Детство гениально: оно хочет докопаться и дойти до самых краев земли.

Человек каждый день узнает новое. Он как бы творит это новое и охотно рассказывает о нем.

Мир стремительно расширяется.

Сперва, когда тебя моют, видишь только маленькие свои пальцы и края корыта, — так в старости записал Лев Толстой. Потом видишь ноги, руки, бока и слышишь, что в тебе бьется сердце.

Потом видишь небо, море, если тебе посчастливилось родиться там, где есть море. Лес, сад или хотя бы двор.

По земле тенью безмятежно пробегают облака. Вокруг тебя земля, еще никем не увиденная, никем не преодоленная. Видишь книги, ногой ударяешь футбольный мяч. Идешь в цирк.

В цирке, как в чашке, крутые края, дно у чашки золотое. Песок арены.

Люди, не похожие на других — но в детстве все не похоже, — ходят по проволоке, прыгают.

Кукла оказывается живым человеком. Это не только смешно, но и удивительно.

В театре из картонных вулканов извергается лава и орел уносит мальчика — все это называется «Дети капитана Гранта».

Позже Олеша писал: «Неповторяемая, чистая жизнь мальчика, воспоминания о которой говорят мне, что детство есть гордость, за одну каплю которой я отдал бы все завоевания зрелости».

Если тебе посчастливилось родиться на рубеже двух столетий, ты переживешь второе детство — детство нового мира.

Там, где-то далеко, в середине земли, подымается пятиугольная скала Кремля. От нее отступает океан старого мира.

Земля вокруг Кремля все растет.

По той земле ходят иные — родные — люди.

На той земле появляются новые стихи.

Земля та говорит про Ленина голосом Маяковского.

Ты его увидишь: он высокий, широкоплечий и внимательный — внимательный, как ребенок, потому что он гений.

В Одессе пестро.

Из-за голубой горы пустого моря приходили корабли с чужими людьми: французы, англичане, греки. Они делили Одессу на куски — иногда колючей проволокой. Чаще просто рядами стульев: это были границы земли, пока что оккупированной интервентами.

Чужие солдаты удивлялись на твой город.

Сети, которые они набрасывали на него, казались сетями паука: они легко рвались.

В городе, оторванном от большой земли, молодежь писала стихи. Писал стихи Юрий Олеша. Первые стихи были напечатаны еще в 1916 году в «Одесском листке». Но те стихи были как легкая корь, обязательная для всех болезнь, которая легко забывается, если только не простудишься.

Были кружки. В них читали друг другу стихи. Названия кружков были связаны со стихами Пушкина.

Юноши были беспощадны к критике друг друга, потому что сегодняшний день ничего не стоил по сравнению с завтрашним.

Юрий Карлович кончил гимназию тогда, когда началась революция. Поступил в Новороссийский университет в Одессе, проучился год.

Все изменялось.

Директор гимназии, знавший Гесиода и «Георгики» Виргилия, из гордости стал пастухом. У порога Одессы — зеленые банды. Однажды какой-то атаман — забыл его имя — ворвался в город на конках.

Война въезжала, в город по разным билетам.

Олеша вступил добровольцем в Красную Армию.

Служил телефонистом на батарее черноморской обороны, она стояла на пляже.

Голос Маяковского, голос революции звучал над страной.

В период военного коммунизма Олеша работал в Югросте, там осуществляли опыт Маяковского, он принимал участие в устных газетах, писал. Революция подарила ему взволнованный голос агитатора, который ясно видит будущее, ясно и убежденно о нем говорит.

В 1922 году молодой поэт уехал в Харьков. Там он писал маленькие пьесы, учился писать прозу — и сам браковал.

Синеглазый Олеша приехал в Москву, уже имея несколько книжек, имея много знаний, мною стихотворений, которые сам уже разлюбил.

Искал работу.

Впоследствии он писал:

«Одно из самых дорогих для меня воспоминаний моей жизни — это моя работа в «Гудке». Тут соединилось все: и моя молодость, и молодость моей Советской родины, и молодость нашей прессы, нашей журналистики.

Я поступил в «Гудок», кстати говоря, вовсе не на журналистскую работу. Я служил в так называвшемся тогда «информационном отделе», и работа моя состояла в том, что я вкладывал в конверты письма, написанные начальником отдела по разным адресам рабкоров».

«Гудок» был органом профсоюза железнодорожников. Работники этого профсоюза были раскинуты по железным дорогам — кровеносным сосудам страны. Они очень дорожили связями друг с другом.

Ветви железных дорог были усеяны письмами, письма текли, как сок дерева.

В отделе работали трое: Олеша, комсомолка-регистраторша и заведующий отделом писатель Иван Овчинников, организатор четвертой полосы «Гудка».

Иван Овчинников — еще молодой, белозубый человек, скромно жующий за перегородкой морковку. Чаю он не пьет — чай вреден, яйца ест почти сырые. Остальные двое пьют чай, едят бутерброды с колбасой, взятые из буфета. К чаю приносят сахар из дому.

Полутемная комната находится в одном из самых больших домов Москвы — сбоку дом примыкает к Китайгородской стене: это бывший Воспитательный дом, дом для подкидышей. Это был дом детского плача и детских смертей. В нем длинные коридоры, высокие потолки, много комнат, много лестниц, много профсоюзов — это Дворец Труда. Он наполнен предложениями, сообщениями, жалобами и рабкорами, которые неустанно ходят, добиваясь правды.

«Однажды, — пишет Олеша, — начальник отдела Иван Семенович Овчинников предложил мне написать стихотворный фельетон по письму рабкора».

Оказалось, что, если у поэта такая тема, слова иначе строятся и рифмы изменяются и напоминают о реальном.

Фельетон был напечатан и подписан — «Зубило».

Зубило — это грубое долото, им сбивают окалину с отливок, им разрубают на куски железные прутья. Зубило — это грубый, нужный, звонкий инструмент.

Подпись «Зубило» появлялась в «Гудке» в течение шести лет. К Олеше приходили рабкоры. Он был их руководителем.

Вместе они защищали интересы труда на железных дорогах, на полустанках.

Олеша был богом рабкоров. Когда он переделывал их заметки, они узнавали себя.

Опыт писателя, споры кружков, производственное освоение работы Пушкина, неутомимость и необыкновенность таланта — все соединилось в Юрии Карловиче Олеше, когда он стал «Зубило».

Юрий Карлович в «Гудке» написал более пятисот фельетонов. Они до сих пор не собраны вместе, не изданы, а между тем в них много неповторимых черт времени.

Тогда в «Гудке» работали такие разные люди, как Булгаков, Петров, Катаев, Ильф, Славин, Бондарин, Гехт. Они писали о сегодняшнем дне, писали по-своему. Они выражали современность и становились все более непохожими друг на друга.

Время — великий руководитель. Четвертая полоса «Гудка» переорганизовала судьбу писателя.

Газетная работа открыла большие художественные возможности.

Газета создается как будто на один день, но события, в ней изложенные, изменяют историю, изменяют ступенчатость изобретениями, открытиями, революциями, войнами.

В самом слове «творчество» лежит представление о том, что появляется заново.

В то же время и элементы машин, и принципы, заложенные в процессы создания новой техники, слова, которые мы говорим, — все они существовали и до нас.

Мы пользуемся богатством, до нас созданным.

Время требовало иной, многосложной, многотемной формы.

Олеша сразу овладел искусством писать просто и доходчиво. Это были «Три Толстяка» — детская сказка, написанная на рулоне газетной бумаги, написанная не на столе, а на полу, «Три Толстяка», которые оказались новым мифом.

Сказка, написанная полвека назад поэтом, работником газеты, переведена, на десятки языков.

Ее читает каждое новое поколение детей.

Сказка превращалась в киноленту, в балет.

Героиня сказки — девочка, которая сыграла роль куклы, для того чтобы проникнуть в замок врага. Такое уже было известно в цирке.

В сказке клоун, вся труппа бродячего цирка и веселое народное циркачество. Ходьба по проволоке противопоставлена чинному танцу — науке учителя Раздватриса.

Есть другая наука — наука доктора Гаспара.

Доктор Гаспар из числа тех людей, которые изобретают порох.

По словам Пушкина, порох победил рыцарство. Мы можем это даже уточнить: чешские мужики, табориты, с изобретенными ими пищалями разбили, европейское рыцарство, изменив ход истории.

Существуют необыкновенно уплотненные звезды. Они так тяжелы, так значительны, что мощь их изгибает ход лучей.

Время революций — время уплотненное.

Это сверхвремя.

Человек, работающий на обработке писем рабкоров, пишет маленький роман для детей, стилистически сложный, создает чудо; дети понимают эту новую сложность.

И в то же время тот же человек пишет «Зависть».

Что создает сюжет?

Сюжет создается ощущениями перемены моральных законов.

Сказка изображает победу слабых над сильными. Неисчерпаемость усилий людей, идущих на помощь любимым. Сказка рассказывает о том, как раскалывается и вновь строится семья, как рассыпаются государства.

Искусство — переосмысливание жизни.

Труд колбасника — непоэтический труд. Эти то, что называется службой быта.

Положение человека, отказывающегося от благ жизни для того, чтобы думать по-своему — только по старому своему, — как будто поэтично и даже рыцарственно. Но Пушкин в плане «Сцен из рыцарских времен» называет рыцаря «олицетворением посредственности».

Новая жизнь со всеми своими трудностями, очень реальными, точно описанными, вызывает зависть старого. Зависть не из-за женщины или богатства. Зависть к новому отношению к труду.

«Зависть» изображает трагедию поколений.

Развязка ее — очищение чувств, то, что когда-то Аристотель называл катарсисом. Катарсис — ощущение освобождения, снятие боли красотой необходимости.

Жизнь писателя Юрия Олеши ко времени его зрелости казалась прекрасной. Его проза определила ритм литературы того времени.

Он написал книгу рассказов с новыми сюжетами.

По «Трем Толстякам» Юрий Карлович написал пьесу, она пошла во МХАТе. Пошла пьеса «Список благодеяний». На сцене шел

«Заговор чувств». Казалось, что не может быть положения более блистательного.

В области кино были сделаны сценарии «Болотные солдаты», «Ошибка инженера Кочина», «Строгий юноша». Все было поставлено и имело успех. Интереснее всего был «Строгий юноша», но лента дошла до экрана лишь много лет спустя.

Сам Юрий Карлович был человеком, который всегда оказывался центром любой компании. Его слова повторялись, становились поговорками.

Мне приходилось разбирать его архив, и я видел десятки и сотни начал пьес, все они были превосходны. Между тем драматург и беллетрист Олеша молчал.

Новый успех требовал глубокого бурения.

Творец как будто повторял свои ошибки, болея «высокой болезнью вдохновения».

Даже Маяковский раз назвал вдохновение «воблой».

Мы ведь не замечаем остановок в творчестве Гоголя — мучительное желание выразить невыразимое, собрать жатву, когда время еще не пришло.

У Льва Толстого начала романов, повторения статей занимают целые тома. За ними стоят тома дневниковых записей.

Что же случилось с Юрием Карловичем, как он прошел через горы, которые преградили его дорогу?

Толстой говорил, что именно в искусстве консерватизм опаснее всего. Жизнь изменилась так, как никогда, консерватизм равнялся поражению.

«Зубило» был газетчиком. Высокий лирик Олеша остался газетчиком.

Журнализм высокого класса еще не был понят нами; он существует в кино: документальные ленты и короткометражки конкурируют с эпопеями. Когда теперь говорят о «новом журнализме», о документальной прозе, вспоминается Маяковский:

Воспаленной губой
                 припади
                        и попей
                               из реки
                                      по имени - «Факт».

В литературе не все вымысел. Когда описывается город, он не вымышлен. Вымышлен герой — но отношения не вымышлены.

Количество вымысла уменьшается. Об этом мы говорили в сборнике «Литература факта» — он вышел полвека назад.

Миф был основой античной трагедии. Для Эсхила, Софокла и Еврипида миф был предметом спора: они переосмысливали мифы, опираясь на них, как на документы, выражая свое сегодняшнее. Эти мифы оказывались зрачками глаз, которые видали новое.

Нужно новое создание, новые архитектурные решения¹.

Олеша писал: «Что значит план? Я вижу отдельные этапы. Как бы быки, на которые ляжет мост всего произведения».

Мне он говорил, что он создает камни, которые должны потом образовать арку, замкнуться в новую форму.

Еще Мишель Монтень, отвергая рутину старого искусства, говорил про писателей; «Чем у них меньше таланта, тем важнее для них сюжет».

Чехов боролся с трудностью выражения нового. Он отбрасывал, отрывал и советовал другим — отрывать начала рассказов. Он их как бы не доканчивал.

Обыкновенно произведение в событийной своей части опирается на жизнь героя: герой рождается, умирает, а перед этим женится.

У Чехова это вызывало сомнения: он понимал, что в его драмах герои или умирают, или уезжают, что пьесы кончаются выстрелом. Смерть Треплева — это не разрешение конфликта. Дядя Ваня стреляет в профессора Серебрякова, произнося странное детское слово «бац». Это «детское слово» отмечает в своем дневнике Олеша. Новый Тартюф Серебряков — либерал, играющий роль старых иезуитов, — все же испуганно убегает, а пьеса кончается ничем.

Толстой в высочайшую эпоху своего творчества пишет в набросках предисловия к «Войне и миру»: «Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам, и брак представлялся, большей частью, завязкой, а не развязкой интереса».

«Война и мир» кончается предсказанием гибели семьи Болконских, предсказанием новых катастроф.

«Преступление и наказание» Достоевского, «Воскресение» Толстого не кончены. В обоих обещана новая книга, которая расскажет о новом человеке.

Эти книги не написаны.

Развязка будет, но она — в революции.

Толстой писал: «Цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету»².

Великий актер, драматург и антрепренер Шекспир инсценировал чужие новеллы. Шекспир находил новое в старом, изменяя психологию Отелло, Шейлока, Гамлета.

Мы все, большие и малые, увидавши великий порог истории мира, принимающие участие в штурме снежных перевалов, стараемся зафиксировать момент изменения отношений.

Надо прикоснуться к самой действительности, надо стать великим рабкором нового времени.

Черновики Олеши трудно поднять даже сильному человеку. Сам автор пишет: «Я начинаю ненавидеть беллетристику, всякую выдумку в литературе, может быть, просто от бессилья, от неумения сочинять. Возможно. Во всяком случае замечаю: клей эпоса не стекает с моего пера (говорю торжественно)».

Это дневниковые записи. Автор, уже прославленный, изведавший удачи всех видов, пишет о себе: «Я вишу между двумя мирами. Эта истинная ситуация настолько необычайна, что простое ее описание не уступит по занимательности самой ловкой беллетристике».

Проходили годы, годы попыток.

Создавались отрывки, ограненные так, как гранят алмазы, превращая их в бриллианты: плоскостями отсекают вершину камня и дно, для того чтобы достигнуть полного отражения действительности, в данном случае — луча света.

Луч ищет лазеры.

Черновики не договорены, отрывки — уже алмазы.

Ю.Олеша последние десятилетия создавал планы новой книги, в которых заново осмысливались попытки.

Супруги Кюри заметили, что уран испускает какие-то лучи и, что изумительнее, отходы руды более интенсивно излучают, чем до конца очищенный продукт. Так они нашли радий в отходах.

Одного физика спросили: что больше всего помогает при новых открытиях?

Он отвечал: «Препятствия» — и добавил: «А если все выходит, значит, новое открыто не будет».

Куски прозы, записанные Олешей, имели свои развязки. В них есть элемент нового, «самобытного нравственного отношения автора к предмету».

Они созданы человеком нашего времени, человеком, умеющим смотреть, огорчаться, и радоваться, и перелистывать старое для того, чтобы увидеть новое.

Рождалась книга «Ни дня без строчки». Она лежала в папках писателя, ее легко было выделить хотя бы по цвету бумаги: это было открытие радиоактивности материала.

Во всей книге нет событийной законченности, но есть явление нового восприятия.

У Олеши лазерное зрение.

Сюжетные метафоры — система видения Олеши.

Он видит стрекозу и то, что она похожа на самолет.

Олеша сам отмечает, что он видит две возможности: один предмет не заменяет, а обновляет другой.

Осеннее дерево похоже на цыганку — и вы видите и дерево и цыганку.

Олеша владел средством будить свежесть восприятия, владел первоначальностью ощущений.

Самые смелые метафоры Олеши — когда мосты похожи на кошек — читаются детьми «с визгом», так как они тоже видят мир по-новому, заново приходят в мир. Мир детей метафоричен, это мир смелых видений и сравнений. Одно «детское слово» миф фантастики превращает в реальность.

«Ни дня без строчки» — книга первого воздуха.

Зимой сквозь Лаврушинский переулок мимо Третьяковской галереи летела, утихая, вьюга. Я шел по улице, встретил Веру Михайловну Инбер. На другой стороне, сгорби в сильную спину, опустив прекрасную голову в фетровой шляпе, шел Олеша, весь осыпанный снегом. Вера Инбер сказала мне с завистью: «Он похож на Везувий в снегу».

Позже увидал Везувий. Над ним висело освещенное облачко, он жил. Он переживает снегопад, он, сигнал действия глубин земли, преодолел снег.

Навстречу глубинам, пронзая сушу и воду океанов, мы проводим бурение. Вот в этом году или в это десятилетие, вот скоро, мы дойдем до познания сущности нашей родины — Земли. Разгадаем загадку Везувия. Будем благодарны тем, кто стремился к познанию через толщу воды и гранита, через трудности, через многократные попытки и опыты.

Книги созданы в пути и не пропадают. Они и есть накопление эпохи. Они отражают душу художника и душу революции.

Жизнь Юрия Олеши логична.

Писатель сложного пути, многократно признанный, он отправился на поиск новой формы и продолжал свой путь.

Ни дня без строчки, ни дня без великих книг, ни дня без нового познания.