, возможность открытых бесцензурных выступлений в печати, что послужит дополнительным импульсом в последующие годы для завоевания мировой славы.

В 1963 году Евтушенко, клявшийся в юности умереть "за советскую власть", рискует стать жертвой родной власти.

Позиционная борьба с цензурой

Во второй половине 60-х цензурные преследования становятся нормой литературной жизни, хотя с приобретавшим международную славу поэтом уже не могут не считаться. "Государственная" память цензоров бережно накапливала факты о способном на непредсказуемые действия поэте, не забывая о поддержке его антисталинских выступлений снятым в октябре 1964 года бывшим генсеком.

Цензурный надзор брежневского времени принимал новые формы. "Порой рождался некий смешанный вариант, малознакомый мировой цензурной практике, но для нас достаточно обычный: это когда произведению сначала обдирали бока в предварительной цензуре, а стоило ему появиться в печати, как на него (по заранее принятому в "инстанциях" решению) спускали с цепи "партийную критику", издательствам же "не рекомендовали его перепечатывать"⁷⁴. Так было с многими текстами поэта, например, поэмой Евтушенко "Братская ГЭС"⁷⁵, а в конце 70-х - с поэмой "Ивановские ситцы", запрещенной к распространению в Ивановской области решением местного обкома партии. Можно заключить, что поэт прошел через все формы цензурного досмотра, существовавшие или возникшие в период "оттепели".

Во второй половине 60-х цензура укрепляет свои позиции, проводя планомерную политику зажима и "непущания" в печать произведений, содержащих оппозиционные умонастроения.

"13.1.1965.... Поликарпов, по словам Твардовского, говорил в узком кругу, что "Один день..." и "Теркин на том свете" - позорные страницы в нашей литературе... Сац сказал, что за публикацию статьи о генерале Горбатове в "Вечерке" несколько человек получили выговоры. "Никакой лагерной темы" - таково указание"⁷⁶, - вспоминал В. Я. Лакшин.

Произведения политически "неуравновешенного" поэта были под пристальным вниманием. К. И. Чуковский свидетельствует: "16 января 1965 года. Недели две назад Евтушенко прочитал на радио о корабле, который волны швыряют туда и сюда (т. е. о партии Ленина). Стихи вызвали ярость начальства и две редакторши были уволены"⁷⁷.

Цензура была в эти годы всесильна: даже А. Т. Твардовский не мог в "собственном" журнале опубликовать поэму "По праву памяти", вынужден был обращаться "наверх" к П. Демичеву, Д. Поликарпову и М. Суслову "за помощью", которую брежневские идеологи вовсе не торопились оказывать, а вернее - вообще не оказывали. Попытки "выйти" на Брежнева заканчивались телефонными отговорками о занятости последнего. Результат беспрецедентного сопротивления редколлегии "Нового мира" политическим заморозкам - расформирование коллектива журнала, отстранение редактора и - его скоропостижная смерть.

Начинается цензурный террор, на десятилетия "вычеркнувший" сталинскую тему из литературы: в справочниках Главлита специальным пунктом тема "мест заключения" была отнесена к области государственной тайны.

Цензура встала на букву "закона".

Роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" был арестован в 1961 году, а его автор умер, так и не дождавшись публикации главного творения своей жизни.

Роман "В круге первом" А. И. Солженицына и его пьеса "Пир победителей" были арестованы 11 сентября 1965 г. на квартире В. Л. Теуша и были запрещены к печати в стране⁷⁸.

В 1966 г. вышла лишь "Повесть о пережитом" Бориса Дьякова, рассказывавшая, в основном, о реабилитационном периоде озерлаговской жизни советских узников. Но эта публикация была преднамеренной акцией органов КГБ.

Вместе с тем "исключения" все же были, хотя они распространялись на произведения уже мертвых классиков: в 1966 - начале 1967 гг. в двух номерах журнала "Москва" был опубликован роман М. А. Булгакова "Мастер и Маргарита". Но везло не всем мертвым: не были опубликованы ни повести А. П. Платонова, ни основные произведения М. И. Цветаевой, а тем более роман "Доктор Живаго" Б. Л. Пастернака.

После выступления Евтушенко в защиту И. Бродского (1964 г.), А. Синявского и Ю. Даниэля (1965 г.), выступлений с осуждением советской агрессии в Чехословакии (1969 г.) контроль за ним и его деятельностью стал постоянной "заботой" со стороны заведующего отдела культуры Д. Поликарпова (затем - "великого немого" В. Шауро), секретаря ЦК КПСС по идеологии А. Ильичева (затем - М. Зимянина), председателя комитета по охране государственных тайн в печати П. Романова, как рядовых кагэбэшников (в том числе и писателей, например, Анатолия Кузнецова), так и "самого" председателя КГБ Ю. В. Андропова. В его доносе в ЦК КПСС под грифом "Секретно" от 7 июня 1969 года за номером 1660-А можно прочитать следующее: "Поступки Евтушенко в известной степени инспирируются нашими идеологическими противниками, которые, оценивая его позицию по ряду вопросов, в определенных ситуациях пытаются поднять Евтушенко на щит и превратить его в своеобразный пример политической оппозиции в нашей стране.

По имеющимся данным, политически безответственное поведение и безнаказанность Евтушенко давно уже вызывает возмущение со стороны общественности, в том числе и творческой интеллигенции. Это ярко проявилось в отпоре, полученном Евтушенко со стороны писателей в связи с его демагогическим выступлением на отчетно-выборном собрании Московского отделения Союза писателей СССР,

Сообщается в порядке информации.
          Председатель Комитета госбезопасности
                                      Андропов"79

Поистине: "слева - бесы, справа - бесы" (В. Высоцкий).

Именно в это время в ЦК КПСС вынашивается решение о высылке из страны А. И. Солженицына⁸⁰.

Наступает период "глухонемого" существования отечественной литературы.

Таким образом, против поэта был направлен весь этот институализировнный цензурный аппарат. В такой "зафлаженной" цензурно-идеологической ситуации Евтушенко необходимо было сделать выбор, определить позицию по отношению к власти и цензуре. Перед поэтом открывалось несколько путей.

Открытый и бескомпромиссный отказ Иосифа Бродского от "контакта" с властью и цензурой (по принципу: "лучше не печатать ничего, чем вашу "редактуру"), "независимость" его поведения по отношению к "денежному мешку" советской власти, признание лишь собственной поэтической правоты и приоритета искусства слова над "временниками истории" на переломе двух "эпох" приводили к полной конфронтации с властью. Как следствие этого выбора - публичный судебный процесс над "тунеядцем" и отправка его в деревню Норинское Архангельской области в пятилетнюю ссылку⁸¹.

Дальнейшее сопротивление Бродского способствовало появлению публикации его произведений в сам- и тамиздате, а затем - вынужденному расставанию с Родиной.

Главной причиной эмиграции поэта были особенности его поэтического сознания, ориентация скорее даже не на читателя и его "потребности" (которого вопреки существующему мнению он успел обрести в лице А. А. Ахматовой, П. Г. Антокольского, шестидесятников и поэтов своего, московско-ленинградского круга), а на служение русскому слову, понимаемому им как "вневременное" явление, категории эстетической, вечной.

Другой показательный пример - усиливающаяся борьба А. И. Солженицына с властью и цензурой - "повторял" "случай Бродского" с той лишь разницей, что "писатель-подпольщик" решил расшатать и разрушить коммунистическую доктрину изнутри, направил свое творчество и жизнедеятельность на служение этой идее. По этой причине никакого "альянса" с властью у Солженицына так же, как и у Бродского (правда, по причине иной), произойти не могло.

Двойственность социально-политического сознания Евтушенко, либеральность его мировоззрения диктовали выбор легальных форм сопротивления власти, нахождения разных способов сосуществования с цензурой. Это - внутренняя и главная причина "партизанщины" поэта. Понимание поэзии как долга, государственно-важного дела ("Поэт в России больше, чем поэт"), ориентация на реформирование социально-политического строя, служение идее борьбы за гражданские свободы достойными "величия цели" легальными, доступными средствами не позволяли бросаться в непримиримую конфронтацию с государством.

Боязнь потери широкого русского читателя и Родины, которые Евтушенко раскаянно выдвигает как главную причину его вынужденного конформизма⁸², - это лишь следствие его шестидесятнического морально-этического кодекса. Безусловно, инстинкт сохранения мировой славы, приобретающий форму хронической болезни, у Евтушенко беспрецедентен; он является одним из важнейших импульсов его творческой жизнедеятельности, и придаваемое ему значение трудно переоценить. Поэт нередко становился вольным или невольным заложником славы, пажом, а то и беспрекословным ее рабом, но все же именно либеральное мировоззрение определяет его социальное поведение, в том числе - отношение к власти.

По его точному, но не вполне полному определению, была выбрана "сложная позиционная борьба с цензурой"⁸³. Верное и исчерпывающее определение, на наш взгляд, должно звучать так: "Сложная позиционная война с цензурой и притирание к ней". Характер этих отношений наглядно проясняется при обращении к истории издания книг Евтушенко.

В 1970 году начинается работа поэта над сборником "Я сибирской породы" для популярной у читателей серии "Сибирская лира", готовящейся в Восточно-Сибирском книжном издательстве. Конечно, иркутским издателям и обллиту не было известно об андроповских и прочих письмах-информациях, но цензурное ведомство, зная общее отношение власти к поэту, стояло на страже закона, вернее - беззакония. К тому же Евтушенко, приезжая в Иркутск, постоянно выступал в самых больших залах с чтением "крамольных" произведений, откровенно излагая свои взгляды на политико-идеологический кризис в стране, прибавляя работы местному КГБ⁸⁴.

Вырабатывается следующая практика: "апробация" только что написанных стихотворений на публике - самый "бескровный этап", так как артистичное чтение поэта своих стихотворений "сглаживало" художественные изъяны, часто - случайные, хлипкие рифмы, а нередко и попросту грамматические ошибки ("мне дай все небо, землю всю положь/!/").

Далее, в целях облегчения прохождения текстов сборника, скажем, "Я сибирской породы", через цензуру поэт пытался опубликовать ряд стихов в местной печати. Это удавалось лишь отчасти: два стихотворения из готовящейся книги ("Алмазницы" и "В Якутии" ("Карликовые березы") были опубликованы в газетах "Восточно-Сибирская правда" и "Советская молодежь"⁸⁵. Во втором стихотворении для облегчения прохождения в печать пришлось добавить затемняющий основной смысл ("опальный народ") ложный эпиграф из стихов С. П. Щипачева и добавить соответствующую мотивацию в первом специально написанном катрене стихотворения.

В сборник стихи удалось включить уже без этих вынужденных "украшений", но по выходе книги из печати именно это стихотворение (с некоторыми другими текстами) и вызвало наибольшее раздражение у бдительных чиновников из местного обкома.

Идеологические церберы не простили себе этого недосмотра, а потому все последующие попытки автора перепечатать это стихотворение в своих книгах натыкались на категорический отказ, и к всероссийскому читателю оно пришло лишь в 1987 году.

Евтушенко хотел, чтобы первая иркутская книга включила все лучшее написанное им о Сибири. Вместе с тем авторская воля наталкивается на волю иную - цензорскую. В письме редактора Л. В. Глаголевой от 26 ноября 1970 года поэту предлагается "убрать из сборника" следующие стихи: "Баллада о колбасе", "Коровы", "Картинка детства", "Знакомство", "Фронтовик", "Человека убили", "Играла девка на гармошке", "Я у рудничной чайной..." (40 строк), так как они, повторяя друг друга, создают безотрадную картину Сибири и "не могут стоять в одном сборнике"⁸⁶. Так формулируется требование старшего редактора отдела художественной литературы В. Е. Балдаева и главного редактора издательства Н. В. Михеева.

Через два месяца, 22 января 1971 г., рукопись была сдана в набор без указанных в ней стихотворений. За исключением стихотворения "Знакомство", в то время еще не опубликованного, все остальные тексты, перечисленные в письме, неоднократно печатались в центральной прессе, авторских книгах поэта. Понятна и причина отсутствия "Сказки о русской игрушке".

Помимо действительно ошибочных датировок целого ряда стихотворений, можно выделить преднамеренное изменение дат двух текстов 1964 г. ("Баллада о миражах" и "Баллада о бочке"), помеченных автором 1967 годом для того, чтобы облегчить их включение в состав цикла "Стихи из бортжурнала" (1967 г.), тем самым уведя бдительных чиновников от реальных событий обстановки 1964 г. - времени смены власти в стране.

Проследили-таки иркутские цензоры крамолу.

Хватились по выходе книги из печати. Даже оскопленный вариант книги в "верхах" восприняли непозволительной дерзостью. Редакторы издательства получили строгие взыскания и внушения. Решили "похоронить" книгу не единожды испытанным способом: заговором молчания. Ни в столичной, ни в местной печати не появилось ни одного отклика на ее выход - чего с другими книгами поэта раньше не случалось⁸⁷.

Текстологический анализ стихотворений сборника дает нам дополнительные факты переделки автором подцензурных текстов с целью прохождения их в печать. Так, важное для евтушенковского прочтения брежневского времени стихотворение "Гражданские сумерки" (по белой тетради поэта)⁸⁸ получило не только другое название "Вахта на закате", но и нейтральное смысловое оформление. Первоначальный вариант имел следующий вид:

Вижу на вахте над Леной моей
заката последние судороги,
По справочной книжке - данный момент
Это - гражданские сумерки.

Солнце уходит на передых,
Солнце разбито, рассеяно.
Красного мертвенный переход
в серое, серое, серое.

Автор той справочной книжки, чудак,
так накатал разъяснительно:
"Время, когда еще можно читать
свободно, хотя относительно".

Сейчас бы мне чистого спирта глоток,
а закусить - хоть галошею.
Сейчас бы мне книгу любую, браток,
любую, но только хорошую.

Авторская дата ("1968-1970", в сборнике - 1967) отражает поэтапную работу над текстом.

Печатный вынужденно-"компромиссный" вариант состоит уже из пяти строф, затемняющих основную его семантику: первая строфа ("Вахту я нес на рассвете вчера") служит объяснению названия стихотворения. Социально-политический смысл "гражданских сумерек" уводится в "природную" плоскость - "закат", предшествующий наступлению "ночи вкрадчивой". Из четырех первоначальных строф лишь две остались без изменения. Это типичный пример компромисса, работы "на цензуру", факт вынужденных жертв с целью спасения всего сборника.

Фактически история подготовки любой евтушенковской книги - история борьбы, если не за каждую строчку, то за каждый текст, изматывающая, длившаяся три десятилетия, забиравшая многие и многие душевные и физические силы, ведущая к постоянному выплескиванию накопленной "отрицательной" энергии в "аполитичных" публичных выступлениях и высказываниях о "прелестной" советской власти. Безусловно, нельзя на нее списывать изначальные многочисленные ошибки поэта, но и приуменьшать ее значение в целенаправленной литературно-политической дискредитации будто бы исписавшегося, сдавшегося поэта также исторически несправедливо.

Необходимо учитывать и еще один фактор поэтического развития Евтушенко: поэт всегда дорожил возможностями непрерывного диалога с читателем, столь важного для его эксцентричного, контактного характера поэта-оратора. Эти устремления, в свою очередь, связаны с другими особенностями его поведения: стремлением во что бы то ни стало удержать внимание читателя и слушателя на важных проблемах современного бытия. Евтушенко не забывал и о поддержании своей "неувядаемой" славы, обеспечивая ее поражающей продуктивностью писательского труда.

Евтушенко болезненно-щепетильно заботился о сохранении отблеска истории на своем лице, как, впрочем, и на лицах своих литературных героев.

История борьбы шестидесятников с цензурой и властью, надо полагать, станет темой не одного полновесного исследования, которое раскроет внутренние пружины поэтического мышления поколения 60-х. Наша задача - обобщить и дать оценку евтушенковского "сосуществования с цензурой".

Поскольку Евтушенко писал и много и скоро, это делало его встречи с цензурой частыми. В то время, когда поэт приобретал собственный стиль "общения" с цензурой (в основном - в ущерб чистоте поэтического выражения), цензурное ведомство также накапливало опыт борьбы с его мятежной музой, все более ужесточая преследования.

Разнообразились не только чисто внешние способы проведения текстов в печать, но и видоизменялся художественный мир поэта, приобретал новые черты. Обнаруживает себя тенденция к тайнописи, зашифровывающей осуждение происходящего политического российского абсурда непривычными поэтическими формами. Там, где возникал необычный для поэтики Евтушенко смысловой логический рисунок, можно было утверждать: это сигнал к вдумчивому вхождению в полисемию, рожденную неприятием существующего.

Подобные трансформации отчетливо наблюдаются особенно в поэзии шестидесятников, находящейся под пристальным политическим присмотром. Так, например, сложность словесного мыслевыражения и его своеобразие во второй половине 60-70-е гг. послужили А. А. Вознесенскому маскировкой его подлинных настроений от всевидящего ока.

Поэтика Е. Евтушенко ощутимо прореагировала на волевое вмешательство цензуры появлением целого ряда элементов эзопова "искусства". Наблюдается, например, замена "говорящих" названий стихотворений на нейтральные, "отвлекающие", несущие "географическую" или "природно-временую" окраску. Так, первоначальное название стихотворения "Карликовые березы" было изменено при редактуре на другое: "В Якутии"; "Гражданские сумерки" - на "Вахта на закате". К отдельным текстам, заголовки которых отражали якобы несвойственное советскому человеку депрессивное состояние, скажем, одиночество, предлагались другие, передающие более оптимистичное, стабильное начало. Таким образом, одно из лучших стихотворений поэта "Одиночество" ("Как стыдно одному ходить в кинотеатры") получило вполне советское название "Верность".

Изменение названия влекло за собой расшатывание внешней и внутренней структуры текста, появление дополнительных строф, отяжеляющих и без того многословные, "растолковывающие" стихи, снижение уровня социального обличения обстановки "империи времени упадка" (Б. Окуджава). Вместе с тем шло расширение возможностей подтекста, что, в свою очередь, воспитывало читателя, "требуя" вдумчивого, прозорливого проникновения в семантические слои стиха.

Потери и приобретения

Во второй половине 60-х Евтушенко интенсивно привлекает для решения идейно-художественных задач разные формы литературных мистификаций, эвфемизмы, аллюзии и маски-псевдонимы, перенося поэтическое действие в "капиталистическую" обстановку, автор как бы запутывает своих преследователей, примеряя на своего героя самые неожиданные маски. Это способствует усилению ролевого начала евтушенковской поэзии.

Соответственно со степенью погружения в глухие годы советской империи меняются темы и характеры масок. В 1965 г. - это маска "солдата штрафного батальона" ("Баллада о штрафном батальоне") и Тиля Уленшпигеля ("Монолог Тиля Уленшпигеля"), а в 1966 г. -"сенегальского поэта" ("Сенегальская баллада"), то есть маски "прозрачные", приоткрывающие лицо писателя. Однако в 1967 г. - маска "голубого аляскинского песца" ("Монолог голубого песца на аляскинской звероферме"). Темы первых трех масок: истинный герой (штрафник), страдающий за судьбу своей Родины - России, человек, служащий идеалам добра и справедливости с мечом Возмездия в руках, поэт, любовь которого обречена на смерть - из-за якобы "расовых" законов.

В период жесткого андроповского надзора, в 1969 г., поэт надевает маску несуществующего в актерской среде Юджина Шампа, прибегая к распространенной форме литературной мистификации, позволяющей "обойти" цензуру.

Таким образом, например, поэт Владимир Лифшиц придумал некоего английского поэта Джеймса Клиффорда, якобы погибшего в 1944 г. на Западном фронте. И - печатал такие "переводы" из Клиффорда, какие цензура как оригинальные советские стихи никогда бы не пропустила. Как и Александр Гитович, сочинивший имя "французского" поэта и печатавший свои произведения под этой маской.

Поэты-шестидесятники также вынуждены были пользоваться услугами разного рода мистификаций. Б. Ш. Окуджава, чтобы спасти одно из лучших своих стихотворений, ставшее впоследствии знаменитой песней, назвал его "Молитва Франсуа Вийона", сделав щедрый подарок памяти великого французского поэта-повесы.

В авторском комментарии к стихотворению "Монолог Юджина Шампа" (Сб. "Утренний народ", 1978, с. 170) читаем: "Юджин Шамп - молодой американский актер, активно протестовавший против грязной войны во Вьетнаме, в связи с этим был снят хозяевами с главной роли в готовящемся к постановке фильме по пьесе Ростана "Сирано де Бержерак".

Маска становится понятной, если учесть, что в 1969 году кинорежиссеру Эльдару Рязанову было запрещено снимать фильм с Евтушенко (выступившим против советской агрессии в Чехословакии) в главной роли в экранизации этого известного произведения⁸⁹. Запрет исходил от тогдашнего заместителя министра кинематографии В. Е. Баскакова.

Поэт в отчаянии пишет это стихотворение, которое ему удалось опубликовать с купюрами лишь через десять лет в цикле "Из зарубежной тетради", когда обстоятельства этой истории были уже подзабыты Маска в устном авторском комментарии исследователям-евтушенковедам, данном после выхода сборника "Утренний народ", раскрывается так: "Юджин" - "английская транскрипция" моего имени Евгений, "Шамп" - сокращенное от "шампанского", которое я очень люблю"⁹⁰.

Текстологическая сверка стихотворения в публикации 1978 г. и авторском варианте 30 января 1991 г. ("Литературная газета", с. 13) дает еще один пример вынужденной лакировки обстоятельств этой борьбы режиссера и поэта-актера с "баскаками", "Товарищ Баскаков с лицом питекантропа" - ср. с публикацией 1978 г.

"Какой-то угрюмый подонок с лицом питекантропа". Не были первоначально опубликованы и еще два двустишия:

И трупы от злобы
             на креслах подскакивают,
и трупы, кряхтя, все живое
             закапывают.
Россия когда-то была под баскаками,
теперь
             под баскаковыми.

Эти строки, несущие конкретику, реальный образ еще одного "гасильника" гражданских свобод, дополняются в каноническом тексте вынужденным "выбросом": словом "Россия" вместо обезличенного слова "страна":

И только, когда я дышать перестану
и станет мне все навсегда все равно,
Россия поймет, что ее, как Роксану,
любил я, непонятый, как Сирано...

Было восстановлено и посвящение Э. Рязанову, с которым публикация 1978 г. была невозможна, а также указано время создания: август 1969 года.

"Авторская" интрига, внешне выглядевшая как позиционная победа над цензурой, в большинстве случаев вела к невосполнимым потерям.

Время диктовало складывание аллюзионного стиля мышления в шестидесятническом течении, отсюда - частные обращения Евтушенко к скрытым или "прозрачным" намекам на политические, социальные события текущей истории, отдельных государственных деятелей Так, в "Сказке о русской игрушке" (1963) в образе заплывшего жиром хана "прочитывался" Н. С. Хрущев, что вполне проницательно "узрел" секретарь ЦК ВЛКСМ С. П. Павлов⁹¹, который, в свою очередь, в "Письме Есенину" (1965) был обряжен в аллюзивный образ, ставший хрестоматийным в последующее десятилетие: "румяный комсомольский вождь".

Цензурированное сознание редакторов иногда "высвечивало" смысл скрытых аллюзий. Так стихотворение "Плач по брату" 1974 года редактор журнала "Октябрь" А. Ананьев снял из номера, увидев в нем "плач по депортированному Солженицыну".

Опыт борьбы шестидесятников с цензурой - печальный, помимо утрат содержательного, эстетического характера, в значительной мере осложняющий работу их библиографов и составителей комментариев к собраниям сочинений. Так, например, составитель собрания сочинений в 8 томах Ю. С. Нехорошее встретился при подготовке комментариев с вполне реальной трудностью: расшифровкой целого ряда скрытых образов и явлений в текстах 70-80-х годов⁹².

Следует отметить, что зачастую и сам поэт создает дополнительные трудности его текстологам и комментаторам, когда, пользуясь скрытым характером образов, переадресовывает свои произведения. Подобное происходит, в частности, со стихотворением "Старый друг" ("Мне снится старый друг, который стал врагом"), в котором отражены сложные взаимоотношения Е. Евтушенко с М. Лукониным (на почве разрыва поэта-фронтовика с будущей женой Евтушенко Г. С. Сокол-Лукониной). Авторской волей стихотворение оказывается текстом, передающим разногласия, приведшие к конфронтации поэта с Василием Аксеновым⁹³.

Цензурные преграды порождали и вовсе с этической точки зрения безобразную форму перепосвящения текстов. Так, например, стихотворение "Ограда" ("Могила, ты ограблена оградой") на смерть Б. Л. Пастернака было перепосвящено В. Луговскому, так как имя "заложника вечности" в те годы было синонимом предательства Родины. Новое посвящение призвано было играть роль своеобразного поплавка-сигнала читателю, догадывающегося по содержательно-природной конкретике стиха, что речь идет о могиле даже после смерти огражденного от мира Бориса Пастернака. Спасая перепосвящением сам текст, Евтушенко шел на нарушение моральных принципов.

В застойные годы литературного развития широкое распространение получает и практика авторско-редакторского "прятания" крамольного текста среди других, несущих лояльные умонастроения. Так, ставшее известным читателю вследствие этого приема знаменитое стихотворение "Бабий Яр" при публикации было "уравновешено" двумя "кубинскими" текстами.

Если в качестве наглядного эксперимента опубликовать хотя бы один сборник поэта, вышедший в 60 - первой половине 80-х годов, с включением канонических текстов из беловой тетради Евтушенко, а параллельно дать их редакторские (и не всегда авторские) печатные "переводы", то откроется поистине ужасающая картина "поля сражения" одного из ведущих шестидесятников с цензурой: приходилось бороться почти за каждое стихотворение, часто - строфу, порою - строчку, а то и слово.

Жертвы, приносимые на алтарь цензуры, были ужасающи, а последствия этих жертвоприношений опасны взаимопроникновением инерционности этих "операций", нивелировкой всей художественной системы поэта, нарушением органики стиха, специфики реализации авторского замысла, процесса создания художественного образа. Цензурно-редакторские притеснения способствовали формированию "двойного" зрения - результата "пропускания" произведения сквозь призму "автор-редактор".

Это вело к раздвоенности евтушенковского сознания.

Нивелировка основных образов стихотворений вела к перестройке всех уровней структуры текста: возникали строфические, архитектонические, фонические изменения, ведущие ко "второму" рождению текста, в результате - более выхолощенный вариант, часто малоузнаваемый, тусклая тень канонического текста.

Фрагментарность крупных поэтических произведений Евтушенко, в частности, его многочисленных поэмных образований, разножанровая оформленность их глав была обусловлена не только спецификой его художественного мышления, но и в определенной степени цензурными условиями. Поэмы с относительно самостоятельными частями легче было публиковать. Не случайно эта практика устанавливается с 1965 г., с поэмы "Братская ГЭС", не единожды повторяясь в произведениях последующих десятилетий. В поэме "Казанский университет", появившейся на переходе к 70-м годам, каждая глава получит свое название.

Цензура государственная могла обернуться и еще одним опасным последствием: возникновением внутреннего цензора в сознании поэта, так называемой самоцензуры, приметы которой, увы, заметны в творчестве.

Следует выделять два вида самоцензуры: самоцензуру, продиктованную редакторско-цензорской волей (исходящую извне) и самоцензуру "авторскую", непосредственную, более опасную разрушительным своим характером.

Самоцензурные "ограничения" диктовали выбросы слабых текстов или их хранение в авторском архиве как заготовок для будущих стихотворений. Евтушенко по-пушкински оберегал читателя и цензора, который

вечно разбирать обязан за грехи
то прозу глупую, то глупые стихи.

Такие тексты немногочисленны, они, как правило, оставались ненапечатанными до определенного времени (например, стихотворение "Ивановы, Петровы, Сидоровы" пока невостребованные автором, но хранящиеся в "спецхране"). Вместе с тем можно предположить, что при интенсивности евтушенковской работы и в результате самоцензорских "проверок" сотни текстов так и не попали в его беловую тетрадь. Черновики их, как и черновые варианты многих напечатанных текстов, "приговоренные" к выбросу, к несчастью, навсегда утрачены для евтушенковедения.

Добровольная самоцензура охраняет от читателя и тексты скабрезного содержания, написанные часто в виде экспромтов. Они остаются ненапечатанными по морально-этическим соображениям (например, текст "Среди равнодушных матрацев - Сергей Николаевич Тарасов" и др.).

В евтушенковской практике наличествует снятие строк, оскорбляющих достоинство почитаемых автором людей. Так, из стихотворения "Ирпень" (написано в 1962, опубликовано в 1987 г.) автором была опущена следующая строфа:

Что - я этой эпохи лелеемый сын?
Оцепляется проволокой Берлин,
и в ООН по пюпитру, чуть-чуть под хмельком,
обнаглевший хозяйственник бьет башмаком.

Устанавливаются и ограничения в напечатании "злых" стихотворений. Например, "Моя соседка" с финальными строчками: "Желаю вам, чтоб вы скорее умерли"

Добровольное саморедактирование - дискуссионный вопрос литературной практики, ибо побуждающими его причинами могут быть не только этические, но и идеологические, довлеющие над автором.

Административный контроль за печатной продукцией в существенной степени влияет на формирование писательского творчества. Евтушенко - не исключение в этом ряду. Цензурные притеснения вели к вынужденным искажениям смысла текстов, противоречили авторским замыслам. Можно предположить, что возникшая в сознании задумка нередко корректировалась средствами ее воплощения. Это может быть прослежено на примере многих стихотворений.

Цензурное и самоцензурное насилие вело к росту недовольства поэта как внешними супостатами, так и самим собой, так как ущемлялось естественное право на свободу поэтического выражения. Это привело к эксцентричным выбросам накопившейся энергии сопротивления, порою - к поэтически неряшливым, близким к междометийным строчкам, прямому, лобовому высказыванию. Возникшая опасность двойного ущерба вела к вынужденным объяснениям с читателем: "Мой почерк некаллиграфичен".

Но ты, потомок, мой текстолог,
идя за предком по пятам,
учти условия тех штормов,
в какие предок попадал.
("Мой почерк" 1967)

Вместе с тем своими ограничениями цензура помогала шестидесятникам нащупать запретную зону для критики, в которую и вторгался каждый из них, при помощи доступных средств захватывая ее отдельные части. Евгений Евтушенко, проходя в эту запретную зону, как правило, первым, первым и принимал удар на себя, уродуя под цензурным и самоцензурным скальпелем живую плоть стиха, расширял меру допустимости, выявлял пути для идущих вослед "тихим" лирикам, писателям-"деревенщикам"

Расчеты и просчеты

В подготовке поэмы "Казанский университет" был точный расчет: приближалось 100-летие со дня рождения Ленина, которое брежневская администрация готовила тщательно и обдуманно, не жалея ни средств народных, ни времени. Поэтому все формы и способы демонстрации бессмертного гения и дела Ленина брались в актив. Используя ситуацию, Евтушенко отправляется в Казань, где работает в библиотеках, добывая необходимые сведения для реализации возникшего под "общественным давлением" замысла. Помимо присущей, многим шестидесятникам мифологизации образа вождя, в этом, возможно, намечался и другой, сугубо авторский умысел: подправить "политически ошибочную", в глазах власти, позицию, усыпляя бдительность партийных вельмож. Потому новое произведение, уже само название которого после пражских событий 1958 года в совковом сознании тематически и ассоциативно связано с историей семьи Ульяновых, могло пройти без особых осложнений в большую печать.

Для честолюбивого поэта престижность издания, его тираж и читабельность всегда имели важное значение, являясь едва ли не главным критерием при выборе "места" его опубликования.

Поэма "Казанский университет" увидела свет в журнале "Новый мир" по точному авторскому "расписанию": в апрельском, юбилейном номере...

Евтушенко добился своей цели, ведь куда лучше: при А. Т. Твардовском, на момент публикации уже фактически не руководившем журналом, поэт, имеющий мировую славу, в редакции журнала был хотя бы принимаем, но вовсе не балован частыми публикациями стихотворений.

О публикации в "Новом мире" "времен Твардовского" он явно мог только мечтать.

Это положение не устраивало его, ущемляло авторское самолюбие.

Сама по себе публикация новой поэмы, естественно, была евтушенковской победой, но вместе с тем это была победа с известной мерой пирровости. Публикация "Казанского университета" в журнале, только что разгромленном ЦК при помощи кочетковского журнала "Октябрь"⁹⁴, была похожа на измену или, по крайней мере, выглядела беспринципным поступком автора.

Вспомним вновь его определение своей тактики; "сложная позиционная война", которое, помимо дополнения "с цензурой", необходимо уточнить: "и с самим собой". Но вот беда: порою честолюбивые помыслы приводили Е. Евтушенко к разбалансированности его гражданской и профессиональной позиции, способствуя возникновению вполне понятного недовольства и нападок то "справа", а то и - "слева".

Отдадим все же автору должное: он всегда очень трезво оценивал общественную ситуацию в стране, выбирая для "проходимости" текстов в печать соответствующий материал: в 1967 г. он начинает конспирировать свои гражданские мысли "ширмой" зарубежной тематики, а уже в 1969 г. с той же целью предпринимает "бегство" в XIX век отечественной истории.

Аллюзионная основа поэмы прозаична: уже само название указывает на главный предмет раздумий Евтушенко. Не замедливший появиться в начале текста "год стыда - шестьдесят восьмой" ассоциативно связывал два события, красноречиво раскрывающих суть современной свободы: убийство Р. Кеннеди и вторжение советских войск в Прагу.

"Внешне" же поэма выглядела как результат реализации есенинского замысла: написать "поэму о статуе Свободы и небоскребах"⁹⁵.

Поэма "Под кожей статуи Свободы", направленная на развенчание хвалебной свободы американской демократии, по формальным признакам вполне могла быть опубликована в одном из центральных журналов, на что по выработавшейся привычке, видимо, и рассчитывал автор, предпринимая соответственные шаги. Так, были опубликованы (в 1967 и 1968 гг.) два отрывка в газетах "Советская культура" и "Правда", цель публикации которых понятна: представить готовящееся к печати новое произведение. Внешне опубликованные части поэмы выглядели вполне благопристойно: критика распропагандированных на Западе американских свобод ("Цвет статуи Свободы - он все мертвенней") и общие авторские размышления об этой гражданской категории ("Зола Дахау жжет мне до сих пор подметки...").

Вместе с тем поэма, написанная почти на год раньше, чем "Казанский университет", полностью была впервые опубликована в периферийном журнале "Неман", выходящем в Минске, в августовском номере (почти на полгода позже, чем поэма о Ленине). Причины этого следует искать в том, что Евтушенко после 1968 г. стал одной из главных фигур, которые держались на идеологических принципах. Также следует учитывать и общую удушающую атмосферу в стране конца 60-х годов, выразившуюся в открытых судебных процессах против А. Синявского и Ю. Даниэля (и заступничестве поэта), а также - беспрецедентной травле работников "Нового мира" и его главного редактора.

Е. Евтушенко предпринимает попытку публикации нового произведения в северной столице - в ленинградском журнале "Аврора". Положительно оцененная рядом известных писателей (К. Симонов, В. Кетлинская, С. Орлов и др.), поэма была тем не менее снята из второго номера журнала в 1970 г. работниками отдела культуры Ленинградского обкома.

Поэт вновь приезжает в Ленинград и перерабатывает текст поэмы, с учетом замечаний, высказанных обкомовскими цензорами. Однако вынужденные исправления поэму не спасли, обком воспротивился ее публикации в журнале. Основная причина подобной позиции заключалась, очевидно, в том, что из ЦК КПСС прозвучал звонок, по предположениям Евтушенко, работника отделы культуры некоего Гусева, который твердо советовал ленинградцам "не спешить с публикацией".

Е. Евтушенко обращается с личным письмом к заведующему отделом культуры ЦК КПСС П. Н. Демичеву - с просьбой о помощи, прилагая верстку поэмы и рецензии двух членов редколлегии⁹⁶.

Судя по тому, что поэма все же не была опубликована в "Авроре", а вышла в свет на "задворках" советской империи, в журнале "Неман", реакции ЦК, положительно сказавшейся на решении вопроса, не последовало.

Эта история публикации "Под кожей статуи Свободы" показательна как "иллюстрация" к прохладным взаимоотношениям власти и литераторов: не только Е. Евтушенко, но и большей части шестидесятников - в конце 60-х годов.

Что же не устраивало партаппарат? Ведь сам автор, по известным причинам лукавя в письме к П. Н. Демичеву, так раскрывал ее тематику: "о кровавых преступлениях в США (курсив наш - В. П. П.), о злодейских убийствах Мартина Лютера Кинга, братьев Кеннеди, о грязной войне во Вьетнаме"⁹⁷. Критика была направлена, казалось бы, на те объекты, которые не сходили с уст советской печати.

Подчеркнем: цензоры со "Старой площади" были бдительными и вдумчивыми читателями. Отсюда и их вельможные запреты. Подтверждений тому достаточное число, одно из которых весьма показательно: то, что не устраивало цекашных церберов, стало основной причиной постановки одноименного спектакля по этой поэме Ю. П. Любимовым в "крамольном" театре драмы и комедии на Таганке в 1972 году⁹⁸.

Поэзия и публицистика: близнецы-сестры?

Поэмы "Коррида" (1967), "Под кожей статуи Свободы" (1969) и "Казанский университет" (1970) представляют собой своеобразное идейно-художественное единство. Созданные в начале третьего периода творческой эволюции поэта, они несут основные приметы художественных устремлений этого времени, отражают определенную состыкованность - тематическую и лексическую. Их материал: "зарубежная" жизнь и события в России конца XIX - начала XX века. Вместе с тем следует подчеркнуть, что эти произведения имеют двухслойную проблемно-тематическую систему: первый слой несет функцию "прикрытия", "отвлечения" от содержательной сущности слоя второго, сосредоточивающего в своих основах потайные, а потому и главные мыслевыражения автора.

Поэтика Е. Евтушенко живо отреагировала на катаклизмы времени: творчество 60-х годов существенно социологизируется. Поэт обращается к насущным, на его взгляд, первостепенным проблемам времени: проблемам гражданских свобод, борьбы за социальную справедливость, жестокости и беспощадности современного мира.

Оценивая ситуацию "поэмного" развития этого периода отечественной литературы, Михаил Числов в целом верно отмечал возросший "масштаб осмысления жизненного материала", "расширения социально-исторической проблематики", "усиление стремления связать факты нынешних дней, далеких и близких событий с основополагающими проблемами бытия".

Среди других поэм - достижений "в большой стихотворной форме" ("Василий Буслаев" С. Наровчатова, "Миндаугас" Ю. Марцинкявичуса, "Бунт разума" Д. Кугультинова, "Голоса Сталинграда" М. Каноата) - исследователь называл и поэму "Под кожей статуи Свободы" Е. Евтушенко⁹⁹.

Из проблемно-тематической сущности вытекали и специфические свойства поэтики; усиление публицистического проникновения в сущность социального бытия современного общества, которое вело к почти всегда закономерному снижению поэтического уровня - порою "полному" исчезновению собственно лирики.

Эти метаморфозы творческого развития Евтушенко явственно просматриваются при обращении к указанным трем произведениям поэмных модификаций. Основная родово-жанровая сущность этих текстов нами определяется как стихотворно-прозаическая публицистика.

Автор уже самими названиями стремится указать на главный объект - повод для его размышлений и рефлексии: "Коррида", "Под кожей статуи Свободы", "Казанский университет".

"Коррида" - это объект, выражающий состояние, в котором время втягивает страждущего героя-гражданина, за жертвенной борьбой которого наблюдает жаждущая крови мстительная публика.

В 1967 г. эта публицистическая мысль звучала вполне остро, актуализируясь начавшимися судебными расправами над известным рядом литераторов и правозащитников. Стремление властей "удушить мысль" порождало естественную в таких ситуациях конфронтацию, ведущую к все новым и новым "корридам".

Отсюда - и основной мотив произведения: "мир от крови устал".

"Коррида" - сравнительно небольшое по объему произведение (413 строк), основной единицей строения которого являются соединяющиеся с авторской мыслью монологи: монолог публики, монолог продавцов, монолог тореро, монолог песка, монолог быка и др. Их форма графически автором не выделяется, что, на первый взгляд, "нарушает" желательную не только внутреннюю, но и внешнюю композиционную целостность.

Вместе с тем Евтушенко, думается, сознательно шел на создание этих "искусственных" "преград". Всегда ориентирующийся на восприятие широкого читателя (и слушателя), "споткнувшемуся" на подобных "межмонологических" стыках поэт предлагал "очнуться", задуматься, домыслить: почему, с какой целью "Коррида" имеет именно такую архитектонику. Ответ, видимо, предполагается однозначный: графически неоформленные монологи несут в себе потаенный, скрытый смысл.

Идя этой, намеченной Евтушенко тропой, нетрудно заметить, что в произведении автор щедро использует прием олицетворения, помогающий, например, отождествлению "лошади пикадора" с народом: "ты - лошадь пикадора - нашлепки на глазах".

"Нашлепки на глазах" - символ слепоты народа, который позволяет "правительственной ложе", жаждущей крови и зрелищ, понукать себя.

Публицистическое русло "Корриды" вбирает в себя лирическую струю, которая обнаруживается не сразу, постепенно приближая читателя к знакомству с главным героем, как бы "растворенным", развоплотившимся в типажах, выражающих идею жертвенности. В целом природа героя "поэмы" двуедина, он одновременно несет в себе черты невольной обреченности "тореро" и "быка", занимая между ними некое "промежуточное" положение. Отвергая кровавые зрелища "коррид" XX века, жертвами которых неминуемо становятся все (публика, тореро, бык, лошадь пикадора), он готов пойти на "спасительное" жертвоприношение":

Моя кровь ей нужна?!
         Если надо,
               готов умереть, как тореро,
если надо, -
         как жертва его,
               но чтоб не было крови вовеки
потом.

Евтушенко использует для построения этих произведений одну и ту же модель, традиционную для его творчества: введение (пролог) - основная часть - авторский вывод (с выходом в современность). В "Корриде" пролог графически не обозначен, но легко узнаваем: автор начальными строфами вводит читателя в атмосферу подготовки и ожидания корриды, набрасывая штрихами внешний антураж действа:

Севилья серьгами сорит,
            сорит сиренью,
и по сирени синьорит несет к арене...

Аллитерационное "выделение" начальных строчек призвано способствовать сосредоточенности внимания читателя на существо приближающегося события.

Поэма "Казанский университет" начинается с главы "Мост", выполняющей функцию "введения": из современного 1970 г, автор отправляется в прошлое, в XIX век:

я на подножке мчащего сегодня
во имя завтра еду во вчера.

В поэме "Под кожей статуи Свободы" Евтушенко "строго" обозначает первую часть традиционной модели: текст начинается с "Пролога", в котором высказывается его понимание свободы как "несвободы от праведной борьбы, свобода, за тебя".

"Упорядочение" частей общей модели произведений в определенной мере обусловлено их текстовыми объемами: так, например, "Коррида" (как уже указывалось, 413 строк) в пять раз меньше "Казанского университета" (2121 строка).

Вместе с тем композиционная и смысловая соприродность произведений этим признаком не исчерпывается. Так, основная часть "Корриды" и поэмы "Под кожей статуи Свободы" сконструирована Евтушенко посредством монологов, причем общее их количество в указанных произведениях почти одинаковое. Монологи во второй поэме перемежаются, в свою очередь, со "стихотворными рассказами" (о несвободе и "годе стыда 68-м" - "в Америке", о гражданских правах, о борьбе за справедливость и т. д.).

Автор разнообразит и саму форму монолога: например, монолог "метеоролога", прогнозирующего "убийства, тюрьмы, ярость" (то есть по значению - основной, главный), вбирает в себя зависимый монолог "постаревшего Гайаваты" (форма "монолог в монологе")...

Осознавая, что принцип "нанизывания" монологов персонажей может привести к художественному однообразию поэмы, Евтушенко впервые в своем творчестве обращается к возможностям художественно-публицистической прозы.

В поэме "Под кожей статуи Свободы" собственно стихотворные "главы" перемежаются одиннадцатью прозаическими рассказами (о посещении места убийства Роберта Кеннеди, о встрече с сенатором Робертом Кеннеди), диалогами-спорами в прозе (например, с "великим магом, устроившим выставку татуированных им людей").

С одной стороны, эти прозаические вкрапления в жанре журналистских зарисовок значительно разнообразят художественно-публицистический мир произведения, придают ему родово-жанровую двумерность. Автор интригует читателя интересными, "избранными" событиями своей жизни, раскрывающими его гражданские устремления.

Прозаические "главки" поэмы несут в своем нутре содержание, характеризующее современное состояние общества, поэтому в "Казанском университете" мы не встречаемся с этим евтушенковским нововведением.

Вместе с тем в этой поэме более весомую роль играют эпиграфы, с которых начинается каждая из глав, в целом составляя целостную систему. Следует подчеркнуть, что Евтушенко впервые в своем творчестве ко всем трем поэмам конца 60-х годов предпосылает эпиграфы, что вовсе не случайно.

В поэмах Евтушенко, как правило, "приостанавливал" инерционное развитие, внимательно осматривая предыдущие его результаты, и предпринимал попытку обновления художественного мира. Осознавая, что произведение большого жанра требует строгой организации материала, он в конце 60-х годов и прибегает к помощи эпиграфов.

Все три текста открываются эпиграфами, используемыми в традиционном их значении: как формы выражения главной мысли "поэм" и их частей (глав).

Так, "Коррида" открывается эпиграфом из В. В. Маяковского: "Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов..." При помощи этих слов определяется позиция автора, неприемлющего любую форму насилия (тем более национально-узаконенную), ведущую "к крови".

Эпиграф ко второй в этом ряду "поэме" "скрыт" в тексте; авторской волей он призван не только открыть ее основную часть, но и соединить текстовой корпус с "Прологом". Пушкинские слова о лживости западной демократии, ее "цинизме" и "нетерпимом тиранстве" выполняют и еще одну функцию: поэт конспирирует ими свою тайную цель - высказаться о гражданском состоянии прежде всего в своем Отечестве.

В "поэме" "Под кожей статуи Свободы" это не единственный случай привлечения возможностей эпиграфа. Так, например, к главе - "Монолог Мартина Лютера Кинга" даны сразу два эпиграфа, суть которых заключается в его самохарактеристике (через высказывание о свободе как "образе жизни") и характеристике как "отъявленного лгуна", данной в форме своеобразной "выписки" из его "досье" в ФБР.

Вместе с тем использование эпиграфов таит в себе опасность прямолинейного истолкования основной мысли произведения. Вследствие активного использования эпиграфов и художественно-публицистической прозы было значительно потеснено собственно поэтическое начало произведения. Евтушенко создает своего рода лирико-публицистический памфлет на поэмной основе. Эта жанровая модификация и призвана совместить в себе три основных стилевых пласта произведения: журналистский, поэтический и прозаический.

Исследуя "поэму" "Казанский университет", мы должны отметить функциональное расширение роли эпиграфов, которые даны в определенной системе: они приводятся как в начале текста, так и перед каждой из 17 глав.

По источниковой "базе" они достаточно разнообразны, цитаты из публицистических работ В. И. Ленина и К. Победоносцева, Г. Плеханова и А. Щапова, "выписки" из докладов царям Александру I и Александру III и рапортов на Н. Лобачевского, выдержки из воспоминаний А. И. Ульянова-Елизарова и речи Александра Ульянова на судебном процессе, фразы из писем, петиций казанских студентов и телеграмм, строки из стихотворений А. С. Пушкина и "Моих университетов" А. М. Горького¹⁰⁰.

Как правило, к главам предпосылаются два эпиграфа, выражающие полярные взгляды (на просвещение, Казанский университет и его воспитанников, на царский произвол и т. д.). Эпиграфы содержат в себе начальный импульс глав, столь необходимый для авторских размышлений и прямых публицистических высказываний, то есть играют роль смыслового "толчка".

Источниковая конкретика в значительной степени документирует текст, снижая тем самым роль поэтического смыслового начала.

По существу с учетом этих признаков, мы имеем дело с жанром большого лирико-публицистического очерка, поэтому авторское определение ("поэма") представляется нам неточным, носящим условный характер.

Основной публицистический пафос всех трех произведений Евтушенко подтверждают и многочисленные риторические вопросы и восклицания: фактически почти каждая строфа, часто выраженная в форме двустишия, "снабжена'' ими. Даже в "Прологе" и "Эпилоге" "поэм" "Под кожей статуи Свободы" и "Казанский университет", представленных собственно авторской речью, содержится большое количество этих риторических фигур.

Частые авторские обращения и призывы к борьбе ("за" что-то или "против" чего-то), в изобилии наличествующие в текстах, придают им художественное однообразие.

Нельзя сказать, что Евтушенко не привлекает собственно поэтические средства, такие, как, например: синекдоха и литота, гипербола и метонимия. Однако их роль в построении произведений незначительна: основная жанровая сущность остается публицистической.

Очевидно, по этой причине, готовя в 1989 г. книгу публицистики "Политика - привилегия всех", Евтушенко для раздела "Фрагменты стихов" отобрал лишь отдельные афористично выраженные строфы из этих текстов, дающие социальную оценку общего состояния страны.

"Казанский университет" строится при помощи старых средств: как и в "Братской ГЭС", здесь дается галерея портретов-минибиографий как видных деятелей революции, так и личностей противоположного лагеря. Вместе с тем Е. Евтушенко вводит в ее состав и "нефамильные" главы.

Как добросовестный исследователь-историк, обладающий поэтическим даром, а потому оставляющий за собой право субъективного исследования событий, Евтушенко тщательно перелагает на литературный язык добытые в архивах сведения. Он портретирует "светильников и гасильников" русской истории XIX века, иллюстрируя основную мысль произведения: "История России есть борьба свободы мысли с удушеньем мысли". Обращаясь к истории семьи Ульяновых, автор скрупулезно описывает облик, деяния, характер и взгляды Ильи Ульянова и его сыновей, Саши и Володи, не забывая, впрочем, и о современности:

Новой оттепели свыше
Ждать наивно.

Беря уроки у истории Казанского университета (читай: у Ленина), Евтушенко рисковал повторить исследовательский "подвиг" М. С. Шагинян. За главой "Илья Ульянов" следовали глава "Пасха", повествующая о Саше и Володе, глава "Александр Ульянов", "Первый арест" (Володя). От окончательного "обульянивания" поэму спасают авторские прямые высказывания, ради которых, видимо, и создавалась такая длинная поэма:

Какая сегодня погода в империи?
Гражданские сумерки101.

Или:

Какая в империи нынче картина?
Тина.

Прикрываясь накопленным историческим материалом, Евтушенко открыто говорит о положении в стране.

"Достойно, главное, достойно любые встретить времена..."
(Е. А. Евтушенко в 70-е годы)

Время как бы опустело.
В нем того, что было, нет.
Но и то, что быть хотело,
Не вступило в ясный след.
Словно жить осталось тело,
А души у тела нет.
А. Т. Твардовский

Жизнь в разрешенном литературном пространстве и привыкание к ней Евгением Евтушенко не могли восприниматься нормой, и потому он отстаивал свое право на избыточность жизни и ощущений, упорно занимаясь в 70-е гг., в этот период "безвременья", жизнестроением.

В 1971-1972 гг. он совершает длительные путешествия в Южную Америку, Вьетнам и США, выпускает в 1972 году в центральных издательствах книги поэзии "Поющая дамба" и "Дорога номер".

В августе 1973 г. поэт предпринимает очередное путешествие с друзьями по сибирской реке Вилюю, в результате которого появляется целый ряд новых стихотворений: "Вилюйское море", "Гиблые места", "Зверь выходит на обдув", "Кривой мотор", "Никто и ничто", "Отцовский слух", "Прощание с кривым мотором".

Интенсивность внешней и внутренней жизни поэта в эти годы достаточно высокая, о чем свидетельствуют его новые произведения. Признаков ослабления жизненной и творческой потенции не наблюдается.

Поэт и его читатель

Великий читатель поймет
и прелесть отсутствия вкуса,
и великолепье длиннот.
Е. Евтушенко

На лучших евтушенковских произведениях 70-х годов собственно и держалась вера в то, что не все сдались, не все изменяли своим идеалам. Они оказывали спасительное, целебное воздействие на изуверившиеся и надломленные "чугунными семидесятыми" (В. Аксенов) души читателей, помогали им в самых трудных условиях не потерять веру в наступление лучших времен.

Именно в эти годы шестидесятники интенсивно "воспитывают" читателя, который не бросил своих кумиров, не оставил их, напротив, разделял их тревоги и проблемы.

Духовная самостоятельность, независимость суждений и приверженность идеалам демократического государственного устройства - эти качества читательского общественного сознания - результат интенсивного воздействия шестидесятников на воспринимателя их творчества.

"Ностальгия по настоящему" подталкивала отечественного читателя к "добыванию" выходящих книг поэтов, приобретению их путем сложных обменов, различных букинистических ухищрений. Массовый читатель 70-х годов предпочитал обменять редкие сборники поэтов "серебряного века" на выходящие сборники Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной.

В архивах матери поэта З. Е. Евтушенко, евтушенковедов В. В. Артемова и Ю. С. Нехорошева в настоящее время сосредоточены сотни читательских писем к поэту, относящихся к 60-80 гг.

Естественно, что это лишь крупица из того мощного потока, который, начиная с середины 50-х гг. постоянно, то нарастая, то принимая сравнительно ровное течение, вот уже сорок лет "осаждает" почтовые ящики московской квартиры поэта, дачи в Переделкино, секретариат Союза писателей, редакции многочисленнейших газет и журналов, в которых были опубликованы те или иные произведения поэта, дома его родных и близких... Если учесть, что, по подсчетам литературоведа В. В. Артемова, исполнявшего обязанности литературного секретаря Евтушенко во второй половине 70-х годов, ежедневно в этот период приходило около 150 писем, то нетрудно предположить, что их общее количество давно уже перевалило миллионный рубеж. Это лишь скромные подсчеты, так как в моменты публикаций или выступлений поэта с наиболее значительными своими произведениями количественная планка уходила на несколько десятков измерений вверх. Так, например, вскоре после опубликования стихотворения "Наследники Сталина" в адрес поэта, по его свидетельству, пришло около 20 000 читательских отзывов.

Эти письма - характерный документ читательского признания творчества поэта, в свою очередь, подтверждающий тот факт, что читатель поэтов-шестидесятников - это вовсе не миф, как это пытаются представить современные исследователи¹⁰³. Читатель Евтушенко, ставший в современных условиях легендой, - своеобразный феномен, обладающий целым рядом характерных свойств.

Во-первых, следует подчеркнуть, его количественную представительность: это многомиллионная "армия" воспринимателей устных и печатных выступлений поэта, отличающаяся активностью восприятия. По существу евтушенковский читатель-"слушатель" становится "виновником" образовавшейся обратной связи между ним и автором. Стремление выразить свое отношение к творчеству поэта диктовало и соответственные формы поведения воспринимателя: личные письма-отзывы, коллективные письма в защиту и поддержку опального поэта, исповедальные отклики, письма-просьбы, письма-благодарения, письма, содержащие профессиональный разбор произведений, посылки с подарками - в знак поддержки... Отличающиеся по содержанию, смыслу высказываний, целевому назначению отклики в целом можно разделить на две группы: одобряющие, в основном, творчество Евтушенко и письма-отповеди, содержащие критику его произведений и литературно-общественной позиции. Группа доброжелательных читательских отзывов - более многочисленная.

Если опубликовать хотя бы наиболее характерные выдержки их этих писем, то откроется по-своему уникальный мир отношений и взаимоотношений поистине великого читателя с поэтом.

Во-вторых, евтушенковский читатель представлен самыми разными по своему положению в обществе, возрастным категориям, интеллектуальным ориентирам людьми, то есть следует говорить о разнохарактерности воспринимателя. Советские студенты и школьники, аспиранты и рабочие, академики и кандидаты наук, писатели и деятели отечественной и мировой культуры... Это и рядовой читатель и читатель элитированный, отечественный и зарубежный, министры отечественные и зарубежные, американские сенаторы, президенты и главы правительств (или их представители) десятков государств...

В целом подчеркнем и еще одну, третью, важную особенность этого феномена: читатель поэтов-шестидесятников оформляется уже во второй половине 60-х годов в социокультурную целостную общность, в истории советской литературы, пожалуй, уникальную, а по ряду признаков - единственную. Для читателя, например, по верному суждению исследователя, "открытие белых пятен истории, обнародование преступлений времен сталинского террора, публикация запрещенных в прошлом произведений составляют главную цель и являются внутренней потребностью"¹⁰⁴.

"Потере" Е. А. Евтушенко "великого читателя" (Ст. Рассадин) к середине 90-х годов предшествовал невиданный читательский бум второй половины 80-х - начала 90-х годов, который, кстати, во многом подготавливался просветительством большинства шестидесятников. Основной причиной падения читабельности в стране было вовсе не снижение качественного уровня как творчества Евтушенко, так и произведений целого ряда других мастеров отечественной литературы, а изменение общей социокультурной ситуации и подготавливающих ее процессов: читательской дифференциации литературы, понижение ее общественного значения, сознательной дезориентации читателя книжным рынком и многое другое. В определенной степени и борьба конца 80-х годов между почвенническим (славянофильским), западническим, авангардистским лагерями, по верному наблюдению критика А. Архангельского, - была борьбой за "приватизацию" читателя¹⁰⁵.

Вместе с тем подчеркнем: сегодня у каждого из работающих или работавших шестидесятников остался верный, пусть и не такой многочисленный, как прежде, читатель, о чем свидетельствует устойчивый спрос на любое значительное новое издание, скажем, Е. Евтушенко, В середине 90-х годов, как свидетельствуют опросы газеты "Книжное обозрение", такие издания, как "Русская сказка".

"Не умирай прежде смерти", антология русской поэзии "Строфы века", стали бестселлерами.

Таким образом, легенда о "великом читателе"¹⁰⁶, миф сегодня, может быть, уже и не существует в первоначальном своем варианте, но "великий" читатель по-прежнему живет и здравствует, с надеждой ожидая новых достойных работ от писателей современников, в том числе и от Евгения Евтушенко.

"Гордись, таков и ты, поэт..."
(Поэма "'Голубь в Сантьяго")

Радости оплодотворяют.
Скорби рождают.
У. Блейк

Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
и для тебя условий нет.
А. С. Пушкин

"Повесть в стихах" "Голубь в Сантьяго", появившаяся в ноябрьском номере журнала "Новый мир" в 1978 г. - одно из наиболее достойных творений Е. А. Евтушенко, которое вполне можно рассматривать частью "антологии русской поэзии" второй половины завершающегося столетия.

Удивительно, что критики конца 70-х фактически прошли мимо этого произведения, как бы оставляя его на "сохранение" литературоведению 80-х - 90-х годов. Нельзя сказать, что "Голубь в Сантьяго" современники вообще не заметили¹⁰⁷, но фактом остается то, что обстоятельного разговора, которого этот текст заслуживает, не состоялось.

Поэма "Голубь в Сантьяго" оказалась не просто недооцененной, но практически - неоцененной.

Считая эту поэму одним из больших своих художественных свершений, автор не раз обращался к ней в последующие годы, неудовлетворенный равнодушием критики. В личной беседе о развитии поэмы с автором этой монографии Е. А. Евтушенко, в частности, подчеркивал: "Голубь в Сантьяго" как поэма - наиболее удачная моя вещь. Это произведение шекспировской силы"¹⁰⁸.

Оставим на совести поэта вторую часть его высказывания, однако полностью примем оценку, содержащуюся в начале.

Поэма фактически лишена всех тех художественных недостатков, которые нередко сопровождали предыдущие поэмные модификации Е. А. Евтушенко.

Необычна сама форма - форма свободного стиха, редкая как для русской поэзии XX века в целом, так и для творчества поэта. Лишь три примера обращения к верлибру мы можем найти в поэзии Евтушенко: стихотворение "Окно выходит в белые деревья" (1956), поэма "Снег в Токио" (1974) и "повесть в стихах" "Голубь в Сантьяго". Если применение свободного стиха во время его творческого дебюта вполне объяснимо как "проба пера" в новой форме, то в двух других случаях причины обращения к ней иные. Выступая перед студентами Иркутского пединститута 2 сентября 1976 г., поэт "приоткрыл" одну из этих причин: "Я очень устал писать стихи, и мне кажется, что иногда я повторяюсь. В последней поэме "Снег в Токио", вы увидите сами, я даже "сломал" ритм, настолько мне надоело рифмовать"¹⁰⁹. Вместе с тем суть вопроса была в ином: не в одной лишь "усталости" Е. А. Евтушенко, а в общей усталости поэзии 70-х годов, сказавшейся и на уровне жанра поэмы. Кризис жанра вполне обосновано отмечался критикой. "Поэзия шарахнулась от поэмной политизированности. Это был вообще отказ от жанровой структуры." - утверждает Н. Иванова¹¹⁰. Как результат, с одной стороны, новое стремление к жанровой упорядоченности в поэзии (у Тимура Кибирова - это жанр элегии), с другой стороны, намечается тенденция к возвращению поэмы (например, поэма "Мартовские мертвецы" Елены Шварц - попытка заново обрести форму, архитектоничность)¹¹¹.

Примеры структурных мутаций поэмы в 70-е годы можно приводить еще и еще...

Обращение к верлибру в новом евтушенковском произведении также отчасти продиктовано стремлением обновить художественный мир, разнообразить его. Вместе с тем основной причиной, видимо, является то, что сам материал (отчаяние, мучительные страсти, драматическое непонимание близкими - все эти чрезвычайные состояния души, приводящие к трагическому крушению жизни) потребовал особой формы, призванной не только выразить, но и обратить внимание читателя на проклятые, основные вопросы бытия. Е. А. Евтушенко приходит к раздумьям о том, что идет "из времени в вечность" (А. А. Фет): жизни, смерти и бессмертии, всесильности и губительности искусства.

Автор делает заявку на роль катастрофиста.

Трагический лиризм поэмы в сочетании с редкой для евтушенковской поэтики элегической интонацией в этом произведении рождает потрясающий эмоционально-художественный эффект.

Секрет писательства

А где сила, страсть - там и поэзия.
В. В. Розанов

Масштаб и неизмеримо высокое значение, изначально придаваемое им новой теме, "создали" условия для реализации замысла, определили выбор художественных средств и специфику их применения. Поэт счастливо уходит от устойчивого, но поднадоевшего читателю принципа показа того или иного явления как процесса его постижения, прежде давая достаточно продуманные "выводы", сопровождаемые тщательно отобранными событиями из драматичной жизни чилийского юноши-художника Энрике и - своей собственной.

Энрике - это художественно "законспирированный" двойник автора и потому Евтушенко так "вживается" в трагедию его жизни, которая становится как бы и его собственной. В этом отношении следует подчеркнуть: образ лирического героя в поэме имеет многосоставную, сложную структуру. Он вбирает в себя, во-первых, "самого" автора, во-вторых, "образ автора", в-третьих, образ чилийца Энрике, который, в свою очередь, предстает то литературным двойником Евтушенко, то приобретает определенную художественную самостоятельность и независимость. Кроме того, Евтушенко дополняет образ автора черточками чилийского президента С. Альенде, который так же, как и Энрике, соотносится с образом автора, и "седобородого старого забулдыги" Панчо, сопровождающим его "по Чили".

В этом отношении нам представляется категоричным и фактически неверным утверждение Е. Ю. Сидорова о том, что "в произведениях Евтушенко нет никакого "лирического героя". В его произведениях живут и действуют многие реальные персонажи и сам автор, часто названный по имени и фамилии"¹¹². В произведениях Евтушенко есть и сам поэт, и "реальные персонажи", и "образ автора", и - "лирический герой", нередко объединяющий все вышеназванные составные элементы авторского "я". Поэма "Голубь в Сантьяго" - одно из подтверждений этого. Подобная точка зрения, высказываемая исследователем евтушенковского творчества, на наш взгляд, несет в себе следы устоявшегося, инерционного восприятия Е. Ю. Сидоровым мнения о лирико-публицистической природе творчества поэта, предполагающей прямое высказывание. Это утверждение неточное, а потому, особенно в данном случае, неверное.

Характер евтушенковского лирического героя помогает создать объемный, разнопонимаемый смысл смерти и жизни, ибо каждый из выражающих его "представителей" авторского "я", обладая в поэме разным жизненно-философским опытом, высказывает и разнохарактерное отношение к этим категориям.

Сам автор открывает и закрывает текстовое пространство поэмы, появляясь со своими мучительными мыслями в первой, тринадцатой главах и в "эпилоге". В первой главе он вводит читателя в драматическое ощущение крушения жизни:

Устал я от всего того, что в ней
скорей на смерть, а не на жизнь похоже.

Это состояние и толкает на самопреступление, конкретизируясь в тринадцатой главе:

Все в моей жизни так переломилось,
что это было невозможно склеить.
Развод, потеря сына, оскорбленья
из уст, когда-то любящих, любимых...

И далее:

Я так устал от причиненья боли
всем родственникам, женщинам, друзьям,
при каждом шаге, вправо или влево,
вперед, или назад, или на месте,
кого-то убивая невзначай.

Автор, принимая на себя функциональное значение платоновского Юшки (из одноименного рассказа А. П. Платонова), понимающе осознает все несправедливые оскорбления окружающих, помогая выплескивать накопившееся озлобление, открыть "слои человеческого" в себе:

"Родимые, как мне вас осчастливить?
Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?
Причина не во мне одном, наверно,
но если только я один - причина
несчастий ваших и болезней ваших,
я устранить ее вам помогу!"

Принимая сам принцип жизни - всепрощающей помощи платоновского "душевного бедняка", автор обнаруживает личностные свойства, делает это не молчаливо, по-юшкински, а громко, по-евтушенковски: знайте все, как я глубоко страдаю! Но в этом и заключается одна из основных особенностей его психики, порою раздражающая "истошной" формой самовыражения, мазохистскими камланиями, художественно малоубедительными, но подчас, как и в данном случае, способствующая возникновению высоких чувств и мыслей, мастерски выраженных. "Рефлексия Евтушенко, особенно когда она направлена на себя самого, вообще немного женственна. Это глубокое свойство его подсознания, душевной организации", - очень тонко подметил Е. Ю. Сидоров¹¹³.

В "Эпилоге" автор открыто высказывает не только неприятие самоубийства как формы освобождения от власти земных страстей, но и - неприятие самой смерти как "естественного" окончания жизни человека, выполняя функцию бессмертного голубя, "славящего жизнь" во всех ее проявлениях.

Образ автора как составной части лирического героя в поэме дается скрыто. Е. А. Евтушенко прибегает к приему скрытого автопортрета, широко распространенного в русской литературе:

            ...первый человек,
который оценил "мазню" Энрике,
был тот, кто рану первую нанес
его, еще младенческому, сердцу, -
его отец. Когда он бросил сына,
то лишь тогда он сына полюбил.

Если учесть обстоятельства семейной драмы Евтушенко в 1976 г. и то, что "оставленный им" сын Петр так же, как и Энрике, занимался в художественной мастерской, намеревавшись стать художником, становится понятной большая степень "евтушенконизированности" всех мучающихся героев поэмы.

Автор и его литературный двойник объединяются в рамках лирического героя трагическим восприятием жизни: юной и зрелой. Вместе с тем следует уточнить: Энрике - это литературный двойник прежде юного Евтушенко, задумывающегося о самоубийстве как возможной форме самоутверждения ("самоубийство не убьет - прославит. Заставь себя признать самоубийством - тогда тебя оценят все они"), но не совершившего этого греха.

Дисгармоничность с миром непонимания и подозрения приводит Энрике к реализации страшного замысла начинающего поэта Евтушенко.

В жизнь своего литературного двойника автор вписывает подробности собственной жизни: образы первых женщин Энрике и его прототипа "родственны", близки.

Подруга матери - актриса,
которой было возле сорока, -
вдруг на него особенно взглянула,
как будто бы увидела впервые...
("Голубь в Сантьяго")

В 1982 г. Евтушенко расшифрует принципиальную идентичность женских образов в поэме "Мама и нейтронная бомба":

А сорокалетняя крошечная травести
с глазами непойманного мальчишки,
хлопоча у плиты,
            умело скрывала от мамы,
что меня после школы
            она обучает любви
в своей чистенькой комнатке на Красносельской,
где над свежими сахарными подушками ее фотография
            в роли сына полка.

Композиция поэмы выверена, компактна и достаточно проста: эпиграф - 13 глав - эпилог. Казалось бы, ничего нового, ведь подобным образом была построена и поэма "Казанский университет", и - отчасти "Коррида", и - "Под кожей статуи Свободы". Вместе с тем авторское повествование неслучайно образуют именно 13 глав, "чертова дюжина" глав. Именно в последней, тринадцатой, главе Евтушенко выходит к читателю с исповедальным рассказом о своей драме, способной обернуться непоправимой трагедией. "Чертово число" 13 указывает, в частности, на действие сатанинских сил зла, испытывающих душевно-нравственную основу автора, его силу.

Энрике вел себя неосознанно к смерти, поддавшись искушению - избавить делящих его родителей, конфликтующих учителей, подозревающих его в измене друзей - от первопричины их несчастия: "жизнь есть преступленье. Жить - это причинять всем близким боль". Эта мысль звучит в его картине "Арбуз" - с тринадцатью персонажами, лишенными человеческого обличия:

Там с хищными огромными ножами,
всей своей сталью жаждущими крови
пока еще арбуза, а не жертвы,
тринадцать морд конвейерных, безликих,
со щелками свиными вместо глаз,
как мафия, позируя, застыли
над первой алой раной...

Таким образом, нравственный опыт Энрике, принявшего игру с чертом, и автора, сумевшего преодолеть это лжеспасенье - разный, хотя и составляет общий опыт лирического героя. По сути Евтушенко демонстрирует верность христианским заветам, запрещающим совершение самого страшного, смертного греха.

Действие в поэме происходит, в основном, в двух плоскостях, на двух уровнях: в самой болевой точке земли - Чили, и - в душе Энрике-автора, временно переносясь в московскую подробность, в которой и родились авторские мысли о самоубийстве, - для того, чтобы встретиться с подобными мыслями юного чилийского художника.

"Тринадцати безликим мордам" картины Энрике, олицетворяющим смерть, функционально противопоставляется образ голубя - символа жизни и бессмертия.

Этот образ - сквозной: он появляется уже в первой главе как хранитель автора, стоящего на грани самоубийства, предотвращающий убийство. Возникая в последующих главах в разных "обличиях" и вариантах, он служит своего рода рефреном, скрепляющим размышления автора и его героев о смерти. Его смысл неизменен: это символ жизни, мира на земле, "и - выше", даже тогда, когда он превращается в могильное "украшение". На могиле умершей от чахотки проститутки

подружки-проститутки коллективно
поставили, не поскупясь на деньги,
двух мраморных печальных голубков.

Автор подчеркивает особость, избранничество этого голубя "с почти что человечьими глазами, как маленький взъерошенный товарищ", "ни перышком нисколько не похожий на жирных попрошаек площадных".

Образ голубя, имя которого вынесено в название поэмы, не только очеловечивается, одухотворяется, но и - обожествляется. Он выступает связующим звеном между неразумными, попавшими "в рабство собственных страданий" людей и Богом, наделившим его особыми полномочиями спасения:

                   ...кто-то знал,
скрывая взгляд от пониманья тяжкий,
в нависших над толпою облаках
и этот взгляд почувствовавший голубь,
на бронзовом плече героя сидя,
вдруг вздрогнул - и за всех и за себя...

Автор принимает на себя авгурскую функцию, трепетно воспринимая смысл появления голубя "на внешнем подоконнике" как помощь птицы "с почти что человечьими глазами".

Образ голубя - это олицетворение Святого Духа. Автор "отсылает" читателя к "Откровению Иоанна Богослова: "И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем" (глава I, стих 32).

Для усиления мысли о преступности самоубийства автор тщательнейшим образом утверждает великий смысл жизни, ее неповторимость и красоту, раскрывая ряд тех явлений, которые призваны заставить человека безмерно любить свое земное существование, даже любую возможность его. Это - любовь, мать и отец, родина и природа.

"Дневник" Энрике, принесенный матерью юного самоубийцы поэту, раскрывает нам поистине неповторимый мир любящих молодых сердец. Любовь предстает едва ли не самой мощной силой на пути к смерти, уникальной формой самосохранения "слоя человеческого в человеке" (Ю. Нагибин), спасения его. Укрепляя человека, любовь способна вдохнуть в него великий смысл жизни.

Энрике тоже лег в траву спиной
и видел сквозь траву, как в двух шагах
коричневая бабочка несмело
присела на один из двух пригорков,
приподнимавших круто ее майку,
уже зазелененную чуть-чуть.
Энрике раза три перевернулся
и подкатился кубарем, спугнув
растерянную бабочку с груди,
вбирая в губы вместе с муравьями
сначала майку, после, с майкой, - кожу,
вжимая пальцы - в пальцы, ребра - в ребра,
руками ее руки побеждая,
глаза - глазами, и губами - губы,
и молодостью - молодость ее.
Из рук его два раза вырвав руки,
она его два раза оттолкнула,
но в третий раз их вырвав - не смогла
и обняла. Кричать ей расхотелось.

Евтушенко выводит читателя к первозданной чистоте и силе любви библейских образов "Песни песней", укрупняя и одухотворяя чувства своих героев.

Реминисценции в поэме прозрачны, воспринимаются порою как евтушенковский перевод Библии. Для Энрике, подчеркивает автор, его любимая девушка - это его Суламифь. Поэтому, рисуя облик возлюбленной своего литературного двойника, поэт щедро выписывает его, как бы считывая слова "Песни песней Соломона":

с обветренными крупными губами,
внутри которых каждый зуб сверкал,
как белый свежевымытый младенец...

Сравним с библейскими стихами:

зубы твои, как стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, из которых у каждой
                                      пара ягнят,
и нет ни одного порочного между ними.
(глава 4, стих 2)

В этом случае Евтушенко необычайно художнически точен и тонок: воспроизводится не только образно-семантический ряд, но ритмико-синтаксический ход библейского стиха. "Воскрешению" ритмической памяти способствует избранная им форма верлибра, максимально сближающая стиховой строй поэмы с библейским.

"И зачем, я захотел все знать"

О, мои грустные "опыты"...И зачем
я захотел все знать.
Теперь я уже не умру спокойно,
как надеялся...
В. В. Розанов

Обращения к библейским откровениям для поэта имеют и другой смысл: контрастирующей по семантике звучит реминисценция из Экклесиаста, заявлявшего: "и возненавидел я жизнь" - "Самоубийственно все знать". (Сравним с библейским: "Потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь".)¹¹⁴

Реминисцентные вкрапления в поэме достаточно разнообразны, ассоциативно выводят читателя не только к библейским образам и утверждениям, но и к художественному миру древнерусской и мировой литературы.

И о самоубийстве мысль вползла
в меня из дырок телефонной трубки,
как та змея из черепа коня,
в своих зубах скрывая смерть Олега.
("Повесть временных лет")

Реминисценции из русской и зарубежной литературы в поэме смутные и малоуловимые. Так, например, каждый из основных персонажей поэмы (причем каждый - по-своему) решает гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?" (Евтушенко, Энрике и его первая женщина, С. Альенде, "бывший китобой" (Панчо). Лики, а то и - гримасы шекспировских и сервантовских героев нет-нет да и выглянут из-под обличья героев "Голубя из Сантьяго":

Смех ответом был, смех макбетовской ведьмы,
под простыней запрятавшей лицо.

Сопровождающий поэта "по Чили" добродушный Панчо ассоциативно выводит на образ донкихотовского верного оруженосца.

Отчетливо звучат в поэме и стилистически облагороженные раблезианские мотивы:

Он говорил так бархатно, так нежно
такие поджигательные речи,
что ниточка пробора вся искрилась,
воспламенившись, как бикфордов шнур:

"Срисовывать натуру - это мьера!"
(Заметьте, как нежнее по-испански
явление, которое по-русски
зовется просто-напросто "дерьмо").

Е. А. Евтушенко, самим характером своего дарования "мобилизованный и призванный" к постоянным доказательствам того, что он прежде всего поэт, чем, по словам В. В. Маяковского, "и интересен", как бы отказываясь от этого, создает в 1978 г. поэму "Голубь в Сантьяго", очередной раз подтверждая свое высокое поэтическое звание.

Любящий писать о своем гражданском призвании и как бы забывший о нем в новом произведении, Евтушенко являет нам двуединое существо своего дара, доказывая, что поэт и гражданин могут давать счастливые плоды со-путничества.

Поражения и победы

В литературной критике конца 80-х высказывалось мнение о художественной исчерпанности Евтушенко в 70-80-е годы. Так, например, Н. Богомолов писал о том, что "произведения Евтушенко этих лет далеко не всегда стоят на уровне, достойном его прежних достижений"¹¹⁵. Верно, хотя и не всегда точно оценивая значение поэта в поэзии 50-х - первой половине 60-х годов, критик сформулировал взгляд на лирику Евтушенко, ставший весьма популярным в последующие десятилетия. Во многом он "подкреплялся" первыми из попавшихся примеров, а потому в его суждениях была большая доля априорности. Отчасти подобное высказывание можно объяснить характером обзорной статьи, но в целом мнение критика выглядит неоправданно категоричным: хороший и нужный Евтушенко в 50-60-х годах, и ненужный (или малонужный) - в 70-80-х. Для подтверждения первого положения выбираются лучшие произведения, например, глава "Казнь Степана Разина" из поэмы "Братская ГЭС", а для доказательства второго - те, что вспомнились или были на слуху у критиков конца 70-х -начала 80-х годов. Талантливый критик и серьезный исследователь "серебряного века" русской поэзии, вероятно, запамятовал слова М. И. Цветаевой о том, что судить о поэте не имеет права тот, кто не прочитал хотя бы одну его строчку. Похоже, что Н. А. Богомолов не прочитал многое из поэзии Евтушенко 70-80-х годов.

Подчеркнем, что, как в 50-60-е годы, так и в 70-е, в первой половине 90-х годов, поэт выходил к читателю с разными ("хорошими" и "плохими") в художественном отношении произведениями, что обусловлено, по словам Н. Богомолова, таким его "врожденным качеством", как стремление к полной самореализации, проба себя в самых разных литературных жанрах и видах искусства. Думается, его безудержно декларативная "поэма в прозе" "Я - Куба", которая даже не упоминается в статье Н. Богомолова, ничем не лучше многих, но, вовсе не всех произведений 70-х - начала 80-х годов, таких, как "повесть в стихах" "Голубь в Сантьяго", актерской работы (роль К. Циолковского) в фильме "Взлет", авторской киноленты "Детский сад".

В 70-е годы в творчестве Е. А. Евтушенко доминируют две взаимосвязанных, но антинаправленных тенденции: уникальное стремление к упорному художественно-публицистическому постижению современной жизни и саморазрушительность достигнутого в результате первого процесса. Работоспособность поэта в сочетании с самоупоением - две взаимоисключающие составные его творческой личности в этот период. Эти тенденции отчетливо просматриваются при обращении к поэмным модификациям 70-х годов.

Поэмы "В полный рост", "Снег в Токио", "Просека", "Ивановские ситцы", "Северная надбавка" - произведения - погодки: начиная с 1973 г. поэт пишет и выпускает по одному поэмному "тексту". Этот факт говорит о многом: обращение к поэмным возможностям в его творческом, психологическом укладе связано, как правило, с необходимостью подведения итогов. И если ранее, в 50-60-е годы, рождение одной поэмы от другой отделял временной промежуток в несколько лет, то в 70-е эта дистанция фактически исчезает, что явилось следствием структурно-содержательных мутаций жанра.

Почти во всех поэмах рассматриваемого десятилетия Евтушенко подводит текущие итоги, нередко представленные в форме приближения к ним - в ходе творческой эволюции, отмеченной экстенсивным характером.

В центре поэм находится народная судьба, явленная в разных лицах: Александр Матросов, взбунтовавшаяся против окружающей ее лжи японка, строитель БАМа Кондрашин, галерея Иванов-"дураков" русской истории, великодушный работяга Севера Петр Щепочкин...

По тематико-художественным признакам эти тексты представляют собой единое литературное гнездо, цельную жанровую общность.

Вместе с тем произведения в определенном смысле разнохарактерны. Так, например, авторское интонирование поэм разное. В частности, в поэме "В полный рост" преобладает героико-публицистическая тональность, что обусловлено в значительной степени авторским замыслом и исходным материалом: дать портрет Александра Матросова на фоне общей народной судьбы¹¹⁶.

В поэме "Снег в Токио", написанной свободным стихом, интонация иная: безрадостная жизнь японской женщины, которую "слегка презирает муж, потому что она все-таки женщина", "продиктовала" элегически-размеренную тональность.

Подчеркнем еще одно обстоятельство: Евтушенко всегда отличало умение "выписать" быт своих героев. И если в стихотворных текстах это достигалось одним-двумя точными штрихами, то в поэмах автор более скрупулезен, обстоятельно и последовательно вырисовывая вещностную сторону жизни. Например, обратившись к новой для него (а прежде всего - для читателя) жизни Японии в поэме "Снег в Токио", он вводит читателя в повседневность - через воссоздание особого, восточного мира. Прошлое и настоящее героини этой поэмы оживает, начинает стремительно приближаться, а затем - и просто входить в сознание воспринимающего, фиксируясь и оставаясь в нем, как почва, на- и в- которой живет этот страдающий человек.

Успех Евтушенко-бытописателя во многом заключается в умелом использовании специальной лексики. Так, в поэме "Снег в Токио" читатель входит под своды жизни Востока, отмечая на столах героев "деревянные палочки и блюдечки соевого соуса", а также "черный лакированный поднос с нарисованными фазанами", появляется "рабочее кимоно", из вчерашней истории возникает американский крейсер "Миссури" и "дедушка-самурай", выплывает "храм, где Будда молитву терпеливо выслушал", из сегодняшней - "лист обворованной ветром сакуры" и "усталая гейша".

Обыденная жизнь японцев разнообразится, постепенно приобретает свое национальное обличив, и через него - специфическую отличительность. И нельзя сказать, что этот эффект - результат врожденной журналистской внимательности Евтушенко, так как в лучших своих произведениях необходимый "сор" бытовых и национальных подробностей дозируется, занимает свое место в общем поэтическом потоке повествования.

Поэма "Просека", напротив, имеет журналистско-зарисовочную тональность, почти полностью "снимающую" истинную поэтичность или в лучшем случае заменяющую ее поэтичностью формальной. Пролог к поэме - добротное стихотворение, в первой газетной публикации носившее название "Подорожник", не спасает произведение от безудержной декларативности и описательности. В поэме фактически нет ни одного литературно выписанного героя. Образ просеки-дороги также с большим преувеличением можно назвать состоявшимся.

"Поэзия немало потрудилась над тем, чтобы повседневное и обычное возвести на пьедестал, раздражительно, но верно отмечал Игорь Шайтанов по поводу подобных "сочинений". В поте лица каждый пытался ухватить кусок действительности поувесистее и затащить повыше...

Штампованность речи оживлялась косноязычием, выдаваемым за разговорную свободу"¹¹⁷.

Высказывание литературоведа имеет прямое отношение и к "Просеке", которая является, пожалуй, самой неудачной журналистской поэмой-репортажем Евтушенко¹¹⁸.

Осознавая поэтическую ущербность своей стихотворной журналистики, поэт, как это не раз бывало и прежде, в новой поэме "Ивановские ситцы" обращается к историческому материалу, чтобы через него выразить свое отношение к современности. Автор делает попытку создания своеобразного "Ивангелья" (окказионализм Евтушенко), которое по логике должно, видимо, называться "Ивангельем от Евтушенко".

Русское имя Иван становится своего рода корневой, смысловой основой для целого ряда героев русской истории. Первым на страницах этой поэмы появляется Иван-дурак из русской сказки, затем - царь Иван Васильевич Грозный, его крестник - русский первопечатник Иван Федоров, гулящий мужик Ванька Шиш. Вместе с тем этими прямыми "названиями" известных русских Иванов поэт не удовлетворяется, что, по верному наблюдению Евгения Сидорова, рождает навязчивость, искусственность реализации интересного замысла¹¹⁹. Так, в поэме опосредованно возникает и тень Ивана Сусанина ("сусанинская топь"), и знаменитые ивановские ситцы, и - естественно - сам город Иваново, обкомовское начальство которого после выхода поэмы в печати запретило ее хранить и распространять в масштабах области. Видимо, местные партийные вожди ассоциативно связывали Иваново с городом Иванов-дураков, бытийность которого оказалась для них весьма мрачной:

Иваново-Иваново,
слезы разливаново,
такое гореваново,
такое тоскованово,
Иваново-рваново,
Иваново-пьяново,
сплошное надуваново,
сплошное убиваново...

Жаль, что по первому случаю возникли образы современности, а не вспомнились известные образы русских сказок. А вместе с тем А. П. Платонов писал: "Сознание себя Иваном-дураком - это самосознание народа... самое такое самосознание показывает, что мы имеем дело с народом-хитрецом, с умницей, который жалеет, мучается, что живет в дурацком положении"¹²⁰.

В поэме Евтушенко обращается к тому типу народной культуры, в котором жизнь сохраняет себя в исторических катаклизмах. Отчасти это дает возможность создать художественно выразительные образы, среди которых выделяются два Ивана: Иван-дурак и Иван Грозный:

Государь Иван Васильевич Грозный
мало хаживал
            по травушке росной,
а все больше по коврам,
            да по трупам,
да по мрамору -
            с кровавым прихлюпом.
Государь Иван Васильевич Грозный
редко слушал соловьев
            ночью звездной.
Чьи-то крики -
            или в башнях, или в яме -
были царскими ночными соловьями.

Поэма "Северная надбавка", пожалуй, наиболее удачное из ряда названных произведений, которое автор искусно инструментирует при помощи апробированных в стихотворениях предыдущих лет образно-стилистических и фонологических средств.

В первой главе читателю объясняеся "смысл" северной надбавки, которая влекла в прежние десятилетия миллионы сограждан на север страны:

За что эта северная надбавка?
За -
       вдавливаемые
            вьюгой
                  внутрь
                        глаза,
за -
       мороза такие,
            что кожа на лицах,
                  как будто кирза...

Перечисление "условий" получения этой надбавки, не раз оборачивающееся в творчестве Евтушенко монотонностью, убивающей поэтически свежий материал, воспринимается в данном случае естественным, стилистически обусловленным приемом. Тщательно отобранный перечень северных "привилегий" подкрепляется в поэме специально построчно рифмующимися лексемами: "кирза - торбаза - полоза - сабза". Это диалектные слова, обозначающие "унты из оленьих шкур, которые носят на севере в сильные морозы" (торбаза) или "следы от саней на снегу или на льду" (полоза)... Подобные диалектизмы открывают мир особенностей северного бытия, определяющего свою систему ценностей - видимых и малодоступных несведущему глазу.

Во-вторых, Евтушенко уже в начале текста предлагает читателю разговорную форму повествования, максимально приближающуюся к сути избранной темы. Этот эффект достигается при помощи аллитерационного (например: "вдавливаемые вьюгой внутрь глаза"), ассонансного семикратного рефрена "за", данного в начале строк и дополнительно рифмующегося с диалектными словами-рифмами в конце стихов, повышающего звуковой уровень строк, а также - специальной лексики, образуемой фоническими смещениями ударения: мороза (вместо морозы), груза (вместо грузы).

В поэме используются диалогические и монологические формы повествования, например, вторая глава полностью построена по этому принципу, причем объекты его меняются: сначала это диалог о пиве между "товарищем начальником" и его "подчиненными", ведущийся в иронической тональности по отношению к первому объекту. К середине один объект заменяется другим: место начальника заменяется "бараком", завороженно слушающим рассказ "парня" о "встрече с пивом" (приобретающим ореол чудодейственности для северного люда), и лишь изредка задающим ему попутные вопросы ("А дальше-то что?", "Холодное?", "А как очередь?"), помогая приблизиться к самому главному.

Поэма имеет и сюжетное основание. "Тоска по пиву" толкает северных людей на материк, в столицу и Сочи, являясь условием встречи читателя с главным героем поэмы - Петром Щепочкиным.

Отплытие на пароходе в отпуск, пребывание в столице и посещение "окраинного барака", в котором в коммунальной квартире живет его сестра Валя с мужем и двумя детьми, передача им денег ("северные надбавки") на кооперативную квартиру, отбытие из аэропорта Домодедово на Север - основные события, лежащие в основе фабулы произведения.

Со страниц поэмы к читателю приходит обаятельный человек-бессребренник, живущий не только по жестоким законам севера, но прежде всего - по законам души и совести ("а душа не вымерзла - только подморозилась"). Годами тоскующий по недосягаемому сказочному пиву, но потребляющий спирт и чифир, неистовый в работе, Петр Щепочкин по существу противопоставляется своему зятю Чернову, будущему люмпен-интеллигенту.

Стандартный Чернов и великодушный, широкий в поступках Щепочкин.

Отличительные свойства этих героев располагаются на уровне широты души и душевной скудности.

Автор любит своего героя за то, что вызывает у него уважение в людях: за жадность к работе и жизни, за умение жить в любых, самых жутких условиях и за талант шиковать по устоявшимся русским обычаям, за природный ум, живущий в ладу с совестью. И потому поэт стремится выписать этот характер многими гранями. Пытаясь помочь сестре, Петр Щепочкин по-доброму лукавит, хитрит, наговаривает на себя:

Я спирт предпочитаю без разводки.
Чернов, я ренегат,
             предатель водки
и в тридцать пять морально одряхлел.
Бывает ностальгия и во рту.
Порой,
      как зверь ощерившись клыкасто,
пью,
      разболтав с водой,
                   зубную пасту,
поскольку она тоже на спирту.

Когда тоска по спирту жжет,
                         да так,
что купорос пью,
             пью маникюрный лак.
Способен и на жидкость для мозолей.
Недавно,
      в белокаменной греша,
я у одной любительницы Рильке
опустошил флакон "Мадам Роша",
и ничего -
      вполне прошло под кильки..."

Задолго до вырисовки картин алкогольных русских вакханалий Венедиктом Ерофеевым в поэме "Москва - Петушки" Е. Евтушенко достаточно подробно, мастерски воспроизводит быт своего героя.

Если в поэме "Снег в Токио" автор впадает в нередкий для него грех - психологичничанье (неожиданный уход обиженной мужем японки в живопись), то в "Северной надбавке" мысли и поведение главного героя психологически убедительны и мотивированы. Добившись своего, "сибирский бог" отправляется в свои северные "пенаты", выбрасывая теперь уже ненужный "списочный лист" заказов, по которому легко восстанавливается атмосфера дефицитного голода в России 70-х: "валокордин", "чулки без шва", "нить для сетей из парашютного шелка", "детские колготки на разные возраста", "японские зонтики", "двухтомник Евтушенко", "обои моющиеся", "дубленка", "парик", "копченая колбаса"...

Жизненные заботы главного героя поэмы срастаются с заботами всей страны.

Гончар слова

Язык поэзии никогда не лежал под стеклом в "лексическом музее", а жил и развивался по законам творивших его лириков. Поэтому поэтический язык Евгения Евтушенко по-своему индивидуален и непривычен. Поэт смело употребляет элементы просторечия, диалектизмы и жаргонизмы, стремясь обеспечить правдивость и естественность стихотворной речи. В идиостиле Е. Евтушенко порою нет хрестоматийной гладкости слова, обязательной правильности фразы и простого "слога". Как бы страхуясь от возможных упреков, поэт в стихотворении "Мой почерк" (1967) растолковывает "загадку" своей манеры письма:

Мой почерк не каллиграфичен.
За красотою не следя,
как будто бы от зуботычин,
кренясь, шатаются слова.

Но ты потомок, мой текстолог,
идя за прошлым по пятам,
учти условия тех штормов,
в какие предок попадал.

Предупреждение автора резонно, хотя, понятно, не может быть определяющим принципом для исследователей.

Сквозь строки страстных, часто - окрыленных стихов Е. Евтушенко, поражающих своей обжигающе-личной, как дыхание, тональностью, трудно разглядеть вечные мучительные поиски единственно нужного, точного слова, прикоснуться в живой, пульсирующей ткани его лирических творений, через изучение формы, столь разнообразной, проникнуть в глубины содержания произведений.

Своеобразным ключом к изучению языка Е. Евтушенко могут быть слова И. Г. Гердера, написавшего почти двести лет назад: "Поэт должен оставаться верным своей почве, если он хочет владеть выражением: здесь может он взращивать великие слова, ибо он знает свою страну; здесь может он срывать цветы, ибо ему принадлежит эта земля; здесь может он копать до самых глубин в поисках золота..."¹²¹

В монографии из всего многообразия языковых особенностей лирики Е. Евтушенко предметом рассмотрения избираются, в основном, три составных компонента, являющихся, на наш взгляд, основополагающими для поэтической ткани его повествования:

1. индивидуальное словотворчество поэта, его практика "взращивать великие слова";
2. особенности использования фразеологизмов в лирике, их переосмысление и трансформация (умение "срывать цветы");
3. поиски "золота" поэтом, афористичность евтушенковской поэзии - "лингвистического эквивалента мышления" (И. Бродский).

"Забавные и диковинные частности"
(Индивидуально-авторские неологизмы Е. А. Евтушенко)

Развитие поэтического языка - это всегда шаг в сторону от привычных норм и представлений. Постоянное стремление к новым изобразительным средствам приводит поэта к созданию поэтических "новшеств".

В 60-70-е годы нашего столетия отмечается падение общего интереса к языковому экспериментаторству. В какой-то мере это, как считает И. Шайтанов, "диктовалось и внешними условиями существования поэзии: путь в печать всему, что сочли бы "сложной поэзией", был крайне затруднен. Поэтам рекомендовали, не ожидая зрелости и мудрости, следуя чужим примерам, "впасть в неслыханную простоту"¹²². Лишь немногим поэтам удалось избежать этого, не сломав при этом природу своего поэтического таланта. Среди этих немногих - Евгений Евтушенко.

Поэтическое словотворчество - достаточно изученная область языкознания (А. А. Брагина, Е. А. Земская, О. А. Габинская, А. Г. Лыков и др.¹²³). Однако и в наши дни остаются актуальными исследования специфики поэтических неологизмов поэтов XX столетия. В этом плане творчество Е. Евтушенко не представляет исключения.

В достаточно серьезном исследовании М. А. Петриченко представлена лингвистическая интерпретация новообразований Евтушенко и Вознесенского, отмечены индивидуальные черты их словотворческой практики, указаны стилистические функции окказиональных и потенциальных слов в лирике поэтов¹²⁴.

Поэтические новообразования Е. Евтушенко, наряду с иллюстрациями из произведений других лириков XX в., используются для выяснения основных процессов, наблюдающихся в языке поэзии (например, в работах М. А. Бакиной и др.)¹²⁵.

Однако, несмотря на достаточную степень "представительности" евтушенковских новообразований в работах о поэтическом языке, обращение к рассмотрению неологизмов Е. Евтушенко в нашей монографии мотивируется тем, что в лирике Евтушенко последних лет, в произведениях, изданных после публикации указанных работ, по-прежнему активно представлено индивидуальное словотворчество, основные принципы, модели которого нуждаются также в конкретизации. Кроме того, заметим, что по существу нет сведений о функционировании слов-"метеоров" в прозе писателя, являющейся, как известно, важной составной частью творчества Евтушенко. Важно также обратить внимание на поэтические неологизмы как на стилеобразующее средство, инструмент, с помощью которого иногда может быть построено, например, целое стихотворение.

Подход к анализу поэтических "новшеств" Е. Евтушенко может быть различным: отдельно рассмотреть окказиональные и потенциальные слова, созданные поэтом; в каждой из двух групп лексики установить продуктивные модели образования и т. д.

На наш взгляд, при изучении поэтических неологизмов в литературоведческом исследовании на первый план должны выступать не эти вопросы, являющиеся значимыми для лингвистических работ, а проблемы, связанные с выяснением стилистической значимости новых слов, определяющие специфические особенности языка Е. Евтушенко. Подобный подход требует, однако, определенной систематизации материала. Нами для упорядочения материала избрано распределение по частям речи - лексико-грамматическим классам слов, в пределах которых отмечаются продуктивные (и малопродуктивные) модели образования неологизмов. Мы пытались проследить "маршруты" Евтушенко к новым словам, акцентируя внимание на стилистических функциях новообразований, на их "жизни" в ткани поэтического и (отчасти) прозаического повествования, в структуре некоторых стихотворений поэта.

При рассмотрении неологизмов Е. Евтушенко соблюдаются два правила, являющиеся основополагающими в исследованиях поэтического словотворчества: проводится сопоставление с узуальными словами (сочетания слов), в результате чего выясняется внешняя новизна слова и его тип; учитывается контекст: словосочетание - предложение - текст - цикл произведений - творчество в целом¹²⁶.

Среди поэтических "новшеств" поэта значительный удельный вес имеют существительные, образованные по продуктивным моделям современного русского языка. Так, в частности, образованы слова с отвлеченным значением с помощью суффикса -ОСТЬ:

Ведь трудолюбие оно
без правдолюбья - муравьиность.
("Поэта вне народа нет")

Она сняла с волос платочек белый
Какой-то шалой тихости полна.
("По ягоды")

Лишь при восстании лица
против безликости
жизнь восстанавливается
в своей великости.
("Померкло блюдечко во мгле...")

... стану беззубой реликвией
        бывшей зубатости...
("Бесконечное дело")

...но вдруг нагрянут,
       словно признак боли,
которым мы безбольность предпочли.
("Дальняя родственница")

Осознавая себя национальным, русским поэтом, Е. Евтушенко оригинально, "экспериментально" вводит в употребление слово РУССКОСТЬ, используя его в ряде стихотворений:

Безнравственность - уже не русскость...
("Возрождение") 

Что главней -
      украинскость.
               русскость?
Человечность главней...
("Вавилонская башня")

В последнем примере обращает на себя внимание и новообразование УКРАИНСКОСТЬ.

Случаи подобных "новшеств" весьма частотны в лирике Е. Евтушенко: "натужная небесность", "духовная столичность". "хвойная таежность". "застенчивая женскость", "мальчишескость" и мн. др.

Следует обратить внимание, что новообразования поэта во многих стихотворениях отличаются оригинальной семантикой, совмещающей в себе как прямое, так и переносное значение:

Мы падаем, срываемся, скользим,
а перевал нас дразнит гордой гранью.
Как тянет из бензинности низин
к его высокогорному дыханью!
("Пушкинский перевал")

Для индивидуально-авторского образования БЕНЗИННОСТЬ взято прилагательное БЕНЗИННЫЙ, которое легче поддается образованию окказионального слова, так как суффикс -Н- образует как качественные, так и относительные прилагательные. БЕНЗИННОСТЬ - это не только "насыщенность тяжелыми бензиновыми испарениями, но и - переносно - "душность, невыносимость городской жизни, которые особенно ощутимы при сопоставлении с высокогорной чистотой"¹²⁷.

М. А. Бакина приводит достаточно большой перечень лексем на -ОСТЬ, мотивированных относительными прилагательными, из произведений Е. Евтушенко: ЖЕЛЕЗНОСТЬ, ЛУННОСТЬ, НОВОМОДНОСТЬ, СЛЕЗНОСТЬ, СОННОСТЬ, ЗАДАСТОСТЬ, ГЛЫБАСТОСТЬ и др¹²⁸.

В следующем примере из стихотворения "В одной "компашке" Евтушенко создает экспрессивный неологизм-"диковину" по аналогии с узуальным словом БЕЗДУХОВНОСТЬ.

Смеха много - эха нет.
Чувство безэховости.

Воскрешая в нашем сознании слово "бездуховность", индивидуально-авторское образование БЕЗЭХОВОСТЬ имеет переносное значение, которое возникает на базе переносного значения слова ЭХО: "душевная глухота", отсутствие "эха" - отзывчивости"; в лирическом повествовании слово БЕЗЭХОВНОСТЬ звучит как синоним разъединенности людей.

В поэме "Уроки Братска" поэт интересно использует новообразование БАРОЧНОСТЬ:

И скажем,
      как приметам старины
романтике палаточно-рюкзачной,
романтике барочности барачной -
спасибо!

Ассоциативно возникает связь между словами БАРОККО - БАРОЧНОСТЬ, однако "новшество" Е. Евтушенко дает экспрессивно-эмоциональную оценку со знаком "минус".

Индивидуально-авторское образование БАРОЧНОСТЬ дополняется однокорневым прилагательным БАРОЧНЫЙ, которое используется, например, в литературно-критической работе "Как будто это я лежу..." (о творчестве А. Т. Твардовского): "Архитектоника этих стихов сугубо дорическая, без следов какого бы то ни было барочного украшательства".

Некоторые новообразования Е. Евтушенко заставляют вспомнить строки В. В. Маяковского, его неологизмы типа СЕРПАСТЫЙ, МОЛОТКАСТЫЙ. Так, в частности, существительное ГЛЫБАСТОСТЬ у Е. Евтушенко является производным от прилагательного ГЛЫБАСТЫЙ, которое, в свою очередь, является образованием от ГЛЫБА, имеющего следующие переносные значения: 1) "большой, прочный, непоколебимый, как глыба"; 2) "величественный, как глыба, монументальный". В данном случае налицо отклонение от литературной нормы, в соответствии с которой суффикс -ACT- используется при образовании прилагательных от существительных, "обозначающих какую-нибудь часть тела, особенность или атрибут внешнего вида человека или животного"¹²⁹.

Не случайно новообразование ГЛЫБАСТОСТЬ употреблено при обращении к Маяковскому:

Дай, Маяковский, мне
глыбастость.
           буйство,
                 бас,
непримиримость грозную к подонкам,
чтоб смог и я,
сквозь время прорубясь,
сказать о нем товарищам-потомкам...
("Братская ГЭС")

Следует заметить, что в идиостиле поэта образования с суффиксом -ОСТЬ несут яркую экспрессивную окраску, характеризуются своеобразным "приращением" смысла (например, МУРАВЬИНОСТЬ, БЕНЗИННОСТЬ, БАРОЧНОСТЬ и др.). Таким образом, нельзя считать их "назойливо мелькающими", как, в частности, в языке Бальмонта¹³⁰.

В публицистической статье "Большое и крошечное" Е. Евтушенко, отталкиваясь от известного высказывания А. Блока: "Вы не думайте нарочито о "крошечном", думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное" - использует индивидуально-авторское образование КРОШЕЧНОСТЬ, под которой автор понимает, выражаясь его словами, "боязнь исторического пространства, пространства духовного". В цитируемой статье это "новшество" употребляется в таких сочетаниях, как КРОШЕЧНОСТЬ НАМЕРЕНИЙ, ДУХОВНАЯ КРОШЕЧНОСТЬ и др.:

"Крошечность иногда прикидывается гражданственностью";

"Почему великое становится предметом эксплуатации крошечностью?":

"Крошечность отношения к великим датам";

"Третий вид крошечности - это формализм...";

"...крошечность, недостойная нашего великого времени, в которое мы живем, и великой страны, в которой мы родились".

В литературно-критических работах Е. Евтушенко также отмечено использование окказионализмов с суффиксом -ОСТЬ:

"Чеховский призыв: "Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок", - конечно, могут взять на вооружение любители расхлобыстанности. готовые превратить литературу в неряшливую распустеху"). ("Уроки русской классики")

Сам Е. Евтушенко, не боясь быть "неуклюжим и дерзким", смело претворяет в жизнь стремление к неординарности повествования. Это наглядно проявляется и в другой, весьма распространенной в творчестве поэта группе окказионализмов - отвлеченных существительных, образованных от имен с помощью суффикса - СТВ/О/:

Все это лжевозвышенное фетство.
("Тихая" поэзия)

Но так ли премудро
             пескарство...
("Казанский университет")

Как верить я хочу,
      что неспетое все допоется,
что весенний потоп
      смоет, словно позор,
                  допотопство...
("Допотопство")

В грязь уроненное отечество
превращается
           в пиночетство.
("фуку")

Взошли иные имена,
Они толкаются, бегут.
Они врагов себе пекут,
приносят неудобства
и вызывают злобства.
("Пришли иные имена")

Отметим, что во всех приведенных примерах индивидуально-авторские слова с суффиксом -СТВ- имеют уничижительную экспрессию, обусловленную либо литературным образом премудрого пескаря, "перекочевавшего" из сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина, либо фигурой позорно известного диктатора Пиночета, либо негативным отношением к последователям Фета в лирике, либо эмоциональной отрицательной оценкой мотивирующего слова (ДОПОТОПСТВО, ЗЛОБСТВО).

В контекстах типа: "...лишь играли в пьянство-дуэлянство...", "...вконец лилипутством опутанный...", "...наших озабоченных торшерств" и т. п. - "новшества" с суффиксом -СТВ- называют понятия, для которых в литературном (нормативном) употреблении существуют только описательные обороты.

ЛИЛИПУТСТВО в лирическом повествовании Е. Евтушенко, по-видимому, "групповщина, объединение людей бесталанных, опутывающих своими интригами, нападками гениев". Впрочем, подобное толкование семантики индивидуально-авторского слова в какой-то мере является субъективным (при несомненной связи с лексемой ЛИЛИПУТ). По этому поводу можно привести высказывание И. Анненского, который замечал: "Мне вовсе не надо обязательности одного общего понимания. Напротив, я считаю достоинством лирической пьесы, если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее, потом доделывать мысленно самому"¹³¹.

О своеобразном "тяготении" к производным образованиям от слова ЛИЛИПУТ свидетельствует и другое "новшество" Е. Евтушенко: ЛИЛИПУТИЗМ: "Но не простим невежества самодовольного, торжествующего, превращающегося в нравственный лилипутизм..." ("Уроки русской классики").

Новообразования с суффиксом -ИЗМ достаточно частотны в творчестве поэта. Интересно наблюдение Е. Евтушенко над употреблением слова ВЕЩИЗМ, образованного по той же модели, что и ЛИЛИПУТИЗМ: "В последнее время на страницах нашей печати, да и в бытовых разговорах все чаще употребляется слово вещизм", не знаю кем изобретенное, но хлесткое и точное" ("Ардабиола").

"Хлесткими" подобные образования становятся в силу противоречия, которое возникает при их образовании: книжный по своему характеру суффикс -ИЗМ, используемый для обозначения различных направлений общественно-политической, научной и культурной жизни (НИГИЛИЗМ, ФОРМАЛИЗМ, АКМЕИЗМ), присоединяется к основам разговорно-просторечной окраски. Соединение "несоединимого" и придает таким неологизмам яркую экспрессивную окраску и даже - сатирическую направленность. Например:

Мерзок дундукизм аристократов,
но страшней плебейский дундукизм.
("Казанский университет")

ДУНДУКИЗМ мотивировано словом ДУНДУК - "бестолковый человек" (Даль, т. I, с. 501)¹³². Ср. эпиграмму А. С. Пушкина:

В академии наук
Заседает князь Дундук,
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь.
(Эпиграмма на Дондукова-Корсакова) 

Или:

...порой надменный "чистюлизм" обедняет людей
("Диалог поэта и критика")

ЧИСТЮЛИЗМ - производное от ЧИСТЮЛЯ - "чрезмерный любитель чистоты", слово имеет разговорный характер.

(С. И. Ожегов. Словарь русского языка, с. 813 - в дальнейшем: СО).

И вцеплялся он в книги когтисто,
полурусский и полубурят,
от баптизма бросаясь к буддизму,
к ерундизму - враги говорят.
("Казанский университет")

Неологизм ЕРУНДИЗМ - производное от слова ЕРУНДА (в узуальном употреблении являющегося многозначным: 1) "вздор, пустяки, нелепость"; 2) "о чем-то несущественном, незначительном", имеющим разговорную стилистическую окраску - СО, с. 172).

Приведенный пример показателен также и в плане "столкновения" в одной строфе нормативных слов (БАПТИЗМ, БУДДИЗМ) и "новшества" (ЕРУНДИЗМ).

Весьма оригинально Е. Евтушенко использует индивидуально-авторские образования от слова ЦЕРБЕР - "злой, свирепый надсмотрщик, страж (первоначально в греческой мифологии: о злом псе, охранявшем вход в ад)" - СО, с. 803. "Стать цербером - заманчивая перспектива для любого, самого беспороднейшего пса, который согласен за кость, кинутую ему, кусать любого, на кого науськивают, а если надо - и придушить", - пишет поэт в публицистической статье "Невоспитанность воспитания". По мнению Е. Евтушенко, "не только Берия был сталинским цербером, но и Сталин был цербером, зависевшим от других церберов".

"Игра" словом приводит поэта к целому ряду новообразований:

"От царизма - до церберизма":

"Церберизм - это продукт нашей нравственной невоспитанности";

"Времена кровавого церберизма прошли";

"церберская иерархия";

"Церберизованная демократия - это церберократия";

"Дежурные на этажах в наших гостиницах метафора цербероидного общества";

"цецерберизации нашего общества".

Приведенные примеры убедительно показывают, что словотворческая практика Е. Евтушенко характерна не только для канвы его поэтического, но и публицистического текста. Несомненна экспрессивность "метеоров" Евтушенко-публициста, помогающая "высветить" основную мысль статьи "Невоспитанность воспитания", заставляющая и читателей заинтересоваться обыгрыванием слова, показывающая возможности творческой трансформации узуальных слов.

В "инвентарь" индивидуально-авторских образований Е. Евтушенко входят также слова, образованные непродуктивным способом: мотивированные именами прилагательными существительные с суффиксом -ОТ-: ВЕРХОТА, ГЛУПОТА, СЕДОТА¹³³ и др.

Видишь, как себе вода
не находит места.
Та вода идет, идет
к седоте глубинной,
где давно меня он ждет,
мой седой любимый.
("Невеста")

Перечень подобных образований Е. Евтушенко может быть продолжен:

Поищи среди простого люда,
в тех,
       кто в босоте не виноват.
("Непрядва")

Несомненна мотивированность "новшества" БОСОТА прилагательным БОСОЙ.

Творческое новаторство Е. Евтушенко наблюдается и в сфере образования существительных, являющихся обозначением лиц. Так, например:

...и с уважением
глядит милиция
и на мэитовца и на миитовца.
("Москва-Товарная")

...но жив он - медолюбец тот,
и сладко до сих пор живет.
("Мед")

Приведенные примеры различаются по своей эмоционально-экспрессивной тональности: если в первом случае они обозначают лиц по их принадлежности к институтам (учреждениям), то во втором содержит отрицательную оценку, что обусловлено широким контекстом, т. е. содержанием всего стихотворения.

В арсенале поэтических средств поэта отмечены новообразования с суффиксом -ТЕЛЬ, обозначающие лиц:

Ее взгляд на жалетелей зол:
"Душу только не задевайте!.. "
("Абажуры")

Подстрекатели,
               горлодратели,
вы натравливаете без стыда...
улюлюкатели. науськиватели...
("Колизей")

Подобные обозначения лиц, мотивированные глаголами (ЖАЛЕТЬ, ПОДСТРЕКАТЬ, УЛЮЛЮКАТЬ, НАУСЬКИВАТЬ) или фразеологизмом ДРАТЬ ГОРЛО (просторечный, неодобрительный оборот, имеющий значение "громко кричать" - СО, с. 165), в текстах несут отрицательную оценку содержания.

Примеры новообразований Евтушенко для обозначения лиц можно продолжить:

Я прозываю
     "небывальцы" -
тех, кто не бывали на войне.
("Непрядва")

Технолюбец, ты не плюй на лапти.
("Непрядва")

Производящей базой для первого образования является глагол с отрицанием (НЕ БЫВАТЬ), приведенный для "расшифровки" семантики "новшества" в следующей строке; ТЕХНОЛЮБЕЦ - сложное существительное, семантика которого в узуальном употреблении передается лишь описательным оборотом.

Выразительная энергия слова ощутима и в индивидуально-авторских неологизмах Е. Евтушенко с суффиксом -ИНК-, который активно используется поэтом. Этот "производный и семантически обособившийся суффикс образует от именных основ экспрессивные названия качеств, свойств, признаков, проявляющихся в человеке неполно, едва заметно"¹³⁴.

В творчестве Евтушенко, по наблюдениям М. А. Бакиной, представлены такие образования, как БЕЗУМИНКА, МОХНАТИНКА, НАСТЫРИНКА, УСТАЛИНКА, ХОРОШИНКА, ШЕРШАВИНКА, ЧУДИНКА и др¹³⁵.

Перечень подобных поэтических новообразований в произведениях Евтушенко весьма объемен и разнообразен. Следует обратить внимание на различные мотивирующие основы: либо отсубстантивные образования (типа ЗЕМЛЯ - ЗЕМЛИНКА), либо "новшества", созданные на базе относительных прилагательных (по модели ХОРОШИЙ - ХОРОШИНКА).

Так, отсубстантивные индивидуально-авторские слова встречаются в следующих строфах:

Ты хочешь помогать всем
            тем подонкам
с фашистинкой, до времени прикрытой...
("Голубь в Сантьяго")

...и такая воскресла во мне
                    пацанинка,
словно вынырнет финка, упершись в живот.
("фуку")

Возникли фабричные трубы
и, втертые на ходу,
с шальной вермишеленкой
                       губы
в столовском веселом чаду.
("Рабочий поселок")

Поистине виртуозно Евтушенко использует в поэтическом тексте рассматриваемые образования: внимательный читатель обратит внимание и на "стол со скрипинкой" ("Дочь Толстого"), и на "песни с хрипинкой" ("Руслановские валенки"), и на необычное сравнение - "наши души как светинки" ("Братская ГЭС"), и на выражения типа "считать чепушинкой" ("Колизей"), "землю знал ты до землинки" ("Братская ГЭС") и т. п.

Многочисленны в произведениях Евтушенко существительные, образованные с помощью суффикса -ИНК/а/ от прилагательных:

В детях трущобных с рожденья умнинка
надо быть гибким,
            подобно лиане.
("Фуку")

Подлинка сладенькая
("Семья")

Над всеми Павками Корчагиными
и космонавтами парит
тот профиль с чудными курчавинками
и столько сердцу говорит.
("Пушкин")

В критических работах неоднократно отмечалось, что новообразования с суффиксом -ИНК/а/ характеризуются беллетристичностью и стандартностью, однако Евтушенко весьма последовательно прибегает к образованию подобных слов, проявляя при этом "настыринку" поэта-творца: при обращении к В. Высоцкому - "ты - Зощенко песни с есенинкой ярой" ("Киоск звукозаписи"), для характеристики внешнего вида героя - "с раздвоинкой на носу" ("Мама и нейтронная бомба"), "с блатнинкой глаз" ("Сорок девятый"), "...мужчина с честными голубыми глазами, в ковбойке с протертинками на воротнике" ("Фуку"), для экспрессивного наименования качеств: "моя веселая настыринка. моя веселая несгибинка" ("Какая чертовая сила..."); "сильная сомнинка", "смахнул... блестинку" ("Фуку"), "с дразнинкой таежной" ("Просека"), "злорадинкой приправленная правда" ("Злорадство"), "...но сумашедшинки в себе я с тайным ужасом не видел" ("Непонятным поэтам") и др.

Экспрессивные обозначения с суффиксом -ИНК/а/ отмечаются и в литературно-критических работах Евтушенко. Например: "Своими почти бессильными руками Быков надевает на детские души, как на новогодние елки, блестиночки жизни" ("Откуда эти письма: эти письма в никуда?")

Новообразования Е. Евтушенко с суффиксами субъективной оценки могут быть доминантой материи поэтического повествования. Например, поистине виртуозное обыгрывание окказиональных слов, образованных от глаголов с помощью производного суффикса -ЛЬЧИК, отмечено в стихотворении "Инфантилизм":

Мальчик-дгальчик,
               подлипала,
мальчик-с-пальчик, с кем попало
выпивальчик,
               жральчик,
                    хват,
мальчик,
      ты душою с пальчик,
хоть и ростом дылдоват.
Надувальчик,
               продавальчик,
добывальчик,
               пробивальчик,
беспечальник,
               хамом хам,
ты, быть может, убивальчик,
в перспективе где-то там.
Неужели,
               сверхнахальчик,
книг хороших нечитальчик,
если надо -
      то кричальчик,
если надо,
      то молчальчик,
трусоват,
      как все скоты,
ты еще непонимальчик,
что уже не мальчик ты?

Экспрессивность отглагольных образований на -ЛЬЧИК подчеркивается использованием отыменных производных слов (ПАЛЬЧИК, СВЕРХНАХАЛЬЧИК, БЕСПЕЧАЛЬНИК), а также созвучием отглагольных и отыменных окказионализмов и слов МАЛЬЧИК, МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК.

Таким образом, "игра" окказионализмами в этом стихотворении позволяет Евтушенко ярче выразить основную идею - духовное вырождение некоторых представителей народа. "Инфантилизм" Евтушенко адресует не только молодежи, а всему обществу, часть которого страдает своеобразным "душевным лилипутизмом".

Очень активно используются Е. Евтушенко и окказиональные образования с уменьшительно-ласкательными суффиксами и суффиксами, придающими значение увеличительности.

Обилие суффиксов субъективной оценки, используемых Е. Евтушенко для создания "новшеств", в речевой ткани лирических произведений не позволяет подробно анализировать каждую из моделей, поэтому наметим, хотя бы пунктирно, основные из них: "долгожданочка-алданочка", "братчаночки гуляют в супермини", "божишка небольшой", "стертые страстишки", "зачаточный фюрерочек" и мн. др.

Негативная стилистическая окраска присуща евтушенковским новообразованиям с суффиксом -ЩИН-:

Мне не по нраву в сытой бытовщине -
играющей в идейность
                 хуторщине,
а мне по нраву - у костра в лощине,
а мне по нраву по Печоре плыть.
Хочу я быть с народом в групповщине,
Хочу с природой в заговоре быть!
("Моя групповщина")

По мнению М. А. Бакиной, индивидуально-авторское образование ХУТОРЩИНА ("замыкание, сосредоточение на узколичных повседневный интересах") является антонимом в данном контексте к ГРУППОВЩИНЕ, однако стремление Е. Евтушенко нейтрализовать отрицательную оценку последнего слова не реализовано, более того, "контекстуальное расширение значения слова ГРУППОВЩИНА (С НАРОДОМ В ГРУППОВЩИНЕ) также не привело к снижению отрицательной экспрессии в этом слове"¹³⁶.

Подобная негативная оценка "новшеств" поэта не должна, с одной стороны, "шокировать" почитателей поэтики Е. Евтушенко, поскольку, по словам самого поэта, "то, что вне языка, должно быть вне бумаги, но если уж попадает на бумагу, не должно быть вне критики"¹³⁷. С другой стороны, необходимо заметить важность более точного определения семантики неологизмов поэта. Например, при рассмотрении новообразований Е. Евтушенко БЕЗДУМЩИНА, ТАРАКАНЩИНА ("Вся бездумщина, вся цыганщина, весь набор про "сэрдца на снэгах", это липкая тараканщина, с микрофоном в лапах-руках" - "Тараканы"). М. А. Бакина отмечает двуплановость значения слова ТАРАКАНЩИНА: "стиль эстрадной поэзии (и ее исполнение), не отвечающей требованиям настоящей поэзии" и "плагиатор-тараканы"¹³⁸. На наш взгляд, предметом оценки поэта является вовсе не стиль, не сущность эстрадной поэзии, а деятельность ее эпигонов, извращающих саму природу художественных и гражданских устремлений поэтов-шестидесятников.

Отрицательная оценка содержится и в индивидуально-авторском слове ТРОЕКУРОВЩИНА, используемым Е. Евтушенко в публицистической статье "Невоспитанность воспитания":

"Насильственная коллективизация - экономическая троекуровшина".

"Надругательство над лучшими умами России - троекуровшина идеологическая".

Образованное от фамилии хорошо известного героя А. С. Пушкина "новшество" Евтушенко обозначает самодурство и жестокость власти по отношению к своему народу, в данных случаях - к русскому крестьянству и интеллигенции.

Весьма выразительны новообразования Е. Евтушенко с суффиксом -ЫШ-: "худощавый неумелыш". "графьеныш", "соловьеныш", "смугленыш" и др.

Новообразования с суффиксом -ЯТ- служат в лирике поэта для обозначения последователей, сторонников того или иного деятеля:

Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше,
но, как на расплодившихся котят,
с тоскою натыкаюсь я на кучи
мурлыкающих сереньких фетят.
("Тихая поэзия")

Для меня Гитлер и все гитлерята
всегда были воплощением посредственности.
("Под кожей статуи Свободы")

Несомненна авторская отрицательная характеристика и "гитлерят", и "фетят".

Выразительная энергия слова мастерски используется Е. Евтушенко и в стихотворении "Прохиндей", где обыгрывается окказионализм КРУПНЯК:

Слух прошел - один крупняк
должен быть из области...
. . .
Крупняка не видно было.

. . .
Стало ясно, да, крупняк.

По мнению М. А. Бакиной, этот окказионализм имеет "оттенок неодобрительности"; "насмешливо-ироническое отношение" к "крупному" областному работнику передается также и названием стихотворения "Прохиндей"¹³⁹. 3аметим, что отношение Е. Евтушенко к "прохиндею" несколько иное, чем в процитированной лингвистической "штудии": вовсе не "насмешливо-ироническое", а резко отрицательное ("Враг трудящихся людей - это значит прохиндей"), как к человеку, использующему свои служебные полномочия в целях личной наживы. В целом же окказиональный рефрен КРУПНЯК - один из важных структурообразующих элементов данного поэтического текста.

Новообразования Е. Евтушенко с суффиксами субъективной оценки наглядно подтверждают мнения В. В. Виноградова: "Экспрессивные краски облекают значение слова, они могут сгущаться под влиянием эмоциональных суффиксов (выделено нами - В. П. П.)"¹⁴⁰. Явное "сгущение" экспрессивности наблюдается и в таких примерах:

Разве водчищу менять на скучищу -
путь, чтобы стали мы лучше и чище...
("Законсервированная культура")

Словно кухнища коммунальная
вся страна,
          где мы все хороши.
("Вавилонская башня")

...занимались коммунальными
                    выяснюшками
("Мама и нейтронная бомба")

Оригинальны и собирательные существительные, являющиеся поэтическими неологизмами:

Фельдмаршал Паулюс -
                никто
и для листвы,
            и соловья,
и для плотвы,
            и сомовья...
("Тому назад...")

Я тоскую по Тбилиси,
по глазам его огней,
по его тяжелолистью,
и по легкости теней...
("Я тоскую по Тбилиси")

Часто в лирике поэта образование РЕБЯТЬЕ:

Но в то, что погибнет планета
черемухи, птиц, ребятья,
не верю. Неверие это -
последняя вера моя.
("Последняя вера")

Эти люди не знали, дыша раскаленно,
что я сам - из голодного ребятья.
("Фуку")

"Забавные и диковинные частности" (Г. О. Винокур), свойственные поэтическому языку Евтушенко, своеобразно преломляются в использовании поэтом безаффиксного способа образования неологизмов.

Помимо уже отмеченных в исследованиях примеров использования Евтушенко подобных существительных, мотивированных глаголами (ЗАВЕРТЬ, ПЕРЕСВЕРК, ПОДСЛУХ и др.), обратим внимание на другие "новшества" поэта:

...и она оценила это молниеносным промельком женственности... 
("Фуку");

...и я встану к потомкам под знамя,
под его
       куликовский разверт.
("Непрядва")

От закрута,
         замота,
от хрустенья хребта
что-то в душах замолкло,
жабы прут изо рта.
. . . . . . . . . . . . . . .
Горький воздух собесов
и нотариальных контор
пробуждает в нас бесов,
учиняющих ор.
("Нервы взрослых")

И даже у ракет российских
был в судных всполохах зарниц
звук угрожающий раздрызга
последних римских колесниц.
("Возрождение")

Ср.:

...блистательная временность сосулек
кончается раздрызгом об асфальт.
("Казанский университет")

Безаффиксные образования часто используются Евтушенко для создания энергичности повествования, его экспрессивности: "...пора уже сделать высморк - Фуку!" ("Фуку"), "с кровавым прихлюпом" ("Ивановские ситцы") и т. п.

Продуктивное использование безаффиксного способа словопроизводства в современной поэзии объясняется, по мнению М. А. Бакиной, следующими причинами: подобные образования характеризуются "сгущенной образностью и экспрессивностью, краткостью, энергичностью рифм"¹⁴¹.

Поистине ювелирное искусство слова обнаруживает Е. Евтушенко в поэтических неологизмах - сложных словах. Употребляемые им модели для создания подобных образований весьма разнообразны.

Поэт, мастерски владея словом, использует возможности образования сложных слов для создания экспрессивной и одновременно точной характеристики, например, внешнего вида человека, его словесного портрета:

Старик был тощ немыслимо, поскольку
с презреньем относился он к закуске,
и так шутил:
           "У всех телосложенье,
а теловычитанье - у меня".
("Голубь в Сантьяго")

В стихотворении "Начинающим" Евтушенко использует для выражения иронического отношения к некоторым молодым поэтам сложные образования: СТИХОСЛАГАТЕЛИ, СТИХОДЕЛАНИЕ.

Для окказионализма ВЕЧНОМЕРЗЛОТНОСТЬ производящей базой является словосочетание ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА:

Мы верим, сгибаясь увечно,
что вечномерзлотность - не вечна.
("Карликовые березы")

Многие сложные существительные мотивированы фразеологическими оборотами (о них см. также в разделе об использовании фразеологизмов): ФИГОКАРМАНСТВО, ПОШЛОМОРДИЕ, БУМАГОМАРАНЬЕ и др. (ср. фразеологические единицы ДЕРЖАТЬ ФИГУ В КАРМАНЕ, ПОШЛЫЕ МОРДЫ, МАРАТЬ БУМАГУ).

Частотны в поэзии Евтушенко сложения с начальным компонентом САМО- в названиях действия, направленные на того, кто их производит:

Но что ты в саможалости погряз?
("Не в первый и не в последний раз...")

Не мстительность,
            не личная обида,
а разум вел его спасти страну,
от самодурства,
            самогеноцида,
что перешли давно в самовойну.
("Забастовка сердца")

В лирике Евтушенко также широко представлены новообразования с начальным компонентом ПОЛУ-, ПОЛ-(с усеченной основой существительного ПОЛОВИНА):

...Дух гнилой
       полубарства и полухолопства
...Полубаре чванливо глядят,
                   хамовато.
("Допотопство")

В миг полуосени-полузимы
что твоя туфелька мне ворожила?
("В миг полуосени-полузимы...")

Ср. также: "ПОЛУКОНЦЛАГЕРЬ И ПОЛУБАРДАК" ("Сорок девятый), "ИЗ ПОЛУДЫМА-ПОЛУЛЬДА" ("Непонятным поэтам"), "ПОЛУСТУДЕНТОМ-ПОЛУРЕКТОРОМ" ("Казанский университет"), "ТЫ БЫЛ ПОЛУ-ГАМЛЕТ И ПОЛУ-ЧЕЛКАШ" ("Киоск звукозаписи"), "НЕПРОСВЕЩЕННАЯ ПОЛУСВОБОДА" ("Забастовка сердца"), "ПОЛУПУСТЫРЬ-ПОЛУУЛИЦА" ("Падение диктатуры пляжа") и др.

В 1989 г. в стихотворении "Половинчатость" Евтушенко ставил диагноз состоянию политического руководства страной горбачевской администрацией. Здесь содержится своего рода предупреждение о возможных катаклизмах в России, которое вылилось в августовские события 1991 г. Суть горбачевских реформ поэт подчеркивает не только с помощью "говорящего" названия стихотворения, но и "поэтических" неологизмов с ПОЛУ-. Поскольку "новшества" поэта являются доминантой текста, приведем его полностью:

ПОЛОВИНЧАТОСТЬ

Смертельна половинчатость порывов.
Когда узду от ужаса грызя,
мы прядаем, все в мыле, у обрывов,
то полуперепрыгнуть их нельзя.

Тот слеп, кто пропасть лишь полуувидел,
Не полупяться, в трех соснах кружа,
полумятежник, полуподавитель
рожденного тобою мятежа.

При каждой полумере полугодной
полународ остатный полурад.
Кто полусытый - тот полуголодный.
Полусвободный - это полураб.

Полубоимся, полубезобразим,
Немножко тот, а все же полутот -
партийный слабовольный Стенька Разин
полуидет на полуэшафот.

Определенность фронда потеряла.
Нельзя, шпажонкой попусту коля,
быть и полугвардейцем кардинала,
и полумушкетером короля.

Неужто полу-Родина возможна,
и полусовесть может быть в чести?
Свобода половинная -
                  острожна,
и Родину нельзя полуспасти.

Обращает на себя внимание использование Е. Евтушенко в данном тексте не только существительных, но и прилагательных, глаголов, являющихся "поэтическими неологизмами". Их "нагнетание" имеет, несомненно, важное текстообразующее значение, создает усиленную экспрессивность повествования, способствует образному осмыслению сути реформ М. Горбачева.

Широко представлены в лирике Евтушенко и сложные слова-неологизмы с первым компонентом СВЕРХ-:

Страна сверхскоростей и сверхнаук,

сверхфизиков, сверхлириков, сверхстроек...
("Старухи")

Сложные слова с первым компонентом СВЕРХ- отмечаются и в пределах прилагательных, глаголов: "СВЕРХИСТОРИЧЕСКИМ КУРЬЕЗОМ" ("Баллада о большой печати");

Он стоял на зиминском базаре,
лет двенадцати сверхчеловек,
а штаны с него сверхслезали,
ну а нос его сверхкоченел.
("Мне припомнилось с детства знакомство...")

Весьма продуктивны в поэзии Евтушенко сложные слова с начальными компонентами ВСЕ-, ЛЖЕ- (в значении "мнимый"). Приведем лишь некоторые примеры: ЛЖЕБОРЦЫ, ЛЖЕГЕРОИ, ЛЖЕТИТАНЫ, ЛЖЕОПЫТЫ, ЛЖЕСВОБОДА и др.

Будь проклят,
             алхимик и лжечародей,
строитель страдающих очередей.
("Директор хозяйственного магазина")

Просто он не путал вселаптейство
и патриотизм.
("Непрядва")

Ведет ко всепредательству всеядность.
("Голубь в Сантьяго")

В творчестве Евтушенко достаточно частотны "поэтические неологизмы", являющиеся сложными словами, мотивированными словосочетаниями: ЯСНОПОЛЯНЫЧ ("Дочь Толстого");

...ну а в царстве торговых чудес
есть особый народ - черноходцы.
и своя Черноходия есть...
...от ...ручек черноходных дверей.
...с черноходным дипломом"
("Размышления у черного хода")

Приведенные в отрывках из стихотворения "новшества" поэта мотивированы словосочетаниям ЧЕРНЫЙ ХОД.

На основе устойчивого выражения КАК БЫ ЧЕГО НЕ ВЫШЛО Е. Евтушенко создает целый ряд "поэтических неологизмов": КАБЫЧЕГОНЕВЫШЛИСТЫ, КАБЫЧЕГОНЕВЫШЛИСТИКА, КАБЫЧЕГОНЕВЫШЛИЗМ и др. (стихотворение "Невсесильность"). Этот же образ повторяется и в стихотворении "Завтрашний ветер": КАБЫЧЕГОНЕВЫШЛИСТИКИ.

В публицистических работах Е. Евтушенко также отмечается использование этого образа. Так, в статье "Личное мнение" поэт пишет: "Кабычегоневышлисты" пугают нас тем, что гласность - может превратиться в анархию". Или: "Кабычегоневышлистская боязнь "потери лица" чаще всего ведет именно к потере лица".

В творчестве Евтушенко представлены окказиональные существительные, созданные способом контаминации, т. е. в результате объединения слов (частей слов) в одно слово. Подобные слова получили различную терминологическую номинацию: "гибридные слова", "телескопия", "вставочное словообразование" и др.:

Всюду сикрет сервис
дома - полный стервис.
("Под кожей статуи Свободы"; стерва + сервис);

"А девчоночка-хиппичоночка" (там же; хиппи + девчоночка);

"рукомесла Российского" ("Псковские башни"; рука + ремесло);

"как превратится Европа в мертвую Евросиму" ("Мама и нейтронная бомба"; Европа + Хиросима).

Таким образом, среди поэтических новообразований Е. Евтушенко значительное место занимают имена существительные, иллюстрирующие поиск поэтом новых экспрессивных средств для выражения основной мысли повествования.

Среди "новшеств" Е. Евтушенко присутствуют также и имена прилагательные, образованные различными способами деривации:

1) суффиксальные новообразования:

Я не из хилых валидольных старцев...
("Большевик")

И как бы ветры не носили
меня в теплынные края,
в моих крылах - стрела России,
моя любовь и боль моя...
("Стрела")

С глазами песьими, скулежными...
("Казанский университет") и др.

2) сложные прилагательные:

Вот идет она -
вся в снежно-ледяном!
("Свадебное платье");

Она связала эти времена
в туманно-теневое средоточье.
("Памяти Ахматовой");

Я, хрустя, прорастал из России, -
из горчайше-сладчайшей земли.
("Просека")

Примеры сложных прилагательных, являющихся поэтическими новообразованиями Евтушенко, можно было бы увеличить. Однако главное, на наш взгляд, заключается не столько в большом числе подобных "новшеств", сколько в стремлении поэта к экспериментаторству в словотворчестве, в поисках языковых средств усиления экспрессивности лирической ткани произведений.

Следует обратить внимание также на прилагательные, созданные на базе словосочетаний, являющихся устойчивыми единицами. Например:

Как фонд особый, козьеножечный,
Лежат газеты прошлых лет.
("Самокрутки")

В данном случае прилагательное КОЗЬЕНОЖЕЧНЫЙ образовано на основе устойчивого сочетания КОЗЬЯ НОЖКА с присоединением суффикса -Н-.

Глаголы, как неоднократно подчеркивалось в исследованиях по современному окказиональному образованию, выступают в качестве наименее продуктивного лексико-грамматического разряда. Однако в числе евтушенковских новообразований немало глаголов, созданных по различным моделям. Так, частотны неологизмы-отсубстантивные глаголы на -СТВОВАТЬ, обозначающие "совершение действий, выражение чувств и состояний, имеющих отношение к образующему существительному или характерные для него"¹⁴²:

Отворачиваются озера,
когда альпиниствует всякая шваль
на пике позора...
("Пик позора")

Лжеспасатели России,
Они вандействуют всерьез...
("Вандея")

Ты, гражданственность, - Пушкин, Некрасов -
не булгаринствуюшие врали,
и замешана ты не на квасе, -
а заквашена на крови.
("Гражданственность")

Частотны также отсубстантивные глаголы на -ИТЬ:

Он - звон и азарт!
Он перегусарит
всех гусар...
Он перецыганит -
         всех цыган.

("Пушкин")

Среди поэтических образований нередко встречаются глаголы, мотивированные прилагательными:

Старею,
     старею -
     на склад, переполненный хламом, похож
Стальнею,
     стальнею -
     снарядом меня не пробьешь.
("Поющая дамба")

В современной поэзии наречия составляют одну из самых многочисленных групп поэтических новообразований. "Пристрастие" поэтов, в том числе и Е. Евтушенко, к этой части речи, вероятно, обусловлено отсутствием жестких ограничений в словопроизводстве наречий, "прозрачностью" их морфемной структуры, возможностью заменить описательные обороты. Окказиональные наречия редко употребляются в ткани повествования одиночно, как правило, они сочетаются с каноническими (узуальными) словами:

Ласкает Лена бережок
степенно, миссисиписто.
("Безаварийный капитан")

Я жил почти невинно,
             безмальвинно,
писал ужасно,
             но зато лавинно.
("Сорок девятый")

Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно,
            грешно...
("Тому назад...")

Строки есть - отдают чуть пластмассово,
                                  чуть лимузинно,
а мои -
       они бьют
широко,
       баргузинно.
("Байкал")

Как показывают приведенные примеры, среди новообразований-наречий значительное место занимают структуры на -О. Однако подобная модель не является единственной в сфере евтушенковских наречных "новшеств":

...и вдруг спросил
              совсем по-московски,
              вернее, по улице-горьковскй...
("Мама и нейтронная бомба")

Я обожаю вас,
когда вы напоказ
меня совсем-совсемушки не любите...
("Художница")

Итак, "пирамида языка" Е. Евтушенко, наряду с узуальными словами, включает и поэтические новообразования, которые создают неординарность канвы не только поэтического, но и публицистического текста. В идиостиле поэта присутствуют неологизмы разных лексико-грамматических разрядов: особенно частотны существительные, наречия. Е. Евтушенко умело использует потенциальные возможности русского словопроизводства, смело экспериментирует в этой области. В результате усиливается экспрессивность повествования, его образность, происходит изменение языковой внешности текста. В некоторых стихотворениях ("Половинчатость", "Инфантилизм", "Прохиндей" и др.) новообразования являются доминантой лирического повествования, играют важную текстообразующую роль, что свидетельствует о мастерском владении Е. Евтушенко выразительной энергией слова.

Осмысливая евтушенковскую практику "взращивания" новых слов, приходишь к выводу о том, что в этом отношении поэт в полной мере может быть назван видным новатором русского литературного языка, трудолюбивым "гончаром слова".

"Моментальные снимки вечности, остающиеся на века."
(Афоризмы Е. А. Евтушенко)

...Нет кирпича более огнеупорного,
чем афоризм... остальное все тленно.
С. Н. Сергеев-Ценский

Одной из ярких особенностей идиостиля Е. Евтушенко является афористичность - необычный литературный, социокультурный и лингвистический феномен, в природе которого и предстоит предварительно разобраться.

Афоризм, как его трактует В. И. Даль, "короткое и ясное изречение, правило, основанное на опыте и рассуждении, отрывочное, но полное по себе положение"¹⁴³.

Афористичные высказывания поэта, созданные им, ставшие частью современного фольклора, поговорки, приговорки и фразы-реплики, лишь один из составных компонентов его литературного почерка¹⁴⁴.

Поэма "Северная надбавка" стала тем произведением, которое с максимальной точностью и подробностью бытописала 70-е годы, а потому многие ее строки стали хрестоматийными, общеизвестными и (не побоимся этих недавно "ходовых" высоких слов) любимыми в народе. Е. Евтушенко выступает как создатель целого ряда пословиц и поговорок, до сих пор живущих в памяти его современников. Подслушанные, кажется, в самой гуще народной жизни, обретя свое второе рождение на страницах поэмы, то есть в письменной литературе, они вновь вернулись в бытийное пространство своего рождения. Следует подчеркнуть, что, в отличие от других многочисленных афористичных высказываний поэта, афоризмы поэмы "Северная надбавка" несут не отвлеченно-нравственный смысл, а житейско-практический, что обусловлено содержательно-жанровой спецификой произведения. Вот некоторые из евтушенковских поговорок, приговорок и популярных фраз-реплик:

Написано "пиво", а вряд ли и квас.

Ссорит нас водка, братцы,
Пиво сближает людей.

В России было воскресенье, но
очередей оно не отменяло.

Бюрократизм проник и в алкашей. 

До отвращенья честен этот гад.

По точному определению критика, "причина "пословичности и поговоричности" стихов Е. А. Евтушенко в его тонком чутье русского слова"¹⁴⁵, в способности не только его услышать и выделить из общего речевого потока, но и найти для него доступную, оптимальную художественную форму.

Отметим: тяготение к афористичности высказываний было изначально присуще поэту, уже в середине 50-х годов обратившемуся к этой форме художественного освоения мира. Именно в эти годы у шестидесятников-традиционалистов формируется понимание проповеднической, учительской сущности литературы, диктовавшее отбор соответствующих идейно-художественных средств. К этому следует добавить, что, поднятые на самые высоты всенародного внимания, многие поэты-шестидесятники воспринимали свой приход в литературу как вхождение в историю страны, что накладывало на них обязанность - отвечать возложенной на них миссии, то есть, иначе говоря, высказывать нужные, "мудрые" мысли. Стремление к общедоступности, легко и прочно усвояемым стихотворным формам, точно формулирующим суть излагаемого, постепенно приобретает значение художественного принципа.

Сегодня его творческое наследие в этом отношении едва ли не самое богатое: ставшие крылатыми цитаты из стихотворений и прозаических произведений становились содержанием плакатов и транспарантов на международных форумах молодежи, тысячи раз выносились в заглавия газет и журнальных материалов, обильно использовались и используются отечественными и иностранными политиками, журналистами, литераторами в публичных выступлениях, во время многочисленных дискуссий, в качестве эпиграфов к печатным материалам, широко распространены в разговорной речи¹⁴⁶. Это обстоятельство подтверждение несомненного успеха евтушенковской афористики, способствующее осмыслению принципов создания афористических построений, проведению классификационной упорядоченности.

Их тематический охват едва ли не беспрецедентен для литературы шестидесятничества (общественно-политические, эстетические, этические, философские, педагогические, жизненно-бытовые афоризмы). В этом отношении, как, впрочем, и по другому важному критерию - широте бытования в устной и письменной форме - афоризмы Е. Евтушенко, может быть, соизмеримы только с афористикой песен "меньшого брата - всенародного Володи" Высоцкого, отчасти - с творчеством Б. Ш. Окуджавы¹⁴⁷.

Значительная роль афористического жанра (часто - афористических жанровых образований) вытекает из стремления обобщить, поэтически оформить "накопленный" в процессе постижения жизни опыт. В содержательной основе афористических суждений Е. Евтушенко лежит открывшаяся ему истина, которая им выстрадана, но вместе с тем не доказана. Впрочем, доказательства сердца и результаты душевных переживаний - это тоже аргументы.

Следует уточнить вопрос в степени жанровой самодостаточности евтушенковской афористики: крылатые изречения существуют в его творчестве не только в форме извлечений из литературных произведений, но и как самостоятельный жанр. Откроем книгу Е. Евтушенко "Политика - привилегия всех", где в разделе "Фрагменты стихов" приводятся отобранные поэтом "вытяжки" из произведений: едва ли не третью часть общего текстового объема составляют афористические высказывания, обретшие полную самостоятельность, свободные от контекстуальных ограничений:

Людей неинтересных в мире нет -
Их судьбы как истории планет.

Никто, как русские, так не спасал других.
Никто, как русские, так сам себя не губит.

Если будет Россия, Значит буду и я.

Со мною вот что происходит -
Ко мне мой старый друг не ходит...

Происходит процесс отделения афоризмов от основного, материнского художественного организма, характерный, как правило, для произведений русской классической литературы: "Горе от ума" А. С. Грибоедова, "Евгений Онегин" А. С. Пушкина, поэзия Ф. И. Тютчева, Н. А. Некрасова, В. В. Маяковского и др.

В целом афористику поэта можно разделить на два вида: поучительную (моралистическую) и парадоксально-многозначную, выражающую противоречивую превращаемость жизненных явлений. Основная причина возникновения первого вида афоризмов - следствие общего морально-учительского кодекса шестидесятников, в творческом мышлении Е. Евтушенко усилившегося определенной мерой назидательности.

Второй вид афористических построений первоначально рожден в результате стремления юного поэта сказать о себе и мире красиво (например, "Великое не может быть обманом, но люди его могут обмануть" или "Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее"). Позднее, в начале 60-х годов, в процессе вскрытия взаимопревращаемости явлений жизни, ее многозначности и непостижимости Е. Евтушенко наполнит "открытую" им форму "смысловых перевертышей" "плодами зрелого ума" и души: "Жизни цена не понизится и не повысится - цена неизменна тому, чему нету цены" или "Нет униженья в осознанной собственной жалости - величие жизни печально осознано в ней" ("Сережка ольховая").

В количественно-качественном отношении эти два основных вида афористики поэта приблизительно равнодостойны.

Поучительные афоризмы Е. Евтушенко часто выступают в качестве максим, несущих морально-этическое содержание, что в известной степени объяснимо обязательным для шестидесятнического кодекса воспитательным пафосом:

Жажда мелких самоутверждений
к саморазрушению ведет.

Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.

Вы всегда плюете, люди,
в тех, кто хочет вам добра...

Жить - это причинять всем ближним боль.
Мы все - убийцы всех самоубийц,
но и самоубийца - сам убийца.

Неизменным для обоих видов афористических жанрообразований поэта, как правило, остается непременно участвующий в их структуре синтаксический параллелизм:

Очарованья ранние прекрасны.
Очарованья ранами опасны.

При наполнении жанра новыми содержательными элементами соблюдение "правила" синтаксической конструкции афоризмов оказывается необходимым для сохранения их внешней формы. Это, в свою очередь, способствует успеху афоризма у воспринимателя.

Природное тяготение афоризмов к структурной замкнутости, упорядоченности в значительной мере "нарушается": ритмическая "догматичность" афоризма размыкается. Поэт нередко включает в состав афоризмов лирические, автобиографические и исторические элементы, что ведет к существенному содержательному обновлению дидактического жанра, стремящемуся к рационалистическому выражению мысли. Иногда лирические и автобиографические мотивы, "опоэчивая" стих, способствуют увеличению текстового пространства, что, однако, не снижает их афористическую точность и емкость:

Благослови, господь, семью -
                   творения венец.
На головеночках детей
                   покоится семья.
Святая троица земли -
                   Ребенок, Мать, Отец,
и человечество само
                   не что-нибудь - семья.
("Семья")

В данном случае мы имеем редкий пример сложного афористического высказывания, по существу, состоящего из четырех афоризмов, которые связываются тематически и структурно.

Автобиографические элементы в афористических изречениях Е. Евтушенко нередко дополняются реминисцентными вкраплениями, значительно укрупняющими обобщенно-нравственную мысль, наделяющими ее концептуальностью и хрестоматийностью.

И может, буду тем любезен я народу,
Что прожил жизнь борясь, - не попросту скорбя,
Что в мой жестокий век восславил несвободу
от праведной борьбы, свобода, за тебя...
("Под кожей статуи Свободы")

Подчеркнем, что примеров развернутых многоступенчатых афористических построений в поэзии Е. Евтушенко немного. Чаще поэт прибегает к возможностям дистиха или моностиха.

Одним из распространенных в его поэзии высказываний являются афоризмы, вбирающие в себя элементы исторической и современной русской жизни:

История России есть борьба
Свободной мысли с удушеньем мысли.

Любой Иван в России -
                 грозный...

Русь - птица - тройка чрезвычайки.

Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь...

Я всем антисемитам
            как еврей,
а потому -
            я настоящий русский!

В каждом русском настоящем
где-то спрятан декабрист.

Поэты в России рождаются
с дантесовской пулей в груди.

Наш русский треугольник -
поллитра на троих.

Афоризмы Е. Евтушенко способствуют отражению парадоксальной многозначности, вбирающей противоречивость и превращаемость жизненных явлений. Это ведет к расширению возможностей афористического двустишия (реже - одностишия): его традиционная логическая структура вбирает в себя абсолютно новый, "антогонический" изначальному признак - внешне алогичное содержание. Этот чисто евтушенковский афоризм, нашедший постоянную прописку в его поэзии, следует терминологически определить "смысловым перевертышем":

Не крест - бескрестье мы несем.

Ребенок, будь отцом отцу -
ведь твой отец - ребенок тоже.

Ты, безхозяйственность наша,
стала хозяйкой страны.

Лучшие мужчины - это женщины...

В лирике Евгения Евтушенко, отличающейся высокой эмоциональностью, афоризмы часто принимают форму спонтанной лирической рефлексии, в которой утверждается суждение не об объекте, а о субъекте высказывания.

Есть лишь убийства на свете - запомните.
Самоубийств не бывает вообще.

Не надо обещать:
Любовь - неисполнимость...

Любовь - чудовище,
что пожирает даже собственных детей...

Перечитывая и вспоминая евтушенковские афористические суждения, понимаешь, что он еще в достаточно раннем поэтическом возрасте стал классиком русской литературы второй половины XX века.

"И даже в почерке поэта разгадку времени найди..."
(Особенности использования фразеологизмов в поэзии Е. А. Евтушенко)

В идеостиле Е. Евтушенко обращают на себя внимание фразеологические единицы, использование которых весьма своеобразно. "Живописный способ выражаться" (А. С. Пушкин) характеризует арсенал экспрессивно-выразительных средств, используемых для создания стилистического эффекта.

Е. Евтушенко прибегает к включению в ткань поэтического повествования разнообразных фразеологических единиц. Так, например, им используются разговорные фразеологические сращения ("Водят за нос меня. Что за шутки!" ("Невеста")), просторечные: "Сквозь горло пробирается в кишки гнус липкий - у него губа не дура" ("Зверь выходит на обдув"), грубо просторечные устойчивые обороты: "Господин жандарм, господин жандарм, как вам хочется Кузькину мать показать вольнодумцам и прочим "жидам"" ("Братская ГЭС").

Для решения стилевых задач поэт нередко прибегает к поговоркам: "А я был мал, но был удал" ("Пахла станция Зима..."), к перифразам из цитат известных произведений: "Ваш дядя - самых честных правил, купил тройной одеколон" ("Западные киновпечатления"), фразеологическим архаизмам и историзмам: "Он ей, не говоря ни слова, все говорил, как на духу" ("Смерть старого бакенщика") и др.

Е. Евтушенко достаточно часто использует прием фразеологической трансформации. В частности, широко распространена в его поэзии замена одного из компонентов фразеологического оборота, приводящая к отступлению от нормы. В результате изменения внешнего облика устойчивого словосочетания создается новый фразеологизм:

Пел Бернес не спеша,
пел негромко, но добро и гордо.
Голос - это душа,
а не просто луженое горло!

В данном случае наблюдается замена существительного "глотка" словом "горло", т. е. один из компонентов фразеологической единицы заменяется другим, синонимичным ему словом. Или:

Кто посмел с ухмылкой палача,
Юную вселенную обидеть,
лапу на нее поднять рыча?
("В полный рост")

В отличие от предыдущего этот пример иллюстрирует изменение стилистической окраски фразеологизма. Существительное "рука", относящееся к межстилевой лексике, заменяется словом "лапа", принадлежащим просторечной лексике. Отсюда - переход фразеологического оборота из разряда межстилевых, нейтральных в группу просторечных.

Примеры активного использования поэтом деформации фразеологизмов легко расширить:

Был обер прав: у них, у штрафников,
у стреляных парней, видавших виды,
конечно, были разные обиды...
("Баллада о штрафном батальоне")

Фразеологическая единица "стреляный воробей" модифицируется, превращаясь в новую конструкцию: "стреляные парни" ("стреляных парней").

Достаточно часто в поэзии Е. Евтушенко встречается и прием распространения фразеологического оборота путем введения в его структуру дополнительного элемента, конкретизирующего весь фразеологизм либо отдельные его компоненты:

Послушай меня, председатель, -
ты сядешь в грязную лужу.

В подобных случаях происходит обновление лексико-грамматических связей фразеологизмов при сохранении их семантики и основных черт структуры:

Китай, поверь, не другу, не льстецу:
в огне, холодном даже, нету броду.
("Китай передо мной") 

Или:

Хоть бездомным волком вой...
("Долгий дождь")

В данных примерах происходит конкретизация отдельных компонентов фразеологических оборотов.

Одним из излюбленных приемов поэта является применение с целью особой художественной выразительности не фразеологического оборота, а только его общего содержания, семантики. Фразеологический оборот как целостная языковая единица в таких случаях уже не присутствует, но он все-таки существует опосредованно - в языковой памяти читателей. Без этого условия невозможно правильно понять и воспринять контекст. Например:

Кто сделал мир незримым в час ночной?
Наверно, дым мостов, сожженных мной.
("Незримы стали тысячи нельзя")

Здесь подразумевается фразеологический оборот "сжечь мосты за собой". Или:

Я за святых не отвечаю -
я с ними соли не едал.
("Святые")
("съесть пуд соли")

С целью создания фразеологического оборота с содержанием, противоположным традиционному, устойчивому, Е. Евтушенко нередко изменяет структуру фразеологизма:

Ты должен на ногу быть легкий
и также на руку тяжел.
("Откуда вы?")
("Легкая рука", "легок на руку")

Или:

Была у деда моего душа
Крестьянская,
      рабочего закваса.
Когда он воевал за дело класса,
она ни разу в пятки не ушла.
("Уроки Братска")
(Идиома "душа ушла в пятки")

Охотно использует Е. Евтушенко прием образования нового, индивидуального оборота - по аналогии с фразеологическими единицами, уже существующими в общепринятом употреблении:

Под лежащих людей.
              под идеи лежачие
история не течет.
("Просека")
("Под лежачий камень вода не течет")

Или:

Мы баб любили, водку дули,
но яро делали мы дубли,
сгорая так, что дым из рта!
("Памяти Урбанского")
(По аналогии с фразеологическим оборотом "кровь из носу").

В стихотворениях Евтушенко встречаются (хотя и реже) другие приемы использования двух фразеологических оборотов, например, контаминация двух фразеологизмов, "Под фразеологической контаминацией понимается объединение частей семантически сходных фразеологизмов, приводящее к образованию новой фразеологической единицы с тем же или сходным значением"¹⁴⁸. Разработанная в специальной литературе типология различных случаев контаминации¹⁴⁹ показывает, что подобное явление достаточно частотный случай трансформации фразеологизмов.

Я, слава богу, графоман
и на головы ГРОМОМ вам
когда-нибудь обрушу
роман страничек на семьсот...
("Многословие")

В приведенном контексте происходит соединение фразеологизмов "как гром среди ясного неба" и "как снег на голову", а также использован оборот "обрушить на голову". Или другой пример:

Но и другое мне знакомо,
и я не ставлю ни во грош -
бессмысленно глубокий омут,
где ничего не разберешь.
("Глубина")

Здесь сконтаминированы фразеологизмы "ни во грош" и "не ставить ни во что".

Иногда Е. Евтушенко прибегает к варьированию морфологических особенностей компонентов фразеологизмов, не изменяя при этом их лексического состава:

Потом какой-то был переворотец
и от ворот поэту поворотец.
("Послание Неруде")
(Ср.: "от ворот поворот")

Я в магазин,
             собрав силенки,
бежал с кошелкою бегом.
("Под снегом густо-густо шедшим...")
(Ср.: "собрать силы").

Одной из разновидностей творческого отношения Е. Евтушенко к фразеологическим единицам является использованный им прием редукции устойчивых оборотов, заключающийся в устранении некоторых слов - компонентов фразеологизма, в результате чего оборот становится компактнее и лаконичнее, повышается его экспрессивность.

Среди Египтов, Индий, Бельгий,
все время крутится он белкой.
("Откуда вы?")

В данном примере наблюдается редукция нормативного фразеологизма "крутиться белкой в колесе"

Но здесь начинал, на БАМе,
      ночами, когда ни зги,
молоденький Вася Ажаев
роман "Далеко от Москвы".
("Просека")
(редукция идиомы - "ни зги не видно")

Порою Е. Евтушенко образует от фразеологических оборотов сложные слова-окказионализмы, обладающие большой стилистической выразительностью:

И прекрасна усталость,
            похожая на умиранье,
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно простое бумагомаранье,
потому что еще не застыла навеки рука.
(от фразеологизма "марать бумагу")

Вседолампочество,
           вседофенщина -
русский дух?
           Я с таким не знаком.
("Земляки")
(от фразеологизмов: "до лампочки кому что"
/безразлично что-либо, наплевать на что-либо/,
"до фени кому что").

Привлечение идиоматических речевых оборотов в авторский повествовательный текст вызвано поисками Е. Евтушенко экспрессии, желанием сделать высказывание более ярким, более убедительным. В этих стилистических целях коренятся преобразования фразеологических единиц, которые, как показывают вышеприведенные примеры, весьма частотны в поэзии Евтушенко.

Таким образом, активное использование экспрессивно-выразительных свойств фразеологизмов способствует значительному усилению стилистического эффекта в поэзии Е. А. Евтушенко, разнообразит и обновляет художественный мир его творчества.

Легенды мнимые и истинные

Е. А. Евтушенко, по своим взглядам, - интуитивный либерал, стремящийся к росту как личных, так и общественных свобод, обеспеченных правовыми гарантиями. Отсюда - его выступления на съездах народных депутатов за многопартийную систему в стране - отмену 6 пункта Конституции СССР, борьба за гласность и "просветительство" народа, отмену смертной казни. Стремясь к узакониванию защищенности личности, он, соответственно своим либеральным убеждениям, не пытается лишить свободы действий ее врагов, хотя и видит их опасность для демократического общества.

Таким образом происходит фетишизирование свободы личности. Отсюда - неприемлемость политики Б. Н. Ельцина по отношению к республике Чечня, и отказ от ордена Дружбы народов, само название которого кощунственным образом противоречит современным событиям на просторах бывшего СССР. Отсюда - его выступления против действий боевиков общества "Память", в частности, в ЦДЛ¹⁵⁰, выступления против вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 году, говорящие о несочувствии революционным и террористическим методам решения проблем.

Инерционный, воспринятый от самой советской системы способ мышления носил всеобщий характер.

Борьба политического движения в интеллигентских слоях российского общества оставалась, в основном, движением литературным, публицистическим. В 1989 году Евтушенко уходит в "практическую" политику - после избрания его народным депутатом СССР. И вновь его программа, расширяясь, остается программой либеральной по своей сути: просвещение, цивилизованность права, учет политического и экономического опыта Запада.

Вместе с тем в истории России либералы если и поднимались к вершинам власти, то лишь на короткое для значительных реформ время. У них, как правило, не хватало способности возглавить и обеспечить преобразование общества в соответствии с их идеалами¹⁵¹.

Выступая за эволюционный, естественный ритм преобразований, Евтушенко выказывает утопичность своего социального мировоззрения. Страстное неприятие сталинизма и его институтов, желание перестроить, очистить общество от опасных наслоений, дать россиянину идею "нового", ленинского мироустройства, вернуть его к истокам справедливого порядка приводят Евтушенко в конце 50-х - начале 60-х к иллюзорному восприятию действительности. Следствие путается с первопричиной. "Моя поэзия - лишь выражение тех новых настроений и идей, которые уже присутствовали в нашем обществе и которые только не были поэтически выражены", - пояснял поэт свою позицию в "Преждевременной автобиографии", как бы оправдываясь: "есть люди, которые вносят в общество личные идеи и вооружают этими идеями общество... Я не принадлежу к таким людям"¹⁵².

В результате вместо одного "советского бога" выдвигается другой "кровавый идол". Это приводит к противоречивой оценке происходящего в стране, получая соответствующее отражение в его творчестве.

В период хрущевской оттепели, когда разрешенное "сверху" развенчание культа личности вроде бы соединилось с выстраданными чаяниями "снизу", общество перешло к "реальному" действию. Для утопии, казалось, оставалось меньше места, но общественное (читай: либеральное) сознание продолжало осмысливать конкретно-исторические задачи ограниченно, поверхностно, в наивных формах утопии. Поэтическим выражением этого явления и были социальные проблемы в творчестве Е. А. Евтушенко.

Проблема восстановления исторической справедливости, свободы и мира приобретает особое значение. В его социальной утопии доминирует стремление преодолеть обрушившиеся на человека 30-40-х годов беды. Средством для этого он выбирает борьбу против всех форм насилия над личностью и обществом, несправедливости, бесправия - посредством объединения человечества в сражающееся единство. В поэме "Братская ГЭС" возникают образы великих "драчунов" русской истории: Аввакума, Разина, Чернышевского, петрашевцев и т. д. В поэме "Казанский университет" галерея этих личностей дополняется Лобачевским, Щаповым, Л. Толстым и др. Во главе этой армии истинных борцов за социальную справедливость вновь оказывается Ленин, у которого поэт "ищет исцеления" от "мучащих его сомнений"...

Этот путь - от того, что было, к тому, что есть, и - далее - к тому, что должно быть, снова поэта выводил к утопии, к тем же результатам, ибо он был замкнутым, круговым.

"Ленин - мой самый интимный друг"

Стремление Евтушенко стать "катером связи" - между властью и народом, соединить трудно соединимое и в результате добиться подлинного народовластия в стране вело к интенсивной мифологизации целого ряда понятий. Шестидесятники-традиционалисты явились творцами своеобразного мифологического единства: власть (вождь) - поэт (писатель) - народ (человечество).

Они укрепили в общественном сознании миф о Ленине как о "самом человечном человеке", законным отцом которого был великий "поэт-горлан", отделив его от сталинского "лика", которого к нему "прикрепил" Маяковский в известной поэме, сделав его чудовищного ученика совождем революции октября 1917 года. Настойчиво утепляя его как в своем, так и в читательском сознании ("Ленин - мой самый интимный друг" - Е. Евтушенко; "Уберите Ленина с денег" - А. Вознесенский), шестидесятники тем самым максимально приближали мифологический образ Ильича к народу. Очищение наслоений сталинского времени изначально гуманистических идеалов революции оборачивалось созданием целого ряда "производных" мифологизированных образов. Это - окуджавовские "комиссары в пыльных шлемах", межировские "коммунисты", которые бесстрашно шли только "вперед", евтушенковские "коммунары", ставшие рабами ими созданной социалистической системы, шептавшие "и в тебе Воркута, и в тебе Колыма": "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами". Функциональная сущность мифа "комиссары - коммунисты - коммунары" не исчерпывалась только шестидесятническими мировоззренческими пределами. В этом ряду возникали и более "молодые" лики-двойники: "комсомольцы двадцатых годов", идущие "без пощады и хлеба", "семидесятника" Юрия Кузнецова, начинавшего как шестидесятник, младшего представителя этого течения.

Этот ряд мифологических фигур закономерно носил коллективный, как бы "народный" характер, так как был призван стать основанием пирамидального строения: вверху - вождь, в серединном положении - "комиссары", утверждающие своими верованиями правдивость его учения, внизу - ведомый ими народ.

Значение этого мифа вождя опиралось на общественное мнение, а потому было непоколебимо.

Просуществовавший почти столетие, несмотря на недюжинные усилия Солженицына, Гроссмана, Вен. Ерофеева, В. Астафьева, В. Солоухина, целого отряда ученых, и сегодня миф Ильича для многих имеет определенное значение, как бы сопротивляясь окончательному своему разрушению.

"Народ - не идол для меня"

Народ - не идол для меня.
Я сам народ. Я сам рабочий.
Е. Евтушенко

Пьянство русского народа для Евтушенко и порок, и отличительная черта его национальной неповторимости, способствующая как развитию уникальной щедрости и радушия, так и разрушительности жизнестойкости. Культ "водки окаянной" - символа русского пьянства, российской "барыни стеклянной" - один из наиболее устойчивых, важных и бедоносных для целой галереи его героев. В евтушенковских произведениях пьют многие герои: и литературные, и реальные. "Четыре чулочницы" "отдыха для выпивают по случаю женского дня", "запивая" беспредельную неустроенность своей жизни, "морские волки-зверобои" пьют в Амдерме "гигиеничный абсолютно тройной одеколон", оплакивая "помершую мамку" ("Баллада о выпивке"). На страницах печорского цикла появляется образ "похмельного Муромца печорского", "принявшего от жены рассол" и дошедшего "до города Берлина" в 1945-м ("Баллада о Муромце"), пьет зиминский "дядя Володя": "столяр он приличный, но вот запойный - знает вся Зима" (поэма "Станция Зима")...

Как не вспомнить некрасовские строчки о русском мужике: "он до смерти работает, до полусмерти пьет..."

Пьют и реальные писатели и деятели культуры евтушенковского окружения. М. Луконин с Я. Смеляковым, "вернувшимся из долгого отлучения от нас": "В квартире у Луконина он, тощий, остролицый, безостановочно пьет и ест"; "Смеляков выпивает стакан водки, уходит в другую комнату" (статья "Смеляков - классик советской поэзии").

"Шостакович кончил играть... быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: "Ну, как?" (статья Евтушенко "Гений выше жанра").

Василий Аксенов - в общественной столовой, влезший правой ногой в тарелку с винегретом и обвиняющий стоящих в очереди работяг в их рабстве (статья "Фехтование с навозной кучей").

И сам автор этих свидетельств нередко оказывается среди пьющих "героев современности". Вот, например, мы видим его в ЦДЛ, в 1963 году, после запрещения его вечера в Звездном городке, осушающим стакан за стаканом (роман "Ягодные места") или в хайфонском порту после получения известия о смерти А. Т. Твардовского: "Мы, не чокаясь, помянули по русскому обычаю ушедшего от нас поэта" (статья "Как будто это я лежу...").

Все эти "питейные" картины всегда имеют у поэта общественное обоснование: Смеляков вернулся из лагеря, Шостакович закончил "Тринадцатую симфонию", Аксенов находит случайных "крайних", чтобы выразить свой стихийный протест в связи с вводом советских войск в Прагу. Питие в данных случаях оправдывается, выступая причинами социально-политического дискомфорта в стране, погруженной в "гражданские сумерки". Это своего рода ниша, в которую герои погружаются "во дни тягостных раздумий", чтобы хотя бы иллюзорно обрести столь необходимое душевное спокойствие и равновесие.

А. Генис и П. Вайль комментируют это состояние с позиций другого берега, а потому неточно: как следствие подражания хэмингуэевским героям¹⁵³. Трудно поверить в то, что один из любимых евтушенковских поэтов Я. Смеляков, пройдя через сталинские лагеря, стремился подражать в этом "русском деле" (Ю. Кузнецов) литературным персонажам Э. Хэмингуэя, Е. А. Евтушенко, бытописуя своих современников, более тонок и психологически прав.

Если в середине 50-х годов поэт стремился к максимальной реальности в изображении своих родных и близких (в поэме "Станция Зима"), любя их и не прощая им чисто российские грехи, то ко второй половине 60-х, в результате поездки на спасший его русский Север, в поэзии Евтушенко начинают звучать народные культовые мотивы. Он воспринимает себя защитником своего народа, находящегося в труде и боли. Во второй половине 60-х - 70-е годы Евтушенко ревниво выискивает по всему белому свету "тех, кто в боли", "...Я старался находить близких мне по духу людей не только среди строителей Братска или рыбаков Севера, но и везде, где происходит борьба за будущее человечества, - в США, в Латинской Америке и во многих других странах", - признается поэт в статье "Воспитание поэзией", ставшей предисловием к его двухтомнику¹⁵⁴.

Намечается тенденция к расширению познания народного характера: помимо героев "русского и советского происхождения" в его поэтический мир входят сотни лиц иностранного происхождения, но по духу близкие, родные его кровным соотечественникам. Так, чилиец Панчо по своим исконным чертам может быть вполне определен как "чилийский русский":

Я обожал его, как всех прелестных
чистосердечных забулдыг планеты -
не на убогих трезвенниках лживых,
на них стоит, как на китах, земля.
("Голубь в Сантьяго")

Забулдыжность и - честность, пьянство и - добродушие - вот постоянно подчеркиваемые качества русского литературного героя. Тем самым выделяется коренная народная черта - антиномичность, соединение в одном характере взаимоисключающих свойств. Внешняя грубость по отношению к женщине пьяного "крановщика Сысоева" причудливым образом дополняется неожиданным сердечным милосердием к находящимся на краю гибели "ласточкиным птенчикам" ("Баллада о ласточке"), истребительность и жестокость к природному миру соседствует с трогательной мечтательностью ("Шутливое"), лукавство совмещается с суеверностью ("Бляха-муха"), внешняя непрезентабельность переходит во внутреннее величие души ("Алмазницы"), бытовая и производственная задерганность оборачивается осознанием своего высокого предназначения быть любимой ("Красота")...

Полифоничность характеров евтушенковских героев - одна из характерных примет творчества многих шестидесятников, в частности, Ю. Казакова, В. Шукшина, А. Вампилова и др.

"В любом народе - два народа"

В любом народе - два народа:
Тот, кто сидит на шее у него,
и тот, кто эту шею подставляет,
А надо разучиться подставлять...
Е. Евтушенко

Евтушенко достаточно тщательно выявляет "русский строй души" (А. А. Блок) своих героев. В 70-е годы поэт, создавая образ своего народа ("утреннего народа", едущего и идущего на работу), не щадит народ вообще. Он не может принять способность народа к существованию без идеала, конформизм как обнаружившуюся в годы застоя своего рода особенность психологии, двоедушие и двоемыслие наступившего брежневского периода правления. "Достается" от поэта и Родине, России, которую поэт не может любить такой, какой она есть на самом деле.

А, собственно, кто ты такая,
с какою такою судьбой,
что падаешь, водку лакая,
а все же гордишься собой?
А, собственно, кто ты такая,
когда, как последняя мразь,
пластмассою клипсов сверкая,
играть в самородок взялась.
("Одной знакомой", 1974)

Признавая свою "прикандальность" к Родине, поэт задает этот вопрос и себе: "и, собственно, кто я такой?" Вопрос предусматривает ответ следующий: "Я (поэт) - часть Родины, он - такой же, как и Родина, безумник".

"Свирепое лицо Родины" (В. Луговской) в творчестве Е. Евтушенко 70-х - начала 80-х годов - наиболее распространенный образ, в который причудливым образом вплетаются величие и мелочность, святое и безнравственное...

Народ для поэта - не идол, а причина боли и своего рода вины за его современное состояние.

В содружестве светил

Иконостас советской культуры всегда обладал двумя устойчивыми свойствами: во-первых, он был представительным, во-вторых, состоял из двух взаимообусловленных, но разделенных идеологической волей частей: официально-"узаконенной" и неофициальной (Маяковский и Цветаева, Шолохов и Платонов, Сурков и Пастернак, Марков и Некрасов, Сергей Герасимов и Андрей Тарковский...) В каждый из одинаково печальных периодов советской истории количество "святых" и их "двойников" пополнялось, оставляя суть иконостаса неизменной.

"Начиная с середины 70-х в советской культуре главенствовали культы двух творцов. Это - культ высланного Александра Солженицына и культ умершего Владимира Высоцкого"¹⁵⁵, - утверждают современные исследователи. Принимая этот список, его необходимо уточнить и дополнить: культ Василия Шукшина, завершившего свой жизненный путь в середине 70-х, а в 1974 г. посмертно "увенчанного" Ленинской премией (в кинематографе и прозе), и культ погибшего Николая Рубцова, и культ утонувшего в Байкале Александра Вампилова (в театре)¹⁵⁶...

"В поэзии Николай Рубцов, в прозе Василий Шукшин, в драматургии Александр Вампилов... - кажется, самую душу и самую надежду почти в единовременье потеряла с этими именами российская литература... И кажется, сама совесть навсегда осталась с ними в литературе", - более точно в середине 70-х годов определил внутрикультурные изменения В. Г. Распутин¹⁵⁷.

Ряд "имен" можно еще расширить, но вот не включить в него Евгения Евтушенко нельзя, ибо этим неминуемо искажается реальность историко-литературного процесса данного десятилетия. 70-е годы в области культурной политики отличает последовательное (и безотчетное) укрепление культа поэта. После смерти А. Т. Твардовского, депортации А. И. Солженицына и многих иных невосполнимых утрат российской культуры рейтинг Евтушенко во второй половине 70-х едва ли не был выше рейтинга Владимира Высоцкого. Тираж его книг прозы, поэзии, литературной критики хотя и был максимальным для художественных изданий, но не способен был удовлетворить всех заказчиков. В это время его книги печатались в самых престижных издательствах страны, а в самых популярных театрах шли спектакли по его произведениям. Художественный двухсерийный фильм С. Я. Кулиша "Взлет" в главной роли с Е. Евтушенко успешно демонстрировался в кинотеатрах страны и за рубежом, а к 40-летию поэта были выпущены значки с его изображением... Не говоря уже о едва ли не каждодневных его выступлениях перед тысячами слушателей в самых немыслимых уголках мира. Иного, видимо, и быть не могло, ибо поэт стал символом гражданской смелости.

Понимая свое незавидное положение в литературной среде, Евтушенко не случайно вынужден был оправдываться и, поддразнивая, юродствовать, списывая "незаслуженную славу" то на удачу, усвоенную "с молоком матери", то на подозрительное для русских поэтов-мучеников долголетие (стихотворение "Долголетие").

"Поэт - величина неизменная"
(Культ личности поэта)

Не используй свой гений,
                     поэт...
Е. Евтушенко

Культ личности поэта (творца), пожалуй, самый любимый у Евтушенко, а потому он потратил и тратит немалые силы для его жизнестойкости. На его формирование и укрепление поэт приложил сил горазд больше, нежели на культ личности Ленина и миф народный, и потому культ личности поэта обрел не только автобиографические свойства, но и черты реальные, вобрал в себя целый ряд качеств, присущих поэту как понятию вневременному, категории вечной.

"Поэт - величина неизменная". С этих слов А. Блока Евтушенко начинает статью о создателе "Двенадцати", "дополняя" ее своим сакраментальным "Поэт в России - больше, чем поэт". Многофункциональность деятельности поэта, призванного быть идеологом-политиком, социологом и журналистом, гражданином и "народным заступником", исполнять обязанности духовного наставника - учителя России, по Евтушенко, то "бесконечное дело", которое "нужно довести до конца", ноша, которую может поднять и понести вовсе не каждый, а точнее - только поэт. "Творец как объект культурного поклонения... - опорная конструкция как официальной, так и оппозиционной культуры в СССР", - справедливо считают исследователи этого явления Нэнси Конди и Владимир Падунов¹⁵⁸.

В процессе самоутверждения исключительности Евтушенко нередко прибегает к самым крайним, недозволенным средствам: он отождествляет себя с Богом ("Я распят, как Христос, на крыльях самолетов, летящих в эту ночь бомбить детей Христа"). Самоотождествление с Христом оборачивается самообожествлением - одной из форм культа личности поэта.

Вместе с тем, справедливости ради, подчеркнем: почти параллельно с обожествлением идет и процесс саморазбожествления. раскаяния и обличения самого себя: "...вконец замусолен ты, как лжеХристос, губами..."

Эти два взаимоисключающих устремления - еще одно подтверждение двойственности евтушенковского самосознания, создающие облик противоречивой, мятущейся личности.

Можно выделить две основные причины создания культа личности поэта Е. А. Евтушенко, имеющих объективную и субъективную подоснову: общественная потребность в литературе и личностные и вместе с тем укрепленные временем качества (самоупоенность, самолюбование и самовлюбленность). Сразу уточним: поэт осознает наличие и значение их для своего характера, но временная борьба с ними, если она и возникает, к полной победе не ведет, ибо это - борьба с самим собой, любимым.

Культ вождя - культ поэта - культ народа - неразъединимая общность, триединство, в котором последние составные части - наиболее важные, значимые для Евтушенко. Поэт занимает в этой цепочке особое положение: он соединяет "верхний" и "нижний" культы, вступая с ними в отношения взаимозависимые. Поэт - одновременно и ученик, и учитель народа, подданный "своего Отечества" (читай: власти) и "подсказчик", наставляющий его усилия на заботы народные. Он - посредник между властью и народом, и потому его положение и почетное и незавидное. Поэт, по Евтушенко, стол же необходим государству и народу, сколько и они необходимы ему.

Культ личности вытекал из понимания поэтами-шестидесятниками поэзии как "государственного дела". Раннее общественное признание Евтушенко и растущая его известность 50-х годов в России; обретение европейской, а затем - международной славы (получившей в отечественной критике определение "дешевая популярность") - в 60-е; закрепление и расширение этой славы до мирового уровня - в 70-е - начале 80-х годов; "второе рождение", "взлет" мировой славы востребованного в период перестройки поэта и его общественной роли, стремление удержать всемирное признание ("удачу, мной не заслуженную") - в 1993-1995 годах.

Индекс цитирования у Евтушенко во все эти десятилетия оставался высоким. Евтушенко носит свою известность впереди себя, преподнося ее всеми манерами поведения: тембром голоса, озабоченным "тысячью дел" выражением лица, добротной, но достаточно демократичной одеждой. Умение одеваться красиво, со вкусом, удлиненные рубашки, подчеркивающие рост поэта, - часть имиджа эстрадного выступающего. Известность, тщательно им выпестованная, - средство самозащиты от "наездов" государства. Вместе с тем она порою существует вне поэта, как своего рода его отражение, которое чрезмерно трудно корректировать. Все эти устремления Евтушенко говорят о том, что миф о поэте (творце) имел реальную подоснову, "подпиткой" которой служила его общественно-культурная деятельность. Поэтому, оценивая причины своего мирового успеха, поэт на первый план выдвигает те аргументы, которые к чистой поэзии собственно никакого отношения не имеют: "Я был в шестидесяти четырех странах - больше, чем поэты России до меня" (в разные времена количество стран менялось: в стихах появлялось то в "семидесяти странах мира", то - "в восьмидесяти трех", что основной сути высказывания не меняло).

"Мне аплодировали все цивилизованные народы
                        и первобытные племена" -

"Я говорил с президентами, с государственными секретарями" - аргумент третий, дополняющий первые два (стихотворение "Долголетие").

Путь к славе был многотрудным, о чем Евтушенко постоянно напоминает, подчеркивает, торопясь (как и всегда) дорисовать образ поэта-страдальца, который без этого "дополнительного" имиджа "морально уже подозрителен". Да, действительно, феномен популярности Евтушенко, пожалуй, беспрецедентен: десятки миллионов слушателей и читателей во всем мире, но и, одновременно, ярые противники, хотя их и сравнительно немного в среде властных государственных структур и в литературной "оппозиции", не желающих "делиться" властью с поэтом, отстаивая свое "непоколебимое" право на единовластие.

Евтушенко-конъюнктурщик порою берет верх над Евтушенко-художником, когда талант используется не по назначению, а как средство добывания власти и достатка. Отсюда и самораскаянные строки: "Не используй свой гений, поэт", и самоуничижающее: "Мне нравится забыть, что я поэт..."

Культ личности формировался советскими средствами массовой информации, оказывавшими психологический прессинг на "неугомонного" поэта, что способствовало поддержанию устойчивой репутации поэта-борца в широкой читательской среде, укрепляло поэтолюбивое общественное мнение, множило его сторонников. Читатель становился сомышленником поэта, своего рода сотоварищем и сотворцом его произведений. Таким образом, происходило расширение воздействия слова поэтического на читательские массы, придавание стиху дополнительной, общественной функции.

Зарубежная пресса, бравшая на себя, как правило, роль защитницы и покровительницы гонимого поэта, по-своему "обласкивала" и "оберегала его" После 1963 г. поняв всю "выгоду" этих нападок, Евтушенко начинает применять методы манипулирования общественным мнением, результат действия которых: создание "двусмысленной славы" (И. В. Северянин). По существу, он применяет те методы, которые позднее, в 60-70-е годы, когда советская печать, закрыв возможности прямого и правдивого мыслевыражения, начнет травлю поэта, при помощи якобы "общественного мнения".

Евтушенко свято оберегал свое особое положение в литературе, ведя скрытую полемику и со своими единомышленниками-шестидесятниками (особенно с А. Вознесенским), что нетрудно увидеть по его литературно-критическим работам 70-х годов. Поколенческое объединение с писателями своего круга вовсе не означало исключения возможности внутреннего, ощущаемого лишь "избранными" соперничества, а скорее даже предполагало его. По отношению к поэтам-"фетятам", присоединившимся к лидерам "тихой лирики", поэт принимал менторский тон. Поучительность его высказываний в известной мере можно рассматривать и как средство защиты культа личности поэта.

Успевающий всегда и во многом быть первопроходцем, Е. А. Евтушенко, выпуская по 4-5 новых книги в год, невольно оттеснял с первых позиций "тихих" и "интеллектуальных" лириков (что, естественно, их поэзию не делало ни лучше, ни хуже), способствуя тем самым и формированию оппозиционного андеграунда. Занятый во второй половине 60-х и начале 70-х годов "собой любимым", он редко откликался в печати на новое поэтическое имя, опоздав к именинам и Николая Рубцова, и Ксении Некрасовой. Отдавая справедливую дань их поэтическому рождению, он произносил здравицу в их честь уже после их смерти.

Понятно, что к Евтушенко нельзя предъявлять претензии как ко всесведующему критику, обязанному внимательно и своевременно реагировать на появление новых имен. И все же - находясь в центре литературного процесса 60-70-х годов - поэт не мог не знать расстановку "сил" на карте поэзии. Порою ему было просто невыгодно выступать в печати с поддержкой кого-то.

Борьба Евтушенко за литературное лидерство была следствием культа личности поэта.

В период политических заморозков, когда советская тоталитарная система, стремясь сохранить свои структуры, ограничивала и дозировала международные контакты отечественных писателей, Евтушенко наоборот, эти контакты и общение с деятелями мировой культуры укреплял и расширял. Многочисленные интервью, статьи, письма-обращения к писателям с мировой славой (Джон Стейнбек, Габриэль Гарсиа Маркес, Пьер Паоло Пазолини, Грэм Грин и др.) также служили дополнительным, но важным средством формирования и сохранения имиджа поэта, находящегося в центре мирового писательского содружества, а потому - неподвластного своим, отечественным законам и порядкам.

Позднее, к середине 90-х годов, мировая слава поэта переходит на "самосодержание" и самофинансирование, потому что писательские объединения были фактически лишены правительственной финансовой поддержки. Это и заставило Е. А. Евтушенко искать средства для выпуска своих книг на "загнивающем Западе".

Культ личности поэта формировался при помощи разных средств. Евтушенко использовал традиционный для русской классической литературы принцип противопоставления поэта и толпы. Две эти "силы" виделись противоборствующими, по характеру антогонистическими. "Толпа сполна хотела рассчитаться" и "банда оголтелых" - синонимы противостоящей поэту силы.

Постоянное утверждение поэтом своей мировой славы как щита от решительных репрессивных действий со стороны советских властей верно лишь в определенной мере, хотя по сути является одним из его любимых, утопичных взглядов. Международное признание, действительно, помогало формированию общественного мнения в среде либеральной интеллигенции и широкой читательской аудитории, но вовсе не ограждало его от репрессивного давления, не могло защитить от ареста или иной формы гонений, как и слава Нобелевского лауреата А. И. Солженицына не могла быть гарантом от депортации из страны. Если, скажем, нижние эшелоны власти вполне могли быть "шантажируемыми" его предупреждениями о пресс-конференциях с западными журналистами и других формах протеста, то верховная власть, особенно брежневских времен (уровня Суслова или Андропова) "прощала" его оппозиционные выпады совсем по другой причине. Дело в том, что Евтушенко своей тактикой "кнута и пряника", усвоенной у власть придержащих, находился на положении полузапрещенного бунтаря, полудиссидента, которому, как и, например, В. С. Высоцкому, но в большей степени, было много "разрешено".

Власть "притерпелась", привыкла к половинчатой, двойственной его позиции, его социально-политическим взглядам, которые хотя и расшатывали официальные институты, но были направлены прежде всего на их реформирование, перестройку, а вовсе не на подрыв и отмену самого строя. Внутренняя убежденность в возможности построения "социализма с человеческим лицом" и "нутром" (А. Т. Твардовский) в основе смыкалась с хотя и внешним, но стремлением власти это лицо время от времени "приоткрывать", показывать. Вспомним, например, искусственно вызванный "подъем" общественного настроения строительством БАМ, программой пятилетки качества, освоением зоны Нечерноземья и многими другими событиями тех лет...

Распечатай семь печатей

Е. А. Евтушенко после 1978 г., после окончания работы над поэмой "Голубь в Сантьяго", когда произошел мощный выброс художественной энергии, начинает повторять самого себя, становясь пленником своих же норм, штампов, "фирменных" тем творчества. Стремясь выйти из этого кризисного состояния, он обращается к новой форме художественно постижения мира фотографированию. В искусстве фотосъемок его "ждут" новые, яркие отдельные открытия-удачи ("Корона русской женщины", "Взгляд в себя", "Отец и сын" и др.)¹⁵⁹.

Следующий шаг - работа в кинематографе, В течение 1979-1981 годов он снимается в роли Константина Циолковского в художественном фильме С. Я. Кулиша "Взлет", в первых же кадрах которого произносит "приговор" самому себе как художнику: "Печально трудная жизнь подходит к концу и ничего не сделано..." Затем работа над авторской кинематографической - лентой "Детский сад" - о ребенке, попавшем под жернова войны. В содержательном отношении это собственно возвращение к стихотворениям 50-х годов о своем тыловом детстве. Не случайно, фильм построен на основе сюжетных картин стихотворений "Мед", "Свадьбы"¹⁶⁰.

В эти годы поэт энергично ищет точку опоры (одна из его книг данного периода названа именно так), которая бы дала возможность устоять, вырваться из-под власти кругового хода. Обернувшись назад и, как полководец, обозрев литературное поле, Евтушенко начинает собирать остатки порушенной рати, чтобы вновь обрести художественную веру в себя. "Талант есть чудо неслучайное?" - сначала тихо, вопросительно, для себя, как бы в очередной раз убеждая себя в свой значимости, прошепчет он. Но, собравшись с силами, окрепнув в работе, Е. Евтушенко в 1980 г. произнесет теперь уже уверенно, с победительной интонацией: "Талант есть чудо неслучайное".

"Талант есть чудо неслучайное" - именно так и была названа первая книга литературно-критических работ поэта, являя нам Евтушенко новой гранью его дарования.

Довыработка недр

Литературно-критическое творчество Е. А. Евтушенко - органичное продолжение его общей литературной деятельности, тесно связанное с активным участием в живом культурном процессе в середине века, а в особенности - в 70-е - 90-е годы, отмеченные интенсивным вниманием исследователей текущего литературного развития¹⁶¹, выпускает большую книгу статей¹⁶², в которую вошло большинство его критических работ. Если к этому однотомнику мысленно присовокупить и две другие его книги этого времени "Точка опоры"¹⁶³ и "Война - это антикультура"¹⁶⁴, то нашему взору представится возможность увидеть "необщее выражение лица" поэта-критика¹⁶⁵.

Необходимо подчеркнуть, что литературно-критическое творчество Е. Евтушенко - наиболее изученная тема евтушенковедения. Небольшая, но добротная работа "Евгений Евтушенко - критик" алтайского литературоведа Вячеслава Возчикова¹⁶⁶ счастливо восполнила один из тех пробелов, которые образовались в результате непоследовательного и во многом эклектичного осмысления многоликого творчества поэта.

Как первая попытка серьезного исследования темы "Е. Евтушенко - критик" данная работа может быть признана удачной, но - вместе с тем - вызывающей целый ряд замечаний. Во-первых, В. Возчиков дает, на наш взгляд, неточное, а потому по ряду признаков неверное определение литературно-критического творчества поэта: "литературная публицистика"¹⁶⁷. "...В наиболее концентрированном, "чистом" виде публицистичность мировоззрения Е. Евтушенко нашла отражение в его литературно-критических статьях", - утверждает литературовед¹⁶⁸.

С нашей точки зрения, интересуемую часть евтушенковского творчества все-таки резоннее было бы назвать литературно-публицистической критикой, ибо публицистичность мировоззрения поэта - примета целого пласта его поэтического, кинематографического, прозаического и фото- творчества. Кроме того, в творческом наследии Е. Евтушенко наличествует внушительный ряд работ чисто публицистического свойства (выступления на съездах народных депутатов СССР, памфлеты о злободневных вопросах современности, письма-протесты и т. д.). В книгах "Политика - привилегия всех", "Зеленая калитка" эти публицистические материалы соседствуют с литературно-публицистическими работами, в которых дается критическая оценка творчества ряда писателей. Отметим, что подобные работы являются частью творческого арсенала поэта, но - не продолжением его публицистики. "Публицистика не есть жанр, - предупреждал поэт. - Публицистика - это отношение к действительности"¹⁶⁹.

Учитывая многоплановость творчества Е. Евтушенко, эти слова следует прочитывать, видимо, как утверждение того, что писатель может выражать свое отношение к действительности в разных формах: как в прямой, чистой публицистике, так и в особых, литературных, например, в форме литературно-публицистической критики.

Причины возникновения такого терминологического определения В. Возчикова нам видятся следствием трансформации функций критики в конце 80-х годов, когда, судя по всему, и проводилась его исследовательская работа по теме "Евтушенко-критик". Именно в это время, по верному выводу С. И. Чупринина, "критика не только ушла в публицистику, стала орудием идеологической агитации и контрагитации, но и напрочь утратила интерес к текстам, заменила внимание к литературе вниманием к "литературной жизни", а часто и литературному быту"¹⁷⁰.

В том-то и беда В. Возчикова, что он в конце 80-х годов, находясь, видимо, в эйфории происходящего на литературном дворе, примерял современные одежки терминов, оценивая литературно-критическую продукцию Евтушенко предыдущего времени.

Во-вторых, В. Возчиков анализирует содержание лишь двух собраний литературно-публицистической критики поэта ("Талант есть чудо неслучайное" и "Точка опоры"). К настоящему времени впущены еще три больших издания Евтушенко-критика. Таким образом, в работе В. Возчикова невольно представлено суженное понимание сущности, природы литературной критики поэта.

В-третьих, в оцениваемой работе, кроме неточностей терминологических определений и вполне понятного суженного зрения исследователя, имеются и неточности фактического характера, например, начало литературно-критической работы Е. Евтушенко связывается с 1953 годом, что не соответствует действительности. Еще в 1951 г. в газете "Комсомольская правда" (15 марта) было опубликовано выступление Евтушенко на Всесоюзном совещании молодых писателей, которое по многим признакам следует отнести к первому литературно-критическому опыту молодого в ту пору литератора. Видимо, исследователь не знаком с известными и пока единственными в нашей стране библиографическими указателями по творчеству Е. А. Евтушенко, составленными Ю. С. Нехорошевым, в которых, кстати, приведенные сведения имеются.

Резкость наших суждений в данном случае основывается на том, что в работе В. Возчикова об этих указателях не говорится ни слова, что для евтушенковеда недопустимо.

Перечень неточностей и фактических ошибок работы В. Возчикова можно, было бы и продолжить, но вновь подчеркнем: указанные "казусы" не умаляют несомненные достоинства добротного материала, остающегося пока лучшим по данной евтушенковедческой теме.

Нас привлекает в работе В. Возчикова изначально правильный посыл: отношение к литературно-критическому творчеству поэта как к серьезному явлению литературной практики предыдущих десятилетий.

На наш взгляд, литературно-публицистическая критика поэта, вытекающая из его общих художественных устремлений "объять необъятное" литературное пространство, при сохранении вполне осязаемой "зависимости" от основной творческой работы обрела определенную жанрово-стилевую самодостаточность, превратившись в одну из удачных сфер деятельности Евтушенко. Поэт-критик, по существу, доделывает в своих статьях, интервью, выступлениях по вопросам литературы то, что было недовыработано в других сферах его творчества, выступая при этом зрелым мастером, имеющим как объемный, широкий взгляд на современный общекультурный процесс, так и обладающий собственным инструментарием глубокого и скрупулезного проникновения в природу художественного творчества. "Евтушенко-критик верен доброй русской традиции протеизма, готовности доброе чужое принять как свое, сделать своим. Его статьи о творчестве Хемингуэя, Неруды, Маркеса отличает тот же восторг перед чудом таланта, каким проникнуты заметки о творчестве Шостаковича, киноактрисы Чуриковой или режиссера Бондарчука..." - замечал известный литературовед Владимир Огнев¹⁷¹.

Одним из признаков стиля Евтушенко-критика является широта и объемность его исследовательского взгляда на русскую и зарубежную классику, проблемы развития современной, текущей литературы. Эта примета исходит, в основном, и от определяющего его литературное воспитание раннее обращение к "урокам русской классики", своего рода книжность, литературность его поэтического происхождения, и стремление энергично участвовать во всех делах и начинаниях культурного развития страны, и - в немалой степени - та всеядность, которая как мешала, так и помогала обрести свое, евтушенковское место в российской словесности.

"Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить поэзию, ибо они дали ему чувство смысла жизни.

Поэт в долгу перед теми поэтами, кто были до него, ибо они дали ему силу слова.

Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими товарищами по цеху, ибо их дыхание - частица того воздуха, которым дышат они.

Поэт в долгу перед своими читателями.

Поэт в долгу перед потомками..."

Именно таким образом Е. Евтушенко формулирует свое понимание литературного долга, излагает свое творческое кредо в статье "Воспитание поэзией", открывающей книгу статей "Талант есть чудо неслучайное". И нашему взору открывается целая галерея портретов писателей: Пушкин ("Мой самый любимый..."), Баратынский ("Да тут и человек..."), Некрасов ("За великое дело любви"), Шевченко ("Великие завещают борьбу"), Никитин ("Русская душа")...

Портреты "духовных сородичей" по XX веку также разнообразны: Маяковский ("Огромность и беззащитность"), Цветаева ("Стихи не могут быть бездомными...", Твардовский ("Как будто это я лежу..."), Смеляков, Антокольский, Кирсанов, Чиковани...

Среди современников, сомышленников по одному литературному течению мы находим Слуцкого, Межирова, Самойлова, Окуджаву, Ахмадулину, Чухонцева, Вознесенского, Соколова, Распутина и многих других - тех, кого мы называем старшими, или младшими шестидесятниками, шестидесятниками-традиционалистами.

"С товарищеским энтузиазмом погружаясь в недра своей плеяды, автор порой совершает локальные открытия, размышляя о проблемах поэтической риторики, песенности, метафоричности", - замечает Татьяна Бек, особо отмечая эссе об А. Межирове: "тут и впрямь постигается сущность независимой поэтики, разом классической и новаторской"¹⁷². Из отмеченной черты литературно-критического стиля поэта вытекает и еще одно его свойство - своего рода универсальность, широта жанрового материала евтушенковских работ (статьи-портреты, статьи проблемные и тематические, интервью, диалоги с писателями, зарисовки, реплики, выступления на разного рода форумах, ответы на вопросы, анкеты, памфлеты-призывы, дневниковые записки и т. д. Наверное, немногие даже из критиков-профессионалов могут похвалиться таким арсеналом жанров.

Далее: Евтушенко-критик не удовлетворяется осмыслением одной какой-то художественной задачи: он обращается и к конкретным проблемам текущего литературного процесса (например, языковой аморфности поэзии конца 60-х - начала 70-х годов), и к чисто литературному быту, то есть его интересуют как частные, так и общие вопросы современности.

Второй важной приметой стиля Евтушенко-литературного критика является умение создать живой облик писателя, выделить те его черты, которые и создают неповторимое выражение его музы и жизни. По-хорошему жадный на человеческое общение, Евтушенко был лично знаком практически с большинством живших и живущих великих и малых литераторов, что помогло ему вглядеться в их природную сущность, увидеть то сокровенное, что составляет, говоря его словами, "прекрасную тайну товарища".

Истоки этой тайны Евтушенко ищет скорее в неповторимости жизни каждого писателя, в особенностях его судьбы. Обращаясь, например, к личности Б. Л. Пастернака, он выделяет в ней именно то, что отличало пленника времени от других великих. "Пастернак был поистине необыкновенен в каждом своем движении, когда он, входя, грациозно целовал кому-то ручку, кланялся с какой-то, только ему принадлежащей несколько игривой учтивостью. От этой безыскусственной врожденной легкости движений, незнакомых мне прежде в моем грубоватом невоспитанном детстве, веяло воздухом совсем другой эпохи, чудом сохранившейся среди социальных потрясений и войн..." И далее: "...так же легко и порывисто двигался по жизни Пушкин, окруженный особенным воздухом" ("Почерк, похожий на журавлей").

Уже только эти строки представляют переделкинского небожителя носителем вековых традиций мировой, и прежде всего - русской культуры, живым классиком, у которого Евтушенко учился, но, по его признанию, не доучился.

Генезис языка Б. Слуцкого выводится из фронтового "происхождения" его музы: "сама фронтовая судьба политработника научила резкому, безапелляционному, начальственному стилю приказов, безмишурной информационности оперсводок, где, "попросту говоря, закладывались основы литературного стиля". Приказы и оперсводки не нуждаются в изящности метафор и в мелодраматических пассажах. Главное в них - доложить обстановку, факты, выводы" ("Обязательность").

О Николае Глазкове, в жизни "шумном, как перемена в школе, тихом, как контрольная в классе, к детской принадлежащем расе" (Б. Слуцкий), Евтушенко пишет так: "Истинно русский человек, в котором есть что-то и от скомороха, и одновременно от хитроумного богатыря Алеши Поповича. Он любит выпить, любит природу и любит людей. Ненавидит все проявления "мировой дури". Иногда придуривающийся, иногда беспощадно сам к себе откровенный" ("Скоморох и богатырь").

Тщательно отпортретированные лица старших и младших современников поэта, старея во времени, становятся достоверными свидетельствами о миновавшей жизни.

Жанр портрета - один из самых распространенных в литературно-критическом жанровом хозяйстве Е. Евтушенко.

Широта литературно-критического охвата Евтушенко и вселикость жанрового оформления материала не могут не поразить даже сведущего.

В 1995 г, выходит евтушенковская наиболее полная антология русской поэзии "Строфы века", которая, став бестселлером, была признана одной из лучших книг года¹⁷³, а ее автор-составитель назван лучшим писателем года. "В 1995 году он продемонстрировал одно из лучших, благороднейших качеств: способность любить все талантливое у собратьев по перу. Составленная им антология "Строфы века" - уникальная вещь, ею можно гордиться, "- отмечает писатель Кирилл Ковальджи¹⁷⁴.

Антология вскоре после ее презентации в Политехническом музее вызвала многочисленные обсуждения на страницах газет и журналов¹⁷⁵.

Поэт-составитель создает своеобразный жанр "авторской" антологии, новый для русскоязычного читателя, предполагающий большую свободу выбора произведений (или фрагментов из них), фактически каждому (из 875 (!) поэтов) давая свой литературно-критический комментарий.

Каждый из "детей золотого века" (родившиеся до 1890 г.), "детей серебряного века" (от Ахматовой до Николая Заболоцкого), "детей железного века" (от Ивана Елагина до Николая Глазкова), "детей войны" (от Юрия Кузнецова до Эдуарда Лимонова), "детей железного занавеса" (от Леонида Губанова до Вадима Делоне), "детей скучных лет России" (от Олеси Николаевой до Александра Башлычева) и других ("бездетных") был представлен Евтушено-критиком. Жанры пространного эссе, аннотации-комментария, заметки, зарисовки, мини-портрета, легенды, а также апокрифы, анекдоты, слухи, сплетни, фрагменты воспоминаний и аналитические выводы "задействованы" всеядным автором антологии, чество этих разножанровых комментариев поистине беспрецедентно - их около 900.

"Эти заметки можно читать отдельно - как книгу (курсив наш - В. П. П.), посвященную судьбам вечных российских скитальцев, неисправимых бунтарей и мечтателей, " - справедливо отмечают рецензенты¹⁷⁶.

Позволим себе привести сразу несколько цитат из предваряющих подборки стихов евтушенковских комментариев. "У меня есть гипотеза, что Горький в конце концов понял всю глубину происходящей в России трагедии и даже на Соловки ездил только затем, чтобы впоследствии уехать и рассказать всему миру о сталинской тирании. Но тиран догадался звериным чутьем о намерениях писателя и прикончил его в сужавшемся кольце облавы - то ли ядом чекистской атмосферы, то ли просто ядом" (с. 41). "Символист средней руки до революции, во время ее неожиданно (выделено нами - В. П. П.) оказался большим поэтом" (о Максимилиане Волошине, с. 60); "коммунист с 1918 года, но репрессирован не был - умер в Москве от голода" (о Василии Смирнове, с. 73); "Саша Черный по настоянию Чуковского написал для детей 25 книжек" (с. 95), Аркадий Аверченко "не выдержал нелегко дававшегося ему смеха сквозь слезы эмиграции и безвременно скончался" (с. 98); "был по матери крестьянином, по отцу евреем" (о Тихоне Чурилине, с. 128).

Нетрудно заметить стремление составителя эпатировать, заинтриговать широкого читателя, максимально активизировать его восприятие стихотворной копилки XX столетия. "Зимой 1942 года Черчиль, увидя краснощекого красноармейца, уплетающего мороженое, воскликнул: "Народ, который ест мороженое при температуре минус сорок, непобедим!" Говорят, что этим красноармейцем был Солоухин" (с. 688). Или: "Цветаева посвятила своим сложным отношениям с Парнок цикл "Подруге"...(с. 120).

Е. А. Евтушенко-критик применяет испытанное средство своей поэтики - афористичность. Стремясь быть правильно понятым как западным, так и русским читателем, он дает целую галерею афористичных мини-портретов крупных и малых поэтов прошлого: "Санта-Клаус русской поэзии (Максимилиан Волошин), "граф Монте-Кристо русского терроризма" (Борис Савинков - В. Ропшин), "малороссийский Анри-Руссо" (Саша Черный), "футурист-долгожитель (Алексей Крученых), "полукровка-разночинец с аристократическими манерами" (Владислав Ходасевич), "самый русский поэт" (С. Есенин), "неарестованый арестант эпохи" (Юрий Олеша), "Пимен Гулага" (Варлам Шаламов), "русский Омар Хайям" (Николай Глазков), "Мандельштам Второй" (Юрий Мандельштам)...

Е. А. Евтушенко-критику в "Строфах века" помогает Евтушенко-поэт, умеющий сказать о поэзии и поэтах образно, представить то или иное явление объемно. "Объемность, осязаемость мира доходила у Пастернака почти до стереоскопического эффекта, когда ветка с каплями росы на ней протягивалась прямо из страниц, чуть щекоча ресницы" (с. 193). Или: "Пришедший из рязанского села в петроградские литературные салоны, Есенин в салонного поэта не превратился, и цилиндром, снятым с золотой головы после очередной пирушки, как будто ловил невидимых кузнечиков с полей своего крестьянского детства" (с. 282). О Андрее Вознесенском: "Он не вошел в поэзию, а взорвался в ней, как салютная гроздь, рассыпаясь разноцветными метафорами" (с. 755).

Следует подчеркнуть и еще одно обстоятельство: антология прошла апробацию на страницах журнала "Огонек", что помогло ее составителю устранить ряд неточностей. Приведем лишь один, но показательный пример: известное в годы войны стихотворение "Мой товарищ в предсмертной агонии", которое цитирует в романе "Жизнь и судьба" (1960) Василий Гроссман, а также - Виктор Астафьев в романе "Прокляты и убиты" (1994), считалось произведением безымянного автора, убитого на войне. Почти полвека его авторство не было установленным. Е. А. Евтушенко как ведущий антологии "Муза XX века" в журнале "Огонек" вновь повторил эту распространенную в писательской среде ошибку. Помогли читатели, которые прислали поэту-составителю несколько писем с доказательствами факта авторства. В "Строфах века" находим: "автор этого стихотворения Иосиф Лазаревич Деген... В первые годы войны ушел добровольцем на фронт, горел в танке, награжден боевыми орденами и медалями... Живет и работает в Израиле" (с. 701).

По существу Евтушенко-критик внес свою, наверное, наиболее весомую лепту в процесс восстановления "белых пятен" истории нашей страны "через поэзию", подытожив тот антологический бум, который стал ощутимым в начале 90-х годов¹⁷⁷.

Его новую работу можно рассматривать и как поистине подвижнический труд-подвиг шестидесятнического просветительства.

"Как книга для чтения это издание великолепно... Она большая, читать ее - все равно что ходить экспедциями по целому континенту: он велик, и при каждом новом чтении попадаешь в местности, не похожие на прежние... Евтушенко по праву сможет гордиться этой книгой"¹⁷⁸, - утверждает М. Л. Гаспаров.

Сохранение для потомков всего русского поэтического богатства XX века - такая задача стала перед автором "Антологии", и он ее с достоинством выполнил. Вместе с тем книга, вышедшая в серии "Итоги XX века", вовсе не вобрала всего разнообразия форм работы Евтушенко-просветителя.

Е. Евтушенко уже в 60-е годы борется против цензурного пресса, под которым находилась иностранная литература и культура в России. Массовый российский подцензурный читатель посредством его многочисленнейших статей и интервью с зарубежными деятелями культуры расширял свои представления о "других берегах" мирового сообщества. Успеху этих евтушенковских материалов содействовало и то обстоятельство, что подцензурная иностранная литература сыграла роль запретного плода.

Великий чилиец Пабло Неруда, лауреат Нобелевской премии колумбийский прозаик Габриэль Гарсиа Маркес, французская писательница русского происхождения Натали Саррот, французский поэт Алан Боске, известный английский писатель Грэм Грин, аргентинец Хулио Кортасар... Эти герои его статей, интервью, бесед, воспоминаний, дополняют общий коллективный портрет мировой литературы завершающегося столетия. Находясь внутри этого культурного сообщества еще с 60-х годов, Евтушенко органичен в этой группе писателей, является необходимой ее частью. Эти работы отмечены еще одним свойством стиля Евтушенко - критико-автобиографичностью, а точнее - автопортретичностью: характер вопросов своим зарубежным коллегам, приводимые подробности его встреч с ними, авторские комментарии представляют нам личность интервьюера и собеседника.

"Образная и эмоциональная" (В. Соколов)¹⁷⁹, отмеченная серьезным и деловым тоном, афористичная и широкомасштабная литературная критика Е. А. Евтушенко - не просто важная и удачная грань его творчества, но и ощутимая часть отечественной литературной критики и литературоведения последнего сорокалетия.

Проза поэта

Голос в русло вошел,
и поэт переходит на прозу.
М. Светлов

Е. А. Евтушенко за свою творческую жизнь написал в целом шесть прозаических произведений: рассказы "Четвертая Мещанская" (1958), "Куриный бог" (1965), повесть "Пирл-Харбор" (1967) и "фантастическую" повесть "Ардабиола" (1981), роман "Ягодные места" (1981) и художественно-публицистический роман (получивший жанровое определение "русская сказка") "Не умирай прежде смерти" (1993). Нетрудно заметить, что эти работы возникали фактически в течение каждого периода его художественной эволюции, что говорит об определенной обусловленности их появления в печати.

С одной стороны, мы должны подчеркнуть: поэт на протяжении своего творческого пути всегда стремился доказать, что настоящий писатель должен уметь в литературе все, в данном случае - уметь работать в любом жанре. Отсюда вытекает и его обращение к основным жанрам прозы (рассказу, повести, роману), причем ощутима тенденция к созданию "евтушенковских" модификаций больших жанров ("фантастическая" повесть, роман "русская сказка).

Эти устремления Евтушенко лежат как бы на поверхности, ибо он неоднократно заявлял о них, доказывая свое законное право на овладение возможностями прозы.

Вместе с тем обращение к прозаическому оформлению материала имеет и свою внутреннюю логику, глубинную причинность и обусловленность. Зрелость мастера, ощущение им необходимости широкоохватного разговора "о времени и о себе", о столь разных и непохожих современниках по веку и духу - вот, пожалуй, главный, истинный двигатель его прозаической работы.

Евтушенко постоянно утверждал неразрывность и взаимообусловленность поэзии, и прозы как двух неразъединимых частей единого художественного пространства. "Я не считаю, что поэзию нельзя высказывать прозой, а прозу - стихами"¹⁸⁰, - настойчиво подчеркивает он фактически в каждом своем интервью, когда разговор выходит на жанрово-родовую соприродность этих явлений. Перечитывая его прозаические тексты, понимаешь, что по отношению к некоторым из них (скажем, роману "Ягодные места" или русской сказке "Не умирай прежде смерти") устойчивое убеждение поэта можно интерпретировать и наоборот: "Проза - это то, что можно выразить стихами, но лучше - прозой."

Вместе с тем между поэзией и прозой знака равенства не ставится, хотя попытки "переопыления" подчас предпринимаются весьма энергичные. Начиная со второй половины 60-х годов, когда в поэмах "Коррида" (1967) и "Казанский университет" (1970) будет использована документальная проза, а в поэме "Под кожей статуи Свободы" (1970) проза художественная, Е. А. Евтушенко активно использует возможности прозаического изложения материала в своих поэмах, часто в ущерб поэзии. Трудно не согласиться в этой связи с утверждением Павла Ульяшова, разбиравшего поэму "Фуку!" (1985): "порою прозаическая ткань едва ли не выразительнее собственно поэтической... Стихотворный текст поэмы порой многословен, прозаический емок и выразителен. Не от того ли иногда складывается впечатление, что стихи комментируют прозу..."¹⁸¹ "Проза и в своей собственной и стихотворной форме, - безусловно, подавляет здесь поэзию, " - вторил ему С. Страшное¹⁸², резонно связывая это явление с общественными изменениями первого периода перестройки. "То же самое происходит и в других очерково-публицистических произведениях середины 80-х", - продолжает свои верные наблюдения исследователь¹⁸³.

И все же проза поэта, как правило, - продолжение его поэзии, в силу жанровых законов приобретающая определенную художественную обособленность и самостоятельность. В большей мере это ощутимо при обращении к романно-повестной форме его произведений.

Случай Евтушенко-прозаика - не исключение из этого "правила".

В центре его прозаических произведений находится герой, в большей или меньшей степени соприродный самому автору. Уже только это качество показывает единство его прозы и поэзии. Отсюда вытекает и органичный его общему художественному миру автобиографизм: "Я рос на Четвертой Мещанской" - именно этой фразой начинается его первый рассказ "Четвертая Мещанская", воспринимающийся эскизом его будущей автобиографии. (Вспомним его стихи "Наш дом на Четвертой Мещанской, где я сроду не видел мещан"). В рассказе "Куриный бог" мы встречаемся с формой дневникового автобиографизма.

В то же время здесь наблюдается сочетание автобиографизма с лирическим монологом, что позволяет автору романтизировать сам процесс поисков счастья, которые владеют главным героем. Символ "выхода в счастье" (А. П. Платонов) как бы материализируется в курином боге - в редком, маленьком морском камешке с дырочкой внутри, приносящем нашедшему его счастье.

Главный герой "фантастической" повести "Ардабиола" - Ардабьев. Он несет многие черты облика самого автора (короткая стрижка, усталые глаза). Евтушенко соприроден своим героям и по внутренней сущности: Ардабьев открывает для человечества средство от рака (ардабиолу), пытаясь спасти, помочь, "осчастливить" людей. Начальник геологического отряда Коломейцев ("Ягодные места") неистово ищет касситерит - "бурый до черного, с алмазным блеском минерал, прячущий в себе олово", видя в этом смысл своей неустроенной, полной "духа бродяжьего" жизни.

Вспомним и евтушенковские поэтические признания: "Хотел я счастье дать всему земному шару" или "Я хочу, чтобы каждая строчка хоть кого-то спасла..." Именно вера в чудо ардабиолы ("дитя насекомого и растения"), чудо касситерита, вера в счастье от нахождения куриного бога сближает героев всех прозаических произведений Е. А. Евтушенко. Таким образом, с полным основанием мы можем утверждать, что проза Евтушенко - его духовная автобиография.

Многогеройность - еще одно отличительное свойство евтушенковской прозы, которое Ю. М. Нагибин определил тремя словами, вынесенными в название его статьи о творчестве коллеги: "Лица, лица, лица..." В небольшом рассказе "Куриный бог" - 55 "действующих" или названных персонажей, в повести "Пирл-Хабор" - 99, в "Ягодных местах" - их уже сотни. "...Роман, дающий срез не времени, а целой эпохи, не боящийся ожогов от раскаленной плиты истории нескольких поколений. По широте охвата действительности, оправданной густонаселенности - это истинный роман"¹⁸⁴, - писал Ю. М. Нагибин. Именно это обстоятельство легло в основание жанрового определения ("роман - калейдоскоп") "русской сказки" "Не умирай прежде смерти."¹⁸⁵

Объемность видения мира отличает все прозаические вещи Евтушенко, в том числе и самые первые. "Четвертая Мещанская" - рассказ на редкость хорош как по форме, так и по содержанию. Всего несколько страничек, а такое впечатление, что прочел повесть, даже небольшой роман, с целой галереей молодежных характеров и чудеснейшими пейзажами, - говорил Валентин Катаев. - Это еще раз подтверждает мысль, что в каждом хорошем поэте потенциально заложен не менее хороший прозаик"¹⁸⁶.

Лучшим евтушенковским прозаическим произведением следует считать "Ягодные места". Масштабность мировидения в нем обусловливается не только густонаселенностью персонажей, но и свободным перемеживанием разных временных пластов, располагающихся вместе с тем в широтах прежде всего нашей многострадальной российской истории XX столетия.

Действие романа переносится из современности в 20-е годы, а из "периода коллективизации" - уже в начало века - в Калугу, где жил и творил "человек-птица" Константин Циолковский. Действие романа, по верному утверждению Е. А. Евтушенко, "локально не ограничено", "переходит в другие страны"¹⁸⁷: из России - в Чили, из сибирской тайги, близ станции Зима, - в президентский дворец Сальвадора Альенде, с ленинградских улиц - на берег Гонолулу. Раскрывая смысл своего замысла, автор подчеркивает: "Роман состоит из почти самостоятельных новелл, связанных, однако, мыслью о том, что всех людей независимо от места их нахождения на нашей планете и профессий объединяют незримые нити. Личная жизнь - жизнь народа - жизнь человечества - такова эта связь"¹⁸⁸.

К этому "призванию" поэта следует добавить и еще одно, весьма важное: "наша сегодняшняя литература нуждается в тех прозаических произведениях, где будет показано наше общество в целом: и интеллигенция, и рабочий класс, и крестьянство. Я, собственно, в своем романе попытался сделать синтез действительности..."¹⁸⁹

Вернемся к смыслу названия произведения. Еще в 1958 г., в поэме "Откуда вы?", Евтушенко искусно живописует природный мир своей малой, сибирской родины:

И чуть лиловы и туманны
отяжелевшие кусты.
Пускай тебе себя подарит
малины целый дикий сад.
Пускай в глаза тебе ударит
черносмородиновый град.
Пусть костяника льнет мерцая.
Пусть вдруг обступит сапоги
клубника пьяная, лесная -
царица ягод всей тайги.
И ты увидишь, наклонившись,
в логу зеленом где-нибудь,
как в спелой мякоти клубничной
желтеют зернышки чуть-чуть.

Эти картины можно было бы и продолжить цветописью строчек из поэмы "Станция Зима":

Брусника стелется и млеет,
Красно светясь по сосняку,
у каждой пятнышко белеет
там, где лежало, - на боку...

Именно из этих цветовых картин и вытекает главный образ романа: "ягодные места", причем мир "прозаических" "ягодных мест" разнообразится, ибо он погружен в историю жизни многочисленных героев, более тщательно и подробно выписан. Автор достигает в романе и эффекта вкусового "проникновения" в разноцветье ягод сибирской тайги.

"Волкодав Чарли, высунув язык и часто дыша, наблюдал из тени за хозяйкой. Ксютина литовка не ходила по траве с обычным веселым вжиканьем, а нерадостно шелестела по ней, застревая в опавших, притулившихся к земле стеблях. Даже таежные клубничины, впутавшиеся в траву, не успев еще залиться румянцем в полную щеку, были на вкус уже похожи на сушеные. Только в глубине тайги они спасались в теньке, а на открытом лугу не выдерживали, отдавали сок изжаждавшемуся воздуху. Листья берез, осин, ольхи и даже лиственничная и сосновая хвоя выглядели невесело, пожухло. Тучи мошкары, обычно звеневшие над головой, подевались куда-то: они прячутся и от страшной жары, и от холода. Только редкие пчелы позванивали. "Весной пчела и с вербы берет... - думала Ксюта. - А с клевера, с кошенины самы хороши взятки. Да это рази трава - одна дурнина. Вся посохла, выгаривает, пчеле и то в тень хочется..." Чем больше обеззвучивалась неколышимая ветром тайга, тем явственнее за стволами слышалея шум невидимой реки, казавшийся призывным грохотом".

С редкой для современной прозы теплотой Е. Евтушенко выписывает быт родных ягодных мест. "Ксюта брала жбан, поднимала за железное, еще дедовское, кольцо дверь подпола, спускалась в сладостно пахнущий полумрак. Ей ничего не нужно было видеть, все она знала наощупь: где мешки с картошкой, где огурцы и квашеная капуста, где лагушок с солеными хайрюзами, где голубичное и земляничное варенье, где крынки с вечерошним, а где с утренним молоком."

Семантическое наполнение образа "ягодных мест" вполне традиционное, двуслойное: сибирская таежная родина героев и шире - Россия, родина русской души. Не пряча улыбки, ерничая над своими незадачливыми героями, автор дает и еще одно весомое дополнение образу "ягодных мест": мест, где живет любовь.

"Кладовщица невесело почувствовала нотки радости в его голосе. "Тонкости во мне нету. Не умею я чувства скрывать, вот он и пользуется. Сам под бабий каблук попасть боится, а своими кирзовками баб так и давит. Пооборвал с меня все ягодки, а теперь ему бы только на новы ягодны места (выделено нами - В. П. П.). А я, дуреха, к курьерскому бегала за пивом, шанежки пекла. Еще неизвестно, с кем он будет это пиво пить да шанежками закусывать. Ладно, пускай все его рубахи сгорят под деревенскими утюгами!"

"Ягодные места" - это действительно роман - о любви. Всех своих, близких ему по духу героев автор наделяет этим, на его взгляд, бессмертным чувством. Так, например, "будущий космонавт", защитивший от хулиганов свою будущую жену "с глазами как арбузные влажные семечки", проявляет к ней заботу (любовь - забота, "Эпилог"), одновременно любит он и родную станцию Зима, "невидимую из космоса", но живущую в его сердце. Иван Кузьмич Беломестных любит свою дочь Ксюту и как единственное родное существо, и как "легкую живую тень его молодой жены", шофера Гришу любит кладовщица, надеясь найти в нем - в замужестве - опору. Любовь - обязанность связывает Ивана Кузьмича и его жену Ксюту, а неразделенная любовь - испытание для их дочери, страдающей по начальнику геологоразведочной экспедиции Коломейцеву.

Евтушенко любит своих героев-земляков, тщательно, с максимальной для него художественной точностью выписывая их образы. В результате - читателя не оставляет ощущение встречи с реальными, живыми людьми, вовсе не вымышленными литературными героями. Хорош портрет Тихона Тихоновича Тугих.

"Ягодный уполномоченный был человек как бы сборный: крошечная головка с маслянисто-плутовскими, но самоуважительными глазами, увенчанная черно-серебряной тюбетейкой, вроде бы по ошибке торчала на длинной худой шее из грузного, тестообразно колыхавшегося тела, еле втиснутого в засаленный, прожженный парусиновый пиджак с карманами, отдувавшимися от накладных. К пузу были кое-как прикреплены несоразмерно короткие, но крепкие ноги в милицейских галифе, незаправленных, однако, в сапоги, а бодро болтавших завязанными тесемками над бежевыми сандалетами. Все это вместе и было - ягодный уполномоченный Зиминского райпотребсоюза Тихон Тихонович Тугих. " (гл. I)

Обращаясь к лучшим страницам романа, в полной мере соглашаешься с Ю. М. Нагибиным, писавшем о том, что "Евтушенко обнаружил в нем бесценную для прозаика способность живописать то, чего он не видел да и видеть не мог¹⁹⁰, скажем, классовую борьбу в Сибири, войну..."

Немаловажен вопрос о жанре этого евтушенковского произведения. Очень точно его непохожесть почувствовал первый рецензент "Ягодных мест" В. Г. Распутин. "К сожалению, мы (как писатели, так и читатели) привыкли уже в литературе не только к устойчивым определениям жанров, но также и к неподвижным и малоподвижным формам жанров, когда роман, по нашим представлениям, может существовать лишь написанным по таким-то законам и единствам, повесть - по таким-то и рассказ - по таким-то... Этот роман невозможно втиснуть в прокрустово ложе привычного и замкнутого представления о романе... Я бы назвал "Ягодные места" агитационным романом в лучшем смысле этого слова."¹⁹¹

"Романом-размышлением" называл это произведение известный прозаик Георгий Семенов¹⁹². "Романное начало не образует русла, полностью охватывающего содержание "Ягодных мест", порою на первый план выходит именно портретно-лиризованная статика", - считает Ю. Суворцев¹⁹³. "Роман конгломеративен", - подчеркивает сам Е. Евтушенко¹⁹⁴.

Это утверждение необходимо признать более точным, ибо романное повествование строится и на новеллической оформленности материала ("Эпилог" и "Пролог", авторской волей поменянные местами), и на главах-размышлениях о жизни личной и всечеловеческой, о поэзии, искусстве, эпизодах-воспоминаниях, главах-параллелях и т. д. И все же, соединенные авторской мыслью (мыслью о жизни), эти главы характеризуются в целом именно романным, широкомасштабным "захватом" действительности. Действительно, этот замысел владел Е. А. Евтушенко и, подчеркнем, он его осуществил. Вспомним Сергея Довлатова: "Ты мечтал о великом романе - напиши его. Вряд ли тебе это удастся. Но сама попытка написать великий роман в моральном отношении равна великому роману"¹⁹⁵.

Е. А. Евтушенко это в целом удалось, хотя нетрудно найти (как это, впрочем, всегда наличествовало в его творчестве) в романе и явные психологические неувязки и несостыкованность, тенденциозный пересказ мысли и приметы торопливости. Трудно, например, поверить, что невеста космонавта, который неожиданно был загримирован на съемочной площадке под русского, плененного татаро-монгольскими воинами, не узнает его. "Гримерша узнала его только тогда, когда смывала с него ацетоном ссадины и шрамы, снимала парик, и под ее маленькими руками, словно создаваемое заново ею самой, проступало его лицо, которое она уже любила" (Эпилог).

"Лобовые" высказывания героев романа иногда обнажают извечную евтушенковскую торопливость. Так, например, при первом знакомстве Коломейцева с Ксютой незнакомец делает такое заявление: "Сильная личность ваш пес".

Внимательный читатель заметит в "Ягодных местах" тематические, смысловые и сюжетные повторы. В частности, начало 15-й главы, где Игорь Селезнев рассматривает "населяющее" общественный транспорт "стадо неудачников", в целом повторяет содержание стихотворения Евтушенко "Утренний народ" - с "положительной" авторской оценкой. В 9-й главе геолог Сережа Лачугин набредает в тайге "на одинокую могилу" старателя Тимофея Шадрина, что возвращает нас к стихотворению "Партизанские могилы" 1955 года. Таких перекличек в романе много...

В прозе Е. А. Евтушенко сошлись заложенные в его творчестве устремления поэзии к прозе, а прозы к поэзии. В большой мере проявились стилистические и мировоззренческие основы его творчества. Растущая убежденность в подлинности его бессмертия силы духа получает в его романе "Ягодные места" и "русской сказки" "Не умирай прежде смерти" жизненное обеспечение: "если будет Россия, значит буду и я". Евтушенко наделяет вечной жизнью ягодные места своей Родины, любовь, рожденную в этом мятежном, но светлом краю, отчаянную борьбу человеческого духа с "суетой сует". "И смерти не будет" - именно эти слова из "Откровения Иоанна Богослова" определяют главное содержание евтушенковской прозы 80-х - начала 90-х годов.

Проза Е. А. Евтушенко последнего пятнадцатилетия сыграла важную роль хранительницы идейно-художественных сил поэта, она расширила его профессиональные горизонты, одновременно углубив и сделав разнообразными его главные, заветные мысли.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Почти полувековая работа Е. А. Евтушенко в отечественной литературе - срок немалый, накладывающий большую ответственность за все содеянное им. Прижизненный титул классика обеспечивался не только беспрецедентной заслуженной мировой известностью его имени, но и шестидесятническим кодексом, в котором он сыграл едва ли не первую роль. Именно поэтом - сотоварищи была основана и развита идейно-эстетическая концепция шестидесятничества как перспективного, важного литературного течения второй половины XХ века.

В результате этой эволюции, с одной стороны, отечественной литературе была легально возвращена утраченная в 30-40-е годы ее общественная значимость, что позволило определенным образом влиять на власть и формирование народного самосознания. Шестидесятники стали властителями дум современников преимущественно в периоды двух реформации: "оттепельной" (хрущевской) и перестроечной (горбачевской), сыграв в целом важную роль в смягчении физического и психологического давления репрессивного аппарата на российское общество.

С другой стороны, заслугой Е. А. Евтушенко и других шестидесятников-традиционалистов является закрепление за собой не только гражданского, но и расширение для всей отечественной литературы художественного пространства, на широтах которого даст свои плоды "тихая" и "интеллектуальная" лирика, "деревенская" и "городская" проза, "исповедальная" и сатирическая проза третьей волны русской эмиграции.

В результате поистине подвижнических усилий русских поэтов-шестидесятников это литературное течение превратится в межнациональное, в целом плодотворно повлияв на ход развития всероссийской словесности.

Будет создан своеобразный идейно-эстетический кодекс шестидесятничества, в основе которого лежал руссоистский взгляд на "хорошесть" искусства, его нравственные основания. Отсюда вытекал и целый ряд специфических характеристик этого литературного течения: восприятие литературы не только художественным явлением, но и средством спасения, помощи человеку и человечеству, создание мифологии, в которой властвовали культы творца и культ народа, по-разному трансформирующиеся во времени. Стремление шестидесятников стать учителями жизни способствовало развитию немаловажного процесса всеохватности художественного и гражданского "вмешательства" в действительность, разумному совмещению этих двух ипостасей. В определенные моменты отечественной истории (годы "оттепели" и перестройки) это грозило обернуться подменой чисто эстетических функций искусства социально-политическими задачами. В эти моменты активизировалось литературно-публицистическое начало творчества Е. А. Евтушенко и его сомышленников, оттесняя на второй план собственно лирику, возникла литературная беллетристика. Вместе с тем парадокс литературного шестидесятничества XX века в том и заключается, что без первого (социокультурного) вида деятельности не может, видимо, существовать и второе, чисто литературное.

Е. А. Евтушенко доказал саму возможность универсальности своего таланта, ища и находя новые пути в лирике и поэмном творчестве, литературной критике и художественном переводе.

Интенсивно и плодотворно развиваемый им акустический, ассонансный принцип рифмовки значительно расширил звуковую сферу русской рифмы, повлияв как на поэтику "тихих" и "интеллектуальных" (Н. Рубцов, В. Соколов) лириков, так и на поэзию его старших учителей, например, А. Т. Твардовского.

Многочисленные и разнообразные поэмы Евтушенко, отражая существенные тенденции эволюции этого жанра, обогатили его сюжетом мысли как основным формообразующим началом. Опыт лирико-повествовательных и лирико-публицистических поэмных модификаций был по разному усвоен поэтами-современниками (А. А. Вознесенским, О. О. Сулейменовым, Р. И. Рождественским, А. В. Преловским и др.).

Поэт создает и особый тип литературно-критического творчества: художественно-публицистический. Средства художественного, критического и публицистического проникновения в материал, выступая в смешении и совмещении, являют нам представление о критике как литературе.

Кинематографические ленты поэта и его прозаические произведения - виды авторского творчества, в которых синтезируются зрительно-изобразительные и художественно-выразительные средства искусства и литературы. Эти работы совмещают в своей материи отражение двух разных ликов таланта их создателя.

"Талант есть чудо неслучайное" - именно эту мысль утверждает Е. А. Евтушенко всем своим творчеством, преобразуя вдохновением и художественной волей средства литературного языка. В "садах русского языка" он - не случайный прохожий, а добросовестный труженик. Афористичные высказывания, созданные им и ставшие частью современного фольклора поговорки, приговорки и фразы-реплики (поучительная и парадоксально-многозначная афористика), идиоматические речевые обороты, многочисленные и разнохарактерные окказионализмы, элементы просторечия, диалектизмы и жаргонизмы - эти составные компоненты языка Е. А. Евтушенко, стилистически преобразованные, являются основополагающими для лирической ткани его стиха. Привлечение их способствует разнообразию и обновлению художественного мира его творчества, делает его ярким и убедительным.

К исходу XX столетия становится очевидным и то обстоятельство, что шестидесятническое литературное течение активно коррелирует с современным постмодернизмом, в известной мере "подпитываясь" от него. Так, скажем, такие качества прозы Е. А. Евтушенко, как определенная степень рассредоточения субъекта-повествователя, одновременность показа разновременных событий, сопряженность интеллектуальности и развлекательности - отражение взаимодействий этих разных литературных движений.

В итоге следует подчеркнуть: разноплановое и неоднозначное творчество Е. А. Евтушенко состоялось как весомая часть одного из важных литературных течений второй половины XX столетия и, вобрав в себя художественный опыт мирового культурного сообщества, стало его выдающимся широкопризнанным явлением.

Добытое в полувековых социально-политических баталиях и неистовом литературном труде высокое звание российского отечества поэта Е. А. Евтушенко заслужил по праву.

К нему следует добавить лишь один эпитет: великий.

ЛИТЕРАТУРА

1. Аннинский Л. День поэзии. 1969. М. - 1969. - с. 176-177.
2. Аннинский Л. Анкета "Дня поэзии". 1976. - М. - 1976, С. 153.
3. Аннинский Л. Старшие братья. - Литературное обозрение, 1979, N 6, с. 47.
4. Аннинский Л. Шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники... К диалектике поколений в русской культуре. - Литературное обозрение, 1991, N4, с. 13.
5. Анненский И. О современном лиризме. - Аполлон, 1909, N 1, с. 17.
6. Артемов В. В., Прищепа В. П. Библиографический указатель. - В кн.: Человек, которого не победили. - Абакан: изд-во Хакасского ун-та, 1996, с. 258-279.
7. Бабкин A. M. Русская фразеология: ее развитие и источники. - Л.: Наука, 1970. - 262 с.
8. Бакина М. А. Поэтические новообразования. - Русская речь, 1973, N 4, с. 77.
9. Бакина М. А. Окказиональные слова, мотивированные прилагательными, в современной поэзии. - В кн.: Слово в русской советской поэзии. - М.: Наука, 1975, с. 164-179.
10. Бакина М. А. Потенциальные слова, мотивированные прилагательными, в современной поэзии. - В кн. Слово в русской современной поэзии. - М.: Наука, 1975, с, 132-163.
11. Бакина М. А. Словотворчество. - В кн. Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. - М.: Наука, 1977, с. 78-127.
12. Бек Т. Антология - или автопортрет в группе? - Лит. газета, 1995, 9 августа, N 32 (5563), с. 6.
13. Белков В. Неодинокая звезда: Заметки о поэзии Николая Рубцова. - М.: Молодая гвардия. - 1989. - с. 9.
14. Блюм А. В. За кулисами "министерства правды": Тайная история советской цензуры. 1917-1929. - С. -Петербург, 1994 - 320 с.
15. Брагина А. А. Неологизмы в русском языке. - М.: Просвещение, 1973.
16. Богданов П. С. "Память" и закон. - Огонек, 1990, N 3, с. 31.
17. Богомолов Н. А. Движение поэзии конца пятидесятых-восьмидесятых годов. - В кн: Современная русская советская литература: в двух частях. Ч. I. Книга для учителя. Под ред. А. Г. Бочарова и Г. А. Белой. - М.: Просвещение, 1987. - С. 127, 132, 165, 171.
18. Буртин Ю. Власть против литературы (60-е годы). - Вопросы литературы, 1994, вып. 2. - с. 224-225.
19. Вампилов Александр Валентинович. Библиографический указатель (сост. Э. Д. Елизарова), - Иркутск: РИО Укрполиграфиздат, 1989 - 240 с.
20. Варварин П. "Последняя попытка стать счастливым". - Советская молодежь, 1995, 5 августа, с. 4.
21. Вигилянский В., Хлебников О., Чернов А. Дети Шарикова. Год спустя - Огонек, 1990, N 5, с. 2-3.
22. Виноградов В. В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. - М.: Высшая школа, 1972, с. 21.
23. Возчиков В. Евгений Евтушенко - критик: Литературно-критические этюды. - Барнаул: Алтайское кн. изд-во. - 1992, с. 3-37.
24. Габинская О. А. Типология причин словотворчества. - Воронеж: изд-во Воронежского гос. ун-та, 1881.
25. Гаспаров М. Л. Книга для чтения. - Новый мир, 1996, N 2, с. 241-215.
26. Генис А., Вайль П. Страна слов. - Новый мир, 1991, N 4, с. 241.
27. Глушкова Т. Литературное обозрение, 1979, N 8. - с. 28-29.
28. Гривнина И. Дети Ахматовой. - Книжное обозрение, 1993, 22 октября, N 42, с. 11.
29. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Т. I. - М.: Русский язык, 1978, с. 30.
30. Дымшиц Ал. Личность художника. - М., 1963, N 5, - с. 208.
31. Добренко Е. Уроки "Октября". - Вопросы литературы, 1995, вып. 2, - с. 27.
32. Довлатов С. Из письма Елене Скульской. - Звезда, 1994, N 3, с. 145.
33. Ерофеев В. Бродский нужен. - Литературная газета, 1990, 16 мая. - с. 6.
34. Жуховицкий Л. Самая удачная карта. - Книжное обозрение, 1993, 22 октября, N 42. - с. 16.
35. Забелин П. В. Литературный разъезд. - Иркутск: Восточно-сибирское кн. изд-во, 1974. - с. 87-101.
36. Земская Е. А. Современный русский язык: Словообразование. - М.: Просвещение, 1973, с. 217 - 240.
37. Исключены всякие упоминания...: Очерки истории советской цензуры. - Мн.: Старый Свет-Принт, 1995. - 334 с. (Культура и цензура).
38. Кирилов С. О судьбах "образованного сословия" в России. - Новый мир, 1995, N 8, - с. 144.
39. Кожинов В. Стихи и поэзия. - М.: Советская Россия. - 1980. - с. 249.
40. Конди Нэнси, Падунов Вл. Самоубийство перестройки: не хлебом единым. - Знамя, 1992, N 1, - с. 210.
41. Кублановский Ю. "Используя известную классификацию Данте..." - Новый мир, 1995, N 9. - с. 233.
42. Кулаков В. Преждевременные итоги. - Новый мир, 1996, N 2, с. 211-214.
43. Купина Н. А. Смысл художественного текста и аспекты лингвосмыслового анализа. - Красноярск: изд-во Красноярского ун-та, 1983, с. 60.
44. Курицын Вяч. Четверо из поколения дворников и сторожей. - Урал, 1990, N 5. - с. 170.
45. Кушнер А. Пожизненность задачи. - Литературная газета, 1991, 26 июня, N 25. - с. 11.
46. Ланщиков А. День поэзии. 1969. - с. 187-188.
47. Лакшин В. Я. Дневник и попутное. / Литературное обозрение, 1994. N 9-10. - с. 37
48. Лакшин В. Я. Дневник и попутное. - Литературное обозрение, 1995, N 3. - с. 63.
49. Литература русского зарубежья: Антология: В 6 тт. - М.: Книга, 1990, 1993.
50. "Литературный фронт": История политической цензуры. 1932-1946 гг.: Сб. документов. - М., 1994.
51. Лыков А. Г. Современная русская лексикология: Русские окказиональные слова. - М.: Высшая школа, 1976, с. 67, 94.
52. Лебедев Е. Н. Достойный себя монумент. - Новый мир, 1996, N 2, с. 206-208.
53. Макеей Гордон. Есенин в Америке. - Новое книжное обозрение, 1995, N 6, - с. 24.
54. Максимов А. Сказка про нашу жизнь. - Собеседник, 1994, 11 декабря. - с. 9.
55. Мальгин А. "Быть знаменитым некрасиво". - Столица, 1992, N 29, с. 42-45.
56. Мальгин А. Опровержение на некролог. - Столица 1992, N 44 (102). - с. 47-48.
57. Михайлов Ал. "И голосом ломавшимся моим..." - В кн.: Портреты. - М.: Советская Россия. - 1983. - с. 344.
58. Михайлов Ал. Поэзия и эстрада. - В кн.: Избранные произведения: Ритмы XX века. Панорама поэзии. - М.: Худ. лит., 1986. - с. 201-209.
59. Мещенко В. Фестиваль поэмы. - Литературная Россия, 1980, 2 мая. - с. 16.
60. "Мое сокровище - это русская литература". Беседа Татьяны Бек с Евгением Рейном. - Книжное обозрение, 1995, 3 января, N 1. - с. 11.
61. "Мы жили тогда на планете другой...": Антология русского зарубежья. 1920-1990: В 4-х тт. - М.: Моск. рабочий, 1994.
62. Муравьева И. Как нас отучали от правды. - Нева, 1991, N 5, с. 164-165.
63. Нагибин Ю. Лица, лица, лица... - Советское фото, 1981, N 9, с. 13.
64. Никонычев Ю. "Иди, куда тебя влечет свободный ум..." - Книжное обозрение, 1995, 21 февраля, N 8. - с. 10.
65. Новиков В. В тоне собеседника. - Октябрь, 1980, N 9, с. 223.
66. Огнев В. У карты поэзии. - М.: Худ. лит., 1968. - с. 71-105.
67. Огнев В. Годовые кольца. - М.: Современник, 1983, с. 320.
68. Орлов Вл. Перепутья: Из истории русской поэзии начала XX в. - М.: Худ. литература, 1976, с. 245.
69. Павловский А. Н. Советская философская поэзия: Очерки. - Л.: Наука, 1984. - с. 15-82.
70. Патрикеева И. Что во поле видно?.. - Театральная жизнь, 1973, N 20. - с. 21.
71. Петриченко М. А. Деривационная структура и стилистические функции речевых новообразований в современной советской поэзии (на материала поэзии А. А. Вознесенского и Е. А. Евтушенко). Автореферат диссер. На соискание уч. степени канд. филол. наук. - Алма-Ата, 1981.
72. Платонов А. Записные книжки. Архив М. А. Платоновой. - Новый мир, 1993. N4. - с. 120.
73. Погромщики в ЦДЛ. - Литературная газета, 24 января 1990, N 4, с. 2.
74. Попов В. Кровь - единственные чернила. - Звезда, 1994/3/. - с. 141.
75. Пурин А. Царь-книжка. - Новый мир, 996, N 2, с. 208-211.
76. Радзишевский В. "Граждане, послушайте меня..."- Лит. Газета, 1995, 9 августа, N 32/5563/, с. 6.
77. Распутин В. Слово о романе. - Москва, 1981, N 10, с. 3.
78. Распутин В. Истины Александра Вампилова. - В кн.: Распутин В. Что в слове, что за словом? - Иркутск: Восточно-Сибирское кн. Издательство, 1987. - с. 301.
79. Рассадин Ст. Легенда о великом читателе. - Страна и мир, 1990, N 6. - с. 139.
80. Рассадин Ст. Затянувшаяся гордыня. - Литературная газета, 1995, 5 июля, N 27/5558/. - с. 4.
81. Рейн Е. Иосиф. - Вопросы литературы, 1994, вып. II. - с. 193.
82. Рейтинг "Ко". - Книжное обозрение, 1996, 2 января, N 1, с. 15, 17.
83. Рязанов Э. 24 часа на размышление: Глава из новой книги. Советский экран, 1990, N 10. - с. 22-23.
84. Самойлов В. В студенческом театре - премьера. - Горьковский рабочий, 1971, 22 апреля. - с. 3.
85. Сидоров Е. Жажда цельности. - Юность, 1970, N 8. - с. 90.
86. Сидоров Е. День поэзии. 1976. - М., 1976. - с. 161, 167.
87. Сидоров Е. Соло Евгения Евтушенко. - Октябрь, 1982, N 10. - с. 191.
88. Сидоров Е. Евгений Евтушенко, - М.: Худ. лит., 1987. - 206 с.
89. Сидоров Е. Под знаком времени. О поэмах Евгения Евтушенко. - Новый мир, 1986, N 2. - с. 232.
90. Семенов Г. Проза поэта. О романе Евг. Евтушенко "Ягодные места". - Лит. газета, 1 января 1982 г. 6 с. 4.
91. Слуцкий Б. Верность двадцатому столетию. - Юность, 1976, N 10. - с. 73.
92. Соколов В. Анкета. - Вопросы литературы, 1979, N 12, с. 287.
93. Страшное С. Камертон: Твардовский и поэты 60 - 80-х годов. - Урал, 1990, N 6. - с. 166, 170.
94. С поэтом говорим о прозе. Интервью с поэтом В. В. Комина. - Путь Ильича (Нижнеудинск), 16 августа 1980, с. 4.
95. Суворцев Ю. В поисках истины. - Лит. обозрение, 1982, N 6, с. 40.
96. Твардовский в докладах КГБ. По материалам архива ЦК КПСС. - Известия, 1995, 20 июня, N 111. - с. 4.
97. Терц Абрам. Графоманы (1960). - Собр. соч.: В 2-х томах. - М.: СП "Старт", 1992. - Т. I. - с. 157.
98. Терехов А. Портрет на память. Петров Рэм, Чернов А. Черная сотня. - Огонек, 1990, N 20, с. 11-15.
99. Третья волна: Антология русского зарубежья / сост. А. Гербен. - М.: Моск. рабочий, 1991. - 381 с.
100. Третий съезд писателей СССР, 18-29 мая 1959. Стен. отчет. - М.: Сов писатель, 1959, с. 93.
101. Ульяшов П. В очереди за надеждой: О поэме Евг. Евтушенко "Фуку!" - Правда, 1986, 12 января. - с. 3.
102. Урбан А. Жизненные основания поэзии. - Вопросы литературы, 1971, N 4. - с. 10-12.
103. Федоренко Н. Т. Меткость слова (Афоризм как жанр словесного искусства). М.: Современник, 1975. - 255 с.
104. Цензура в России: История и современность: Тез конф. 20-22 окт. 1995 г. - Спб., 1995. - 65с.
105. Цензура в царской России и в Советском Союзе: Материалы конференции. - М.: Рудомино, 1995. - 175 с.
106. Чайковский P. P. Слова, вставшие на крыло: Афоризмы Булата Окуджавы. - Русская речь, 1994, N 2. - с. 22-25.
107. Числов М. Поэма набирает высоту. - М.: Правда, 1982. - с. 41.
108. Чуковский К. И. И дневника. - Знамя, 1992, N 12. - с. 171, 172, 189.
109. Чуприн С. И. Ситуация. - В кн.: Взгляд: Критика. Полемика. Публикации. - М.: Сов. писатель, 1991, вып. 3, с. 11.
110. Шайтанов И. "Теперь тебе не до стихов..." - В сб.: Взгляд. - М.: Сов. писатель, 1991. - с. 133.
111. Шайтанов И. После "поэтического бума": новое в поэзии. - В кн.: Русская литература XX века: Очерки. Портреты. Эссе: Учебное пособие: В двух частях. - Ч. 2. - 2-е изд., дораб. - М.: Просвещение, 1994. - сс. 271, 303.
112. Штурман Д. Размышления о либерализме. - Новый мир, 1995, вып. 4, с. 162-163.
113. Щекочихин Ю. Есть ли крылья у "Памяти". - лит. газета, 1990, 18 апр., с. 13.
114. Щуплов А. Гражданственность - талант нелегкий. - Лит. Россия, 1983, 9 дек., с 17.
115. Энгель Кристина. Прощание с мифом. - Знамя, 1992. N 1. - с. 208.
116. Эпштейн М. Природа, мир, тайник вселенной: Система пейзажных образов в русской поэзии. - М.: Высшая школа, 1990. - С. 266, 270.

(В список литературы не включены сборники стихотворных, прозаических, литературно-критических и кинодраматургических работ Е. А. Евтушенко, так как они приведены в "Семинарии" по жизни и творчеству поэта.)

Я часто спутывался с ложью,
но если, чистое тая,
хранил в ладонях искру божью,
то это - Родина моя.

Без славы жить небезнадежно,
но если все-таки, друзья,
жить без чего-то невозможно,
то это - Родина моя.

На свете все небесконечно
от океана до ручья,
но если что-то в мире вечно,
то это - Родина моя.

Я жил с наскока и с налета,
куда-то сам себя маня,
но если я умру за что-то,
то это - Родина моя.

Меня не станет - солнце встанет,
и будут люди и земля,
и если кто меня вспомянет,
то это - Родина моя.

1. ^назад Разведчики грядущего: Кн. стихов. - М.: Сов. писатель, 1952. - 112с.
2. ^назад Третий снег: Кн. лирики. - М.: Сов. писатель, 1955. - 139 с.; Шоссе энтузиастов: Стихи. - М.: Моск. рабочий, 1956. - 127 с.; Обещание: Стихи. -М.: Сов. писатель, 1957. - 199 с.; Лук и лира: Стихи о Грузии. Пер. груз, поэтов. - Тбилиси: Заря Востока, 1959. - 199 с.; Стихи разных лет. - М.: Мол. гвардия, 1959. - 240 с.; Взмах руки: Стихи. - М.: Мол. гвардия, 1962. -351 с.; Нежность: Новые стихи. - М.: Сов. писатель, 1962. - 190 с.
3. ^назад См.: Библиографический указатель "Русские советские писатели. Поэты". - М.: Книга, 1984. - Т. 7, с. 348-350.
4. ^назад Со мною вот что происходит...: Избр. лирика. - М.: Правда, 1966. - 32с.; Катер связи. - М.: Мол. гвардия, 1966. - 263 с.; Братская ГЭС: Стихи и поэма. - М.: Сов. писатель, 1967. - 240 с.; Стихи. - М.: Худ. лит., 1961 - 63 с.; Идут белые снеги... - М.: Худ. лит., 1969. - 431 с.; Казанский университет: Поэма. - Казань: Тат. кн. изд-во, 1971. - 94 с.: Я сибирской породы. - Иркутск: Вост. -Сиб. кн. изд-во, 1971. - 216 с., Дорога номер один: Новая книга стихов. - М.: Современник, 1972. - 189 с.; Поющая дамба: Стихи и поэма. - М.: Сов. писатель, 1972. - 176 с.; Интимная лирика. - М.: Мол. гвардия, 1973. - 190 с.; Поэт в России больше, чем поэт: Четыре поэмы. - М.: Сов. Россия, 1973. - 335 с.; Избранные произведения: В 2-х т. - М.: Худ. лит., 1975; Отцовский слух. - М.: Сов. писатель, 1975. - 240 с.; То же (2-е изд.). - М.: Сов. писатель, 1978. - 240 с.; Спасибо: Избр. лирика. -М.: Правда, 1976. - 31 с.; В полный рост: Новая книга стихов и поэм. - М.: Современник, 1977. - 160 с.; Просека: Поэма. - М.: Дет. лит., 1977. - 34 с.; Компромисс Компромиссович. - М.: Правда, 1978. - 48 с.; Присяга простору. - Иркутск: Вост. -Сиб. кн. изд-во, 1978. - 383 с. Утренний народ: Новая кн. стихов. - М.: Мол. гвардия, 1978. - 207 с.; Тяжелее земли: Стихи о Грузии; Поэты Грузии. - Тбилиси: Мерзни, 1979. - 480 с.; Избранные произведения: В 2-х т. - М.: Худ. лит., 1980; Сварка взрывом: Стихотворения и поэмы. - М.: Моск. рабочий, 1980. - 130 с.; Стихотворения. - М.: Дет. лит., 1981. - 159 с.; Две пары лыж: Новая кн. стихов. - М.: Современник, 1982. - 92 с.
5. ^назад Талант есть чудо неслучайное: Книга статей. - М.: Сов. Писатель, 1980. - 439 с.; Точка опоры. - М.: Мол. гвардия, 1981. - 303 с.
6. ^назад Мачавариани М. Стихи: Пер. с груз. - Тбилиси: Лит. да Хелавнеба, 1967. - 39с.
7. ^назад Добренко Е. Уроки "Октября". - Вопросы литературы, 1995, вып. II, с. 27.
8. ^назад Шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники... К диалектике поколений в русской литературе. - Лит. обозр., 1991, N 4, с. 13.
9. ^назад После "поэтического бума": новое в поэзии. - Русск. лит. XX века: Очерки. Портреты. Эссе: Учебное пособие... В двух частях. - 4. 2. - 2-е изд., дораб. -М.: Просвещение, 1994, с. 303.
10. ^назад Конфликт между Е. Евтушенко и молодым критиком А. Мальгиным, одним из многих выпестованных поэтом литераторов, видится симптоматичным явлением: поколение "восьмидесятников", нередко на первых порах приспосабливавшееся к литературным авторитетам, желает действовать теперь уже самостоятельно, сообразно своим разумениям. Конфликт скорее имеет характер межпоколенческой борьбы, нежели "предательский", как его видит оскорбленный поэт. См.: Мальгин А. "Быть знаменитым некрасиво". - Столица, 1992, N 29, с. 42-45; Евтушенко Е. Синдром Проханова - Мальгина. - Лит. газ., 15 июня 1995, с. 1-2. Мальгин А. Опровержение на некролог. - Столица, 1992, N 44 (102), с. 47-48. Не случайно "в защиту" поэта выступала "шестидесятница" Р. Ф. Казакова.
11. ^назад Пожизненность задачи. - Лит. газета, 26 июня 1991, N 25, с. 11.
12. ^назад Четверо из поколения дворников и сторожей. - Урал, 1990, N 5, с. 170.
13. ^назад Шайтанов И. После "поэтического бума": новое в поэзии. - Русская лит. XX века..., с. 303; Никонычев Ю. "Иди, куда тебя влечет свободный ум..." - Кн. обозр., 21 февраля 1995 г., N 8, с. 10; Добренко Е. Уроки "Октября", с. 27.
14. ^назад Аннинский Л. Шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники..., с. 11.
15. ^назад Литер, газ., 5 июля 1995, N 27 (5558), с. 4.
16. ^назад Ерофеев Виктор. Бродский нужен. - Лит. газ., 16 мая 1990 г., с. 6.
17. ^назад "Мое сокровище - это русская литература". Беседа Татьяны Бек с Евгением Рейном. - Книжное обозрение, 3 января 1995 г., N 1, с. 11.
18. ^назад Рейн Евгений. Иосиф. - Вопросы литературы, 1994, вып. II, с. 193.
19. ^назад В частности, Гривина Ирина. Дети Ахматовой. - Книжное обозрение, 22 октября 1993 г., N 42, с. 11.
20. ^назад Архангельский А. Пепел остывших полемик. - Новый мир, 1996, N 1, с. 216.
21. ^назад Попов Валерий. Кровь - единственные чернила. - Звезда, 1994, N 3, с. 141.
22. ^назад Ланщиков А. День поэзии. 1969. - М., 1969. - с. 187, 188.
23. ^назад Глушкова Т. - Лит. обозрение, 1979, N 8, с. 28-29.
24. ^назад Аннинский Лев. День поэзии. 1969. - М., 1969, с. 176-177.
25. ^назад У Б. Ш. Окуджавы после выхода в 1956 г. периферийного (Калужского) сборника стихотворений "Лирика" в 60-е годы было опубликовано 5 столичных книжек стихов и прозы: "Веселый барабанщик" (1964), "По дороге к Тинатин" (1964), "Март великодушный" (1967), и др. Именно в это десятилетие у поэта определяются основы литературного стиля и художественных принципов.
    Н. М. Коржавин в центральной печати опубликовал свои первые стихотворения в середине 50-х, но первый (и более 20 лет, казалось, последний) сборник "Годы" был напечатан в 1963 году, в период "оттепели", когда и произойдет рождение его самосознания.
    А. П. Межиров в 60-е годы выпустил сборники "Ветровое стекло" (1961), "Прощание со снегом" (1964), "Подкова" (1967).
26. ^назад У карты поэзии. - М.: Худ. лит., 1968, с. 71-105.
27. ^назад Вопросы литературы, 1969, N 1, с. 54.
28. ^назад См. анкету "Дня поэзии. 1976". - М., 1976, с. 153.
29. ^назад Стихи и поэзия. М.: Сов. Россия, 1980, с. 249.
30. ^назад "И голосом ломавшимся моим..." - В кн.: А. Михайлов. Портреты. М.: Сов. Россия, 1983, с. 344; Поэзия и эстрада. - В кн.: Избранные произведения: Ритмы XX века. Панорама поэзии. Т. I. - М.: Худ. лит., 1986, с. 201-209.
31. ^назад День поэзии. 1976. - М., 1976. - с. 161, 167.
32. ^назад Более того, критик оказался исторически дальновидным, когда утверждал в 60-е годы, задолго до выступления поэтов отечественного андеграунда 80-х и 90-х годов: "Придет время - поэты снова вернутся на эстраду. Может быть, это предстоит сделать новому молодому поколению, которое еще не заявило себя и которое будет искать успеха на эстраде..." (Избранные произведения, т I. M.: Худ. лит., 1986, с. 206.
33. ^назад Дневник и попутнее. - Лит. обозрение, 1995, N 3, с. 63.
34. ^назад Стихи и поэзия. - М.: Сов. Россия, 1980.
35. ^назад Урбан А. Жизненные основания поэзии. - Вопросы литературы, 1971, N4, с. 10-12.
36. ^назад В кн.: Талант есть чудо неслучайное. - М.: Советский писатель, 1980, с. 142.
37. ^назад Движение поэзии конца пятидесятых-восьмидесятых годов. - В кн.: Современная русская советская литература: В двух частях. Часть первая. Книга для учителя. Под ред. А. Г. Бочарова и Г. А. Белой. - М.: Просвещение, 1987, с. 171.
38. ^назад Страшное С. Камертон: Твардовский и поэты 60-х - 80-х годов. - Урал, 1990, N 6, с. 166.
39. ^назад Белков В. Неодинокая звезда: Заметки о поэзии Николая Рубцова. - М.: Молодая гвардия, 1989, с. 9.
40. ^назад Потому что не до шуток. - Литературная газета, 28 декабря 1965 года, с. 3.
41. ^назад Слуцкий Б. Верность двадцатому столетию. - Юность, 1976, N 10, с. 73.
42. ^назад Дымшиц Ал. Личность художника. - М., 1963, N 5, с. 208.
43. ^назад Гончаров Б.П. Звуковая огранизация стиха и проблемы рифмы. - М.: Наука, 1973, с. 164-166.
44. ^назад Гончаров Б.П. Указ соч., с. 164.
45. ^назад Е. Сидоров. Евгений Евтушенко: Личность и творчество, с. 45.
46. ^назад Твардовский А. Письма о литературе. - М., 1985, с. 246.
47. ^назад Богомолов Н. Движение поэзии пятидесятых-восьмидесятых годов, с. 165.
48. ^назад Богомолов Н. А. Движение поэзии конца пятидесятых - восьмидесятых годов. - В кн.: Современная русская советская литература: В двух частях. Часть первая. Книга для учителя. Под ред. А. Г. Бочарова и Г. А. Белой. - М.: Просвещение, 1987, с. 127.
49. ^назад О тщательно спланированной травле литературного дядьки шестидесятников говорят гэбешные доносы "о настроениях поэта" (См.: Твардовский в докладных КГБ. По материалам архива ЦК КПСС. - "Известия", 1995, N 111, 20 июня, с. 4.
50. ^назад Из дневника. - Знамя, 1992, N 12, с. 189.
51. ^назад Кирилов С. О судьбах "образованного сословия" в России. - Новый мир, 1995, N 8, с. 144.
52. ^назад Павловский А. И. Советская философская поэзия: Очерки. - Л.: Наука, 1984, с. 15-82.
53. ^назад "он, как муха, видит все впереди, по бокам и сзади и, сосредоточиваясь На чем-то одном, ни на миг не утрачивает общей картины. " (Нагибин Ю. Лица, лица, лица... - Сов. фото, 1981, N 9, с. 18.
54. ^назад Природа, мир, тайник вселенной: Система пейзажных образов в русской поэзии. - М.: Высшая школа, 1990, с. 270.
55. ^назад Там же.
56. ^назад Там же, с. 77.
57. ^назад У Евтушенко отчетливо выделяется цикличность эволюции приблизительно по пятнадцатилетиям: с 1949 по 1965 гг.; с 1965 по 1980 гг.; с 1981 до середины 90-х гг.
58. ^назад Жажда цельности. - Юность, 1970, N 8, с. 90.
59. ^назад Евгений Евтушенко: личность и творчество. - М.: Худ. лит., 1967 - 206 с.
    В рецензии внимательный читатель увидит результаты первого этапа творческой эволюции поэта (по-нашему - пятнадцатилетия), в Монографии же будет охвачен и следующий цикл, а также наметятся тропы, Ведущие к Евтушенко второй половины 80-90-х гг.
60. ^назад Блюм А. В. За кулисами "министерства правды": Тайная история советской цензуры, 1917-1929. - С. -Петербург, 1994. - 320 с.; "Литературный фронт": История политической цензуры, 1932-1946 гг.: Сборник документов - М., 1994; Исключены всякие упоминания... Очерки истории советской цензуры. - Мн.: Старый Свет-Принт, 1995. - 334 с - (Культура и цензура); Цензура в царской России и Советском Союзе: Материалы конференции. - М.: Рудомино, 1995. - 175 с.
61. ^назад См.; Цензура в России: История и современность: Тез. конф. 20-22 окт. 1995 г. - СПб., 1995. - 65 с.
62. ^назад Совсем не случайно, на исходе перестройки, когда и цензура сама была запрещена, Евтушенко назвал свою статью "Плач по цензуре", ибо был потерян один из основных импульсов его развития.
63. ^назад Плач по цензуре. - Огонек, 1991, N 5, с. 25.
64. ^назад Там же с. 26
65. ^назад Буртин Ю. Власть против литературы (60-е годы). - Вопросы литературы, 1994, вып. 2, с. 224.
66. ^назад Терц Абрам. Графоманы (1960). - Собр. соч.: В 2-х томах. - М.: СП "Старт", 1992. - T. I, с. 157.
67. ^назад Плач по цензуре. - Огонек, 26 янв. - 2 февр. 1991, N 5 (3315), с. 26.
68. ^назад Лакшин Вл. "Новый мир" во времена Хрущева. - М.: Кн. Палата, 1991, с. 76.
69. ^назад Лакшин Вл. "Новый мир" во времена Хрущева, с 112.
70. ^назад Там же, с. 115.
71. ^назад Тендряков Вл. На блаженном острове коммунизма. - Новый мир, 1988, N 9, с. 31.
72. ^назад Муравьева И. Как нас отучали от правды, - Нева, 1991, N 5, с. 164-165.
73. ^назад Из дневника. 1955-1969. (1 марта 1964 г.), с. 171.
74. ^назад Буртин Ю. Власть против литературы. - Вопросы литературы, 1994, вып. 2, с. 225.
75. ^назад Евтушенко Е. Плач по цензуре, с. 24-25.
76. ^назад Дневник и попутное. Лит. обозр., 1994, N 9-10, с. 37.
77. ^назад Из дневника. - Знамя, 1992. N 12, с. 173. (Речь идет о стихотворениях "Качка" и "Баллада о миражах" - В. П. П.).
78. ^назад Кублаковский Ю. "Используя известную классификацию Данте..." - Новый мир, 1995, N 9, с. 233.
79. ^назад Литературная газета, 1993, 30 июня, N 26, с. 3.
80. ^назад Кублановский Ю. "Используя известную классификацию Данте...", с. 234.
81. ^назад Вигдорова Ф. Судилище. - Огонек. 1988, N 49, с. 26-31.
82. ^назад Плач по цензуре, с. 14.
83. ^назад Там же.
84. ^назад Автору этой книги не раз приходилось наблюдать, как записки, направленные поэту во время поэтического вечера, большей частью оседали в руках "искусствоведов в штатском", занимавших, как правило, ближайшие ряды к сцене. Очень хорошо это просматривалось в Иркутском Дворце спорта, когда занимаешь места на правой или левой стороне трибун. Так, например, в 1979 году, когда Евтушенко прочитал неопубликованное стихотворение "Неделя Франции на Колыме", к сцене хлынула буквально лавина записок, которые весьма заметно "застревали" на втором и третьем рядах, пополняя архивы сложносокращенного комитета.
85. ^назад См.: Библиографический указатель. - В кн.: Артемов В. В., Прищепа В. П. Человек, которого не победили. - Абакан: Изд-во Хакасского гос. ун-та им. Н. Ф. Катанова, 1996, с. 259.
86. ^назад Копия письма поэту. - Архив В. В. Артемова.
87. ^назад Первая рецензия иркутского литератора П. В. Забелина на книгу появилась три года спустя, когда страсти вокруг сборника "Я сибирской породы", быстро исчезнувшего с прилавков магазинов, немного поутихли. (См.: "Литературный разъезд", Иркутск: Вост. -Сиб. кн. изд-во, 1974, с. 87-101.
88. ^назад Архив поэта.
89. ^назад Рязанов Э. 24 часа на размышление: Глава из новой книги. - Советский экран, 1990, N 10, с. 22-23.
90. ^назад Запись личной беседы автора книги с поэтом 20 июня 1982 г.
91. ^назад Плач по цензуре, с. 16.
92. ^назад Текст письма Ю.С. Нехорошева автору книги от 06. 10. 95. - Архив В. П. Прищепы.
93. ^назад Евтушенко Е. Фехтование с навозною кучей. - Лит. газ., 30 января 1991 N 4 (5330), с. 9.
94. ^назад Добренко Е. Уроки "Октября". - "Новый мир", 1995, вып. II, с. 27.
95. ^назад Маквей Гордон. Есенин в Амерке. - Новое книжное обозрение, 1995, N 6, с. 24.
96. ^назад Копия письма с авторской машинописи от... февраля 1970 г - Архив В. В. Артемова.
97. ^назад Копия письма с авторской машинописи от... февраля 1970 г. - Архив В. В. Артемова.
98. ^назад См. отклик на постановку: Патрикеева И. Что во поле видно?.. - Театральная жизнь, 1973, N 20, с. 21.
99. ^назад Числов М. - Поэма набирает высоту. - М.: Правда, 1982, с. 41
100. ^назад В этом отношении Е. Сидоровым верно подмечено, что "эпиграфы в некоторых случаях производят большое впечатление, нежели сами стихи" (Е. Сидоров. Указ. соч., с 114.).
101. ^назад Не имея возможности в 1967 г. в стихотворении "Вахта на закате" открыто определить общее состояние в Отечестве, Евтушенко при первой же предоставившейся ему возможности все-таки высказывает свою оценку, надеясь на взаимопонимание с читателем. И читатель воспринял авторские мысли верно: подзаголовок к спектаклю по "Казанскому университету", поставленному коллективом студенческого театра Горьковского института инженеров водного транспорта "Алый парус", выбран точно: "Гражданские сумерки" (См.: Самойлов В. В студенческом театре - премьера. - Горьковский рабочий, 1971, 22 апреля).
102. ^назад Запись 9 июня 1972 г. в "Дневнике" писателя.
103. ^назад Энгель Кристина. Прощание с мифом. - Знамя, 1992, N 1, с. 208.
104. ^назад Энгель Кристина. Прощание с мифом, с. 208.
105. ^назад Пепел остывших полемик. - Новый мир, 1996, N 1, с. 215.
106. ^назад Рассадин Ст. Легенда о великом читателе. - Страна и мир, 1990, N 6, с. 139.
107. ^назад Первый отклик на выход поэмы в печати принадлежит евтушенковедам В. В. Артемову и Е. Л. Кручинину (См.: "Поэзия - жестокая война" - Иркутский университет, 24 января 1979, с. 2). По существу, ни в этом материале, ни в последующих (См.: Аннинский Л. Старшие братья. - Лит. обозрение, 1979. N 6, с. 47; Мещенко В. Фестиваль поэмы. - Лит. Россия, 2 мая 1980, с. 16} не были определены ни значение произведения для поэзии, ни даже предварительная серьезная оценка его. Это произойдет позднее, спустя более чем десятилетие.
108. ^назад Воспроизведение завизированной Е. А. Евтушенко записи беседы от 20 июля 1981 г. в Гульриши (Абхазия). - Архив В. П. Прищепы.
109. ^назад Машинописный текст магнитофонной записи встречи, сделанной иркутским журналистом В. Невзоровым. - Архив В. П. Прищепы.
110. ^назад Пути современной поэмы: "круглый стол". - Вопр. лит., 1983, N 2. с. 19.
111. ^назад Там же.
112. ^назад Сидоров Е.Ю. Под знаком времени. О поэмах Евгения Евтушенко. - Новый мир, 1986, N 2, с. 232.
113. ^назад Сидоров Е.Ю. Соло Евгения Евтушенко. - Октябрь, 1982, N 10, с. 191.
114. ^назад Реминисценция ("Во многом знании есть многая печаль") из знаменитого стихотворения Н. А. Заболоцкого воспроизводит смысл сказанного в "Экклесиасте" более точно, нежели евтушенковское переложение, призванное, вероятно, для подчеркивания и улубления основной темы поэмы.
115. ^назад Движение поэзии конца 50-80-х годов. - В кн.: Современная русская литература: в двух частях. Ч. I. Книга для учителя. Под ред. А. Г. Бочарова. Г. А. Белой. - М.: Просвещение, 1987, с. 132.
116. ^назад В данном случае Евтушенко совершает вовсе не почетное хождение по кругу: ситуация усыновления "страной" Саши Матросова повторяет обстоятельства детства Нюшки Буртовой из поэмы "Братская ГЭС", причем "разночтения" в судьбах незначительные - если будущий герой Великой Отечественной попадает в детдом, то сын Нюшки становится "стройкиным сыном".
117. ^назад "Теперь тебе не до стихов..." - В сб.: Взгляд. - М.: Сов. писатель, 1991, с. 133.
118. ^назад Не случайно, при составлении своего на сегодняшний день наиболее полного собрания сочинений в 3-х томах поэт включил лишь два небольших отрывка из "Просеки", один из которых "Пролог" ("Подорожник").
119. ^назад Евгений Евтушенко: Личность и творчество. - М.: Худ. литература, 1987, с. 118.
120. ^назад Записные книжки. Архив М. А. Платоновой. - Новый мир, 1993, N 4, с 120.
121. ^назад Цит. по статье: Чайковский P. P. Слова, вставшие на крыло: Афоризмы Булата Окуджавы. - Русская речь, 1994, N 2, с. 25.
122. ^назад Шайтанов И. После "поэтического бума": Новое в поэзии 60-80-х. В кн. Русская литература XX века. - М., 1991, с. 271.
123. ^назад См.: Брагина А.А. Неологизмы в русском языке. - М.: Просвещение, 1973; Земская Е. А. Современный русский язык: Словообразование. - М.: Просвещение, 1973, с. 217-240; Габинская О. А. Типология причин словотворчества. - Воронеж: изд-во Воронежского гос. ун-та, 1981; Лыков А. Г. Современная русская лексикология: Русские окказиональные слова. - М.: Высшая школа, 1976 и др.
124. ^назад Петриченко М. А. Деривационная структура и стилистические функции речевых новообразований в современной советской поэзии (на материале поэзии А. А. Вознесенского и Е. А. Евтушенко). Автореферат диссер. на соискание уч. степени канд. филол. наук. - Алма-Ата, 1981.
125. ^назад Бакина М.А. Окказиональные слова, мотивированные прилагательными, в современой поэзии. - В кн.: Слово в русской советской поэзии. - М.: Наука, 1975, с. 164-179; она же. Потенциальные слова, мотивированные прилагательными, в современной поэзии. - В кн.: Слово в русской советской поэзии. - М.: Наука, 1975, с. 132-163; она же. Словотворчество. - В кн.: Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. - М.: Наука, 1977, с. 78-127 и др.
126. ^назад Купина Н.А. Смысл художественного текста и аспекты лингвосмыслового анализа. - Красноярск: изд-во Красноярского ун-та, 1983, с. 60.
127. ^назад Бакина М.А. Потенциальные слова..., с. 139-140.
128. ^назад Бакина М.А. Словотворчество, с. 94.
129. ^назад Бакина М.А. Поэтические новообразования. - Русская речь, 1973, N 4, с. 77.
130. ^назад Орлов Вл. Перепутья: Из истории русской поэзии начала XX в. - М.: Худ. литература, 1976, с. 245.
131. ^назад Анненский И. О современном лиризме. - Аполлон, 1909, N 1, с. 17.
132. ^назад Подробный анализ подобных образований см.: Бакина М. А. Словотворчество, с. 85.
133. ^назад Бакина М.А. Окказиональные слова..., с. 170.
134. ^назад Лыков А.Г. Указ, раб., с. 94.
135. ^назад Бакина М.А. Словотворчество, с. 94.
136. ^назад Бакина М.А. Потенциальные слова..., с. 161.
137. ^назад Евтушенко Е.А. Когда Пегас спотыкается. - Литературная газета. 20 октября 1971 г., с. 4.
138. ^назад Бакина М.А. Потенциальные слова..., с. 160.
139. ^назад Бакина М.А. Окказиональные слова.... с. 168-169.
140. ^назад Виноградов В.В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. - М.: Высшая школа, 1972, с. 21.
141. ^назад Бакина М.А. Потенциальные слова..., с. 153.
142. ^назад Лыков А.Г. Указ. раб., с. 67.
143. ^назад Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Т. I. - М.: Русский язык, 1978, с. 30.
144. ^назад С благодарностью принимая основные выводы, содержащиеся в работах члена-корреспондента РАН Н. Т. Федоренко (Меткость слова. - М.: Современник, 1975. - 255 с.; Афористика. - М.: Наука, 1990. - 419 с.), мы склонны все-таки поговорки и пословицы относить к афористике, считать их ее жанровыми разновидностями, ибо между афоризмами и пословицами (поговорками) больше общего, нежели различающего.
145. ^назад Щуплов А. Гражданственность - талант нелегкий. - Лит. Россия, 1983, 9 декабря, с. 17.
146. ^назад Целый ряд афоризмов (в стихотворной и прозаической формах включен в состав сборника, подготовленного Л. И. Сокольской и научно отредактированного членом-корреспондентом РАН Н. Т. Федоренко (См. Афоризмы и высказывания писателей об основных ценностях жизни - В кн. Федоренко Н. Т., Сокольская Л. И. Афористика. - М.: Наука, 1990. - сс. 213, 231, 277, 343, 354, 400).
147. ^назад Не случайно, некоторые фразы песенного творчества, например Б. Ш. Окуджавы включены Н. Г. Комлевым в актив современного фольклора. - Книжное обозрение, 1995, 19 декабря, N 2, с. 22-25.
148. ^назад Бабкин A.M. Русская фразеология: ее развитие и источники - Л.: Наука, 1970, с. 104.
149. ^назад Там же, с. 33-43.
150. ^назад Погромщики в ЦДЛ. - Лит. газета, 24 янв. 1990. N 4, с. 2; Вигилянский В., Хлебников О., Чернов А. Дети Шарикова. Год спустя. - Огонек, 1990, N 5, с. 2-3. Вскоре после нападения 18 января 1990 года членов общества "Память" на ЦДЛ в демократической прессе появилась серия материалов об этой организации и ее историко-политических корнях. См., например Богданов П. С. "Память" и закон. - Огонек, 1990, N 3, с. 31; Щекочихин Ю. Есть ли крылья у "Памяти". - Лит газета, 18 апр. 1990, с. 13; Терехов А. Портрет на память. Петров Рэм., Чернов А. Черная сотня. - Огонек, 1990, N 20, с. 11-15.
151. ^назад Штурман Д. Размышления о либерализме. - Новый мир, 1995, вып. 4, с. 162-163.
152. ^назад Неделя, 1-7 мая 1987 года, N 18, с. 10.
153. ^назад Генис А., Вайль П. Страна слов. - Новый мир, 1991, N 4, с. 241.
154. ^назад Евтушенко Е. Талант есть чудо неслучайное. Книга статей. М.: Советский писатель, 1980, с. 14.
155. ^назад Конди Нэнси, Падунов Владимир. Самоубийство перестройки: не хлебом единым. - Знамя, 1992, N 1, с. 210.
156. ^назад См., например, данные: Александр Валентинович Вампилов. Библиографический указатель - Иркутск: РИО Упрполиграфиздата, 1989.
157. ^назад Распутин В. Истины Александра Вампилова. - В кн.: Распутин В. Что в слове, что за словом? - Иркутск; Восточно-Сибирское кн. изд-во, 1987, с. 301.
158. ^назад Конди Нэнси, Падунов В. Самоубийство перестройки: не хлебом единым. - Знамя, 1992. N 1, с. 210.
159. ^назад См. подробнее "Семинарий", с. 315-318.
160. ^назад Там же, разделы "Е. А. Евтушенко и кино", а также - "Поэт о киноискусстве", "О фильме "Взлет", "О кинофильме "Детский сад", "О фильме "Похороны Сталина" и др., с. 318-328.
161. ^назад Новиков В. В тоне собеседник. - Октябрь, 1980, N 9, с. 223.
162. ^назад Талант есть чудо неслучайное. - М.: Сов. писатель, 1980. - 440 с.
163. ^назад Точка опоры. - М.: Мол. гвардия, 1981. - 303 с.
164. ^назад Война - это антикультура. - М.: Сов. Россия, 1983. - 120 с.
165. ^назад Эти книги - не единственное собрание критических работ Е. Евтушенко. В тех других однотомниках "Политика - привилегия всех" - М.: изд-во АПН, 1990; Пропасть - в два прыжка. - Харьков, Прапор, 1990, "Зеленая калитка" - Тбилиси: Мерзни, 1990 / поэт также обильно представлен и как литературный критик. Попутно заметим, что собрания критических работ поэта "располагается" на стыках десятилетий (70-80-е годы, 80-90-е годы). В работах последнего периода заметна тенденция к усилению публицистического начала.
166. ^назад Возчиков В. Евгений Евтушенко - критик: Литературно-критические этюды. - Барнаул: Алтайское книжное издательство. - 1992, с. 3-37.
167. ^назад Литературная публицистика, пожалуй, в наиболее полной мере характеризует основную часть "русской сказки" - романа "Не умирай прежде смерти", который вышел в свет двумя годами позже работы В. Возчикова.
168. ^назад Возчиков В. Указ, соч., с. 9.
169. ^назад Точка опоры, с. 3.
170. ^назад Чупринин С. И. Ситуация. - В кн.: Взгляд: Критика. Полемика. Публикации. - М.: Сов. писатель, 1991, вып. 3, с. 11.
171. ^назад Огнев В. Годовые кольца. Дневник критика. 1975-1980. - М.: Современник, 1983, с. 320.
172. ^назад Бек Т. Антология - или автопортрет в группе? - Лит. газета, 1995, 9 августа, N 32 (5563), с. 6.
173. ^назад Рейтинг "КО" - Книжное обозрение, 1996, 2 января, N 1, с. 15.
174. ^назад Там же, с. 17.
175. ^назад См. об этом подробный разбор мнений спорящих сторон статью В. Радзишевского "Граждане, послушайте меня..." - Лит. газета, 1995, 9 августа, N 32 (5563), с. 6. Царь-книга для чтения или для раздражения? Лебедев Е. Н. Достойный себя монумент; Пурин Алексей. Царь-книжка; Кулаков Владислав. Преждевременные итоги; Гаспаров М. Л. Книга для чтения. - Новый мир. 1996, N 2, с. 205-215.
176. ^назад Варварин П. "Последняя попытка стать счастливым". - Сов. молодежь, 1995, 5 августа, с. 4.
177. ^назад Только за последние годы вышел добрый десяток антологий, например, "Литература русского зарубежья: Антология: В 6 тт. - М.: Книга, 1990, 1993; Третья волна: Антология русского зарубежья (сост. А. Гербен). - М.: Моск. рабочий, 1991. - 381 с., "Мы жили тогда на планете другой...": Антология русского зарубежья. 1920-1990: В 4-х тт. - М.: Моск. рабочий, 1994.
178. ^назад Книга для чтения. - Новый мир, 1996, N 2, с. 214.
179. ^назад Вопросы литературы, 1979, N 12, с. 287.
180. ^назад Запись завизированной беседы автора монографии с поэтом от 20 июля 1981 г. (Гульрипши, Абхазия). - Архив В. П. Прищепы.
181. ^назад В очереди за надеждой: о поэме "Фуку!" - Правда, 1986, 12 января. - с. 3.
182. ^назад Камертон. - Урал, 1990, N 6. - с. 170.
183. ^назад Там же.
184. ^назад Лица, лица, лица... - Сов. фото, 1981, N 9, с. 13.
185. ^назад Максимов А. Сказка про нашу жизнь. - Собеседник, 1994, 11 декабря. - с. 9.
186. ^назад Третий съезд писателей СССР, 18-29 мая 1959. Стен. отчет. - М.: Сов. писатель, 1959, с. 93.
187. ^назад Евтушенко Е. (Вступит, слово) к главе "Монолог Альенде". - Сов. Россия, 29 июня 1980, с. 4.
188. ^назад От автора. Беззвучный концерт. - Отрывок из романа "Ягодные места". - Сов. культура, 23 октября 1979, с. 6.
189. ^назад С поэтом говорим о прозе. Интервью с поэтом В. В. Комина. - Путь Ильича (Нижнеудинск), 16 августа 1980, с. 4.
190. ^назад Лица, лица, лица..., с. 13, 18.
191. ^назад Слово о романе. - Москва, 1981, N 10, с. 3.
192. ^назад Проза поэта. О романе Е. Евтушенко "Ягодные места". - Лит. газета, 1 января 1982 г., с. 4.
193. ^назад В поисках истины. - Лит. обозрение, 1982, N 6, с. 40.
194. ^назад С поэтом говорим о прозе. Интервью с Е. Евтушенко В. В. Комина. - Путь Ильича, 16 августа 1980 г., с 4.
195. ^назад Из письма С. Довлатова Елене Скульской. - Звезда, 1994, N 3. с. 145.